Печальные sekommça

Именно в строгом построении Машинного материализма мы нуждаемся, чтобы бороться против структуралистского марксистского синкретизма, а теперь – против его либидинально-марксисткой разновидности. Но это предприятие соответствует классическим требованиям систематического изложения [теории] только с одной целью: подвести теорию к собственным границам, закрыть эпоху Теории, чтобы открыть её радикальной конечности желания. Эти границы не обнаружимы в действительности или эмпирически (указывая, например, на неспособность нашего времени противостоять теоретической форме), они являются трансцендентальными и материальными, несвоевременными (intempestives) границами теории: упадком теории, тем, что обеспечивает возможность теории. Тем не менее, подчинение теоретического (здесь «машинного») изложения материализму либидо, является не чем иным, как решением проблемы их «слияния». Речь не о том, следовательно, чтобы безапелляционно выносить приговор теоретической практике. Во всяком случае, вытеснение либидо и страсти (pathos) теорией ни в коем случае не оставлено окончательно позади как бы под увлечением новым дискурсом. Теория является хорошо обоснованной видимастью, которая сковывает нас, и которую нужно резко и решительно подвергнуть снятию (lever): в одном и том же раздвоенном (dédoublé) жесте установить, в рамках особой стратегии, специальные коды [по которым будут соотноситься между собой] определения, тезисы и принципы, которые, как это происходит в философии, занимали бы место «доказательства», но которые, строго говоря, не имеют с доказательством ничего общего – и одновременно сделать возможным разрушение этих теоретических кодов. Сделать из «теоретического корпуса» Машинного материализма либидинальное и политическое тело.

Тем не менее, мы не будем путать это меньшинство (minorité) [Машинного материализма] с идеей, что всё условно, или со скептицизмом, как если бы разрабатываемое здесь усилительное устройство (dispositif intensificateur) не предполагало за собой никакой самостоятельной ценности (valeur), принося пользу только за счёт производства кое-каких эффектов (и, тогда, каким критерием руководствовалась бы эта практика?). Но на это возражение удастся ответить, только если вспомнить причину обращения к машинно-материалистской проблематике: необходимость бороться против эклектичного и наивного (immédiat) употреблении [понятий] теоретической конъюнктуры. Ибо либидинальная «гошистская» политика по определению и в виду особенностей работы тех средств, которыми она располагает, неспособна извлечь все эффекты или все следствия из ницшеанского разреза (coupure nietzschéenne) именно потому, что она всегда более или менее напрямую (face à face) противопоставляет либидо и теорию либидо вместо того, чтобы подчинить вторую первому. Тем не менее, против этого «напрямую» и чтобы одолеть гошизм на его же территории, необходимо сохранить теорию в качестве материального (в последней инстанции) устройства (dispositif materiel) – являющегося здесь влеченческим (pulsionnel) – таким образом, что либидо и речь (discours) о нём не отграничвают друг друга на эмпирическом уровне (например, образуя противоречие друг с другом) (влечение = власть + либидо).
Laruelle, François. Le déclin de l'écriture. P. 21-22.

Строгость приводит меня к выводу, что у меня нет философского существования. Меня интересует не определенная практика письма (оцениваемая сама по себе или с точки зрения ее эффектов), а тип аффекта, в котором моя практика письма проверяется экспериментально. Я просто машина, которая бросает то, что ловит на лету, как (более сложный) лук или камнемет, иногда рогатка, а иногда пушка.

С одной стороны, машинные синтаксисы – и это факт – не являются собственным открытием Машинного материализма. Мы находим эти синтаксисы – сформулированные не до конца, использованные не в полную силу – у Хайдеггера, Лакана, Альтюссера, Деррида, однако, данное перечисление не подразумевает уравнивания этих подходов и их возможностей (puissance): необходимо будет отличать [их друг от друга] в зависимости от того, какую функцию в этих подходах выполняет материя. Именно благодаря Хайдеггеру машинный принцип – вышедший из Ницше – начинает сливаться c структурализмом лингвистов, который определил и ограничил его означающим различием (différence signifiante). Машинное вступает в игру тогда, когда старые отношения технической казуальности заменяются на казуальность Различáя (Differance), которая определяется через более или менее позитивную полную деструкцию всякой возможной объективации. Машинные синтаксисы или дифферанциалы (différantiales) являются философским инструментом, наиболее гибким (souple) из тех, какими располагает наше время. С тех пор [как они появились], к ним всегда прибегали для борьбы с технической репрезентацией или метафизической объективацией – но с разной степенью успешности. Ибо приведенные здесь авторы точно так же указывают на многозначность машинного синтаксиса и на разнообразие способов его применения: существует отчасти репрезентативное и репрессивное применение машинного синтаксиса. Например, когда он задействован в качестве означающего различия («означающее представляет субъекта для другого означающего») в целях своего идеалистского применения, подчиняющего желание машинному (бессознательное – «языку», материальность – своему «синтаксису»).

Говоря более обще, этот «онтический» момент машинного принципа или Разли́чая содержит или усваивает (intériorise) – в большинстве современных доктрин, возникших из ницшеанского Разреза (de la Coupure nietzschéenne) – свойства отдельного определенного сущего, которые всё ещё специфицируют Различáе или Другого, отражают себя в нём и сужают его значение (la portée): Различáе задействуется как означающее (Лакан), как сверхдетерминация, отсылающая к структурному инварианту в виде Детерминации в последней инстанции (Альтюссер) или как Экзистенция (Existence) или различие в «сущем, которое я есть» (Хайдеггер). В каждом случае позитивные (в своём принципе и как грядущие, à-venir) условия производства Разли́чая в Бытии и Бытия как Разли́чая, не были объединены изначально, но были ограничены чем-то наличным или – обращая против Хайдеггера его же формулу – смешением (confusion) между Бытием и сущим или между Разли́чаем, от которого зависит Бытие, и бытием-сущим (l'être-étant). Это начальное смешение препятствует освобождению Тела (Corps) или Бытия не от сущего (moment ontique) или Разли́чая – наоборот, они ещё недостаточно ему подчинены – но от кодов, которые подавляют Разли́чае или Другого. Задача, таким образом, заключается в проведении ясного разграничения – против этих смесей (mixtes) – между машинным принципом и его современными применениями. Эти последние, все, являются в той или иной степени идеалистскими, поскольку они стремятся к доминированию [над материей] и по этой причине идеологически вынуждены подчинять материальность машинным формам, выбранным предвзято и уже содержащим какое-нибудь заранее данное и непродуманное понятие материи – какое-нибудь доминирующее понятие материи (все высказывания о материи и её статусе (position) неравнозначны или не имеют одинаковой ценности с точки зрения материалистских критериев).
Laruelle, François. Le déclin de l'écriture. P. 33-35

Ницше и Хайдеггеру и всем системам Различия не удаётся основать реально имманентный материализм, становление-«материальным» мышления, которое не было бы больше становлением со-протяженным (un devenir-continu) [мышления и материи]
Laruelle, François. Le principe de minorité. P. 107.

Но что означает сделать теорию влечением? Только это: заставить её преступать свои границы, чтобы та постоянно извлекала свои предельные следствия. Или, как это ясно говорит Ницше (о своей «генеалогической гипотезе»): довести её до абсурда. Иначе говоря: превратить теорию в полнае или желающее (в последней инстанции) Тело (Corps plain ou désirant).

Конечно, это предприятие (essai) несёт на себе отметину «теорезирующего уклона» («déviation théoriciste») (особенно – в своём употреблении деконструкции). Но этот уклон следует понимать как некое «пристрастие к теоретизированию» («tendance théoriciste»), а это «пристрастие», в свою очередь, понимать в смысле (sens), очищенном от своей «первой метафизики»: как влечение. Теория Машинного материализма в точности является «пристрастием» или влечением. Такова, если угодно, гипотеза, имманентная схема, которую нужно заставить произвести как можно больше возможных эффектов вплоть до её развенчания или прекращения её действия в качестве теоретической, вплоть до нахождения ею своего «подтверждения на опыте», иначе говоря, своей смерти или своего упадка (déclin) в качестве некоего кода – конечно, не на уровне моих собственных слов о ней или в рамках слабо вообразимого технического эксперимента, но в некоем аффекте, где теория прожигает себя в наслаждении (se consume en jouissance).