Печальные sekommça

Ницше и Хайдеггеру и всем системам Различия не удаётся основать реально имманентный материализм, становление-«материальным» мышления, которое не было бы больше становлением со-протяженным (un devenir-continu) [мышления и материи]
Laruelle, François. Le principe de minorité. P. 107.

С одной стороны, машинные синтаксисы – и это факт – не являются собственным открытием Машинного материализма. Мы находим эти синтаксисы – сформулированные не до конца, использованные не в полную силу – у Хайдеггера, Лакана, Альтюссера, Деррида, однако, данное перечисление не подразумевает уравнивания этих подходов и их возможностей (puissance): необходимо будет отличать [их друг от друга] в зависимости от того, какую функцию в этих подходах выполняет материя. Именно благодаря Хайдеггеру машинный принцип – вышедший из Ницше – начинает сливаться c структурализмом лингвистов, который определил и ограничил его означающим различием (différence signifiante). Машинное вступает в игру тогда, когда старые отношения технической казуальности заменяются на казуальность Различáя (Differance), которая определяется через более или менее позитивную полную деструкцию всякой возможной объективации. Машинные синтаксисы или дифферанциалы (différantiales) являются философским инструментом, наиболее гибким (souple) из тех, какими располагает наше время. С тех пор [как они появились], к ним всегда прибегали для борьбы с технической репрезентацией или метафизической объективацией – но с разной степенью успешности. Ибо приведенные здесь авторы точно так же указывают на многозначность машинного синтаксиса и на разнообразие способов его применения: существует отчасти репрезентативное и репрессивное применение машинного синтаксиса. Например, когда он задействован в качестве означающего различия («означающее представляет субъекта для другого означающего») в целях своего идеалистского применения, подчиняющего желание машинному (бессознательное – «языку», материальность – своему «синтаксису»).

Говоря более обще, этот «онтический» момент машинного принципа или Разли́чая содержит или усваивает (intériorise) – в большинстве современных доктрин, возникших из ницшеанского Разреза (de la Coupure nietzschéenne) – свойства отдельного определенного сущего, которые всё ещё специфицируют Различáе или Другого, отражают себя в нём и сужают его значение (la portée): Различáе задействуется как означающее (Лакан), как сверхдетерминация, отсылающая к структурному инварианту в виде Детерминации в последней инстанции (Альтюссер) или как Экзистенция (Existence) или различие в «сущем, которое я есть» (Хайдеггер). В каждом случае позитивные (в своём принципе и как грядущие, à-venir) условия производства Разли́чая в Бытии и Бытия как Разли́чая, не были объединены изначально, но были ограничены чем-то наличным или – обращая против Хайдеггера его же формулу – смешением (confusion) между Бытием и сущим или между Разли́чаем, от которого зависит Бытие, и бытием-сущим (l'être-étant). Это начальное смешение препятствует освобождению Тела (Corps) или Бытия не от сущего (moment ontique) или Разли́чая – наоборот, они ещё недостаточно ему подчинены – но от кодов, которые подавляют Разли́чае или Другого. Задача, таким образом, заключается в проведении ясного разграничения – против этих смесей (mixtes) – между машинным принципом и его современными применениями. Эти последние, все, являются в той или иной степени идеалистскими, поскольку они стремятся к доминированию [над материей] и по этой причине идеологически вынуждены подчинять материальность машинным формам, выбранным предвзято и уже содержащим какое-нибудь заранее данное и непродуманное понятие материи – какое-нибудь доминирующее понятие материи (все высказывания о материи и её статусе (position) неравнозначны или не имеют одинаковой ценности с точки зрения материалистских критериев).
Laruelle, François. Le déclin de l'écriture. P. 33-35

Но что означает сделать теорию влечением? Только это: заставить её преступать свои границы, чтобы та постоянно извлекала свои предельные следствия. Или, как это ясно говорит Ницше (о своей «генеалогической гипотезе»): довести её до абсурда. Иначе говоря: превратить теорию в полнае или желающее (в последней инстанции) Тело (Corps plain ou désirant).

Конечно, это предприятие (essai) несёт на себе отметину «теорезирующего уклона» («déviation théoriciste») (особенно – в своём употреблении деконструкции). Но этот уклон следует понимать как некое «пристрастие к теоретизированию» («tendance théoriciste»), а это «пристрастие», в свою очередь, понимать в смысле (sens), очищенном от своей «первой метафизики»: как влечение. Теория Машинного материализма в точности является «пристрастием» или влечением. Такова, если угодно, гипотеза, имманентная схема, которую нужно заставить произвести как можно больше возможных эффектов вплоть до её развенчания или прекращения её действия в качестве теоретической, вплоть до нахождения ею своего «подтверждения на опыте», иначе говоря, своей смерти или своего упадка (déclin) в качестве некоего кода – конечно, не на уровне моих собственных слов о ней или в рамках слабо вообразимого технического эксперимента, но в некоем аффекте, где теория прожигает себя в наслаждении (se consume en jouissance).

Именно в строгом построении Машинного материализма мы нуждаемся, чтобы бороться против структуралистского марксистского синкретизма, а теперь – против его либидинально-марксисткой разновидности. Но это предприятие соответствует классическим требованиям систематического изложения [теории] только с одной целью: подвести теорию к собственным границам, закрыть эпоху Теории, чтобы открыть её радикальной конечности желания. Эти границы не обнаружимы в действительности или эмпирически (указывая, например, на неспособность нашего времени противостоять теоретической форме), они являются трансцендентальными и материальными, несвоевременными (intempestives) границами теории: упадком теории, тем, что обеспечивает возможность теории. Тем не менее, подчинение теоретического (здесь «машинного») изложения материализму либидо, является не чем иным, как решением проблемы их «слияния». Речь не о том, следовательно, чтобы безапелляционно выносить приговор теоретической практике. Во всяком случае, вытеснение либидо и страсти (pathos) теорией ни в коем случае не оставлено окончательно позади как бы под увлечением новым дискурсом. Теория является хорошо обоснованной видимастью, которая сковывает нас, и которую нужно резко и решительно подвергнуть снятию (lever): в одном и том же раздвоенном (dédoublé) жесте установить, в рамках особой стратегии, специальные коды [по которым будут соотноситься между собой] определения, тезисы и принципы, которые, как это происходит в философии, занимали бы место «доказательства», но которые, строго говоря, не имеют с доказательством ничего общего – и одновременно сделать возможным разрушение этих теоретических кодов. Сделать из «теоретического корпуса» Машинного материализма либидинальное и политическое тело.

Тем не менее, мы не будем путать это меньшинство (minorité) [Машинного материализма] с идеей, что всё условно, или со скептицизмом, как если бы разрабатываемое здесь усилительное устройство (dispositif intensificateur) не предполагало за собой никакой самостоятельной ценности (valeur), принося пользу только за счёт производства кое-каких эффектов (и, тогда, каким критерием руководствовалась бы эта практика?). Но на это возражение удастся ответить, только если вспомнить причину обращения к машинно-материалистской проблематике: необходимость бороться против эклектичного и наивного (immédiat) употреблении [понятий] теоретической конъюнктуры. Ибо либидинальная «гошистская» политика по определению и в виду особенностей работы тех средств, которыми она располагает, неспособна извлечь все эффекты или все следствия из ницшеанского разреза (coupure nietzschéenne) именно потому, что она всегда более или менее напрямую (face à face) противопоставляет либидо и теорию либидо вместо того, чтобы подчинить вторую первому. Тем не менее, против этого «напрямую» и чтобы одолеть гошизм на его же территории, необходимо сохранить теорию в качестве материального (в последней инстанции) устройства (dispositif materiel) – являющегося здесь влеченческим (pulsionnel) – таким образом, что либидо и речь (discours) о нём не отграничвают друг друга на эмпирическом уровне (например, образуя противоречие друг с другом) (влечение = власть + либидо).
Laruelle, François. Le déclin de l'écriture. P. 21-22.

Строгость приводит меня к выводу, что у меня нет философского существования. Меня интересует не определенная практика письма (оцениваемая сама по себе или с точки зрения ее эффектов), а тип аффекта, в котором моя практика письма проверяется экспериментально. Я просто машина, которая бросает то, что ловит на лету, как (более сложный) лук или камнемет, иногда рогатка, а иногда пушка.

Собранный здесь теорийно-влеченный [théorico-pulsionnel] аппарат, похоже, обладает особенным свойством: он способен не отражать означающее в самой его пере-записи. Мне кажется, что строгая «текстуальная» Деконструкция не может избежать этой рефлексии. Для нее работа текста происходит вокруг ценностей, которые я должен, со своей стороны, и в силу отражения в них означающего, которое все же в них пере-записано, назвать «текстуальными» (но не означающими), чтобы отличить их от того, что я называю, намеренно заимствовав этот термин, Différance, но которое является ценностью либидинальной и политической (тем более диффéранциальной), приводящей в действие только силы или влечения в соответствии с соотношением Активности и Утверждения.
Именно это позволяет мне, без насилия над терминами, как мне кажется, и без противоречий, «притязать» на «проект» деконструкции, но с позиций, которые не являются вашими, поскольку в последней инстанции они либидинальны, а не лингвистичны. Итак, в порядке дружеской провокации и дабы зарегистрировать… в означающем след работы, которой я восхищаюсь больше, чем любой другой, из-за строгости ее эффектов, вбросим термин «интенсивная (желающая, миноритарная) деконструкция».

l’intuition moderne que l’éthique était l’élaboration par chaque homme de son propre tribunal. On ne fait pas le procès d’une existence en la comparant à une autre, on n’impose pas à une forme de vie de devoir ressembler à une autre, qui lui servirait de modèle imposé. Pourtant, on juge tout de même de la valeur éthique d’une vie humaine. On essaie sans cesse d’évaluer sa propre vie. Mais une seule loi préside au procès moderne de soi par soi : que ce qui a été fait l’ait été d’un cœur fervent. Bien évidemment, il demeure des valeurs morales (la dignité, la fidélité, le respect…), au regard desquelles chacun – suivant ses convictions – considère les actes et l’existence tout entière d’un homme comme bons ou mauvais. Mais à cette morale extérieure supplée une sorte d’éthique intérieure, qui plonge au cœur des êtres et qui concerne la valeur d’une vie en elle-même et pour elle-même. Est-elle belle, bonne, sage ou folle ? Est-elle heureuse ? Est-elle la vie d’un criminel, d’un saint, d’une sombre ordure, d’un être mesquin, d’un homme ordinaire… ? Peu importe. Le seul principe admis semble le suivant : quelles qu’aient été les motivations et les actions de cet homme, il faut se demander enfin s’il a vécu « à fond », suivant cette expression prosaïque, mais qui énonce avec exactitude ce qui est désormais attendu de nous. En toute chose, le seul vrai péché est d’avoir manqué d’intensité.

Поскольку аффекты в качестве своей конечной цели имеют только саму либидинальную ленту, нет смысла обременять себя заботами о чем-либо: продолжить разлагаться, безудержно упражняясь во влечении к смерти, вот, куда мы держим курс.
Лозунгом здесь будет следующее: любое наслаждение превыше всего.
Ницшеанское «утверждение» на фашистский лад: желать всё, что мы способны возжелать, превращается в «желать всё, что есть»: действительное, если оно не разумно, то, по крайней мере, желаемо. Гегельянство наизнанку.
Так мы приходим к тому, чтобы сказать: наслаждение Трамони ничем не хуже наслаждения Пьера Оверни, у нас есть право на убийство рабочего.
«Нам даже не нужно говорить: великий Нуль, какая гадость! В конце концов, это фигура желания, и где мы должны обосноваться, чтобы отрицать за ним это качество?» Ни это наслаждение не является «хорошим», ни это другое – «плохим» – так ради чего вы, интеллектуалы с грустными платоновско-христианскими глазами, не даете мне убить этого молодого человека? Ведь я так наслаждаюсь.

Christian Jambet et Guy Lardreau. L’Ange. Ontologie de la révolution, tome 1: pour une cynégétique du semblant, p. 219-220.

В настоящее время в области (terrain) постструктурализма, который мы прорабатываем наряду с рядом других областей, развертывается новая область, область машинного либидо, бессознательного как бессознательного производства (оставим в стороне вопрос, всё ли ещё перед нами «область»), это недавнее (un peu courte) наступление на «теорию», даже если она понимается не так уж строго («теория» философов).
Какова реальность, теоретическая или политическая практика, которую подразумевает это наступление? Дело не просто в словах: в этой новой области воссоздаётся классический спектр возможных теоретических и политических решений (un spectre théorique et politique classique). Существует либидинальная политика, и у неё есть свои правые и свои гошисты… и другие, «миноритарии», которые, полагаясь на абсолютность (rigueur) Другого, намерены сделать проблемой и выражением собственной «политической конечности» слияние либидо и теории либидо. «Праваки» узнаются (se reconnaissent) по подчинению бессознательного логике и лингвистике – таковым является «лакановское» решение в пользу «матемы» психоанализа, в той (вызывающей множество вопросов) мере, в которой данное решение, за счёт некоторых своих эффектов, принадлежит этой новой области. Или же по подчинению либидо как имманентной материальной причины (cause matérielle immanente) Властных отношений (Rapports de pouvoirs) уже не означающему, но самим этим Властным отношениями – подчинение материализма политическому анализу. Что насчёт «гошизма», (этим термином обозначены не столько выверенные направления, сколько некая лишенная строгих ориентиров практика), то он занят тем, что вразброд и кое-как (approximatif) обращается к «машинной» проблематике; находит наивное прагматическое и политическое применение материализму, заложенному в этой проблематике – это открытая клептомания и практика [предметом которой являются] философские отходы: гошизм неотделим от теории и практики мусора, он довольствуется тем, что где попадя подбирает концепты. Этим объясняется вульгарное и контрабандное применение машинных концептов, абстрагированных от своей проблематики и от комплексного единства власти и либидо.
Этим двум решениям, суть которых в том, чтобы опустошать от либидо то бессознательное, то теорию, этим теоретически и политически слабым решениям, сводимым к наивному смешению или противопоставлению теории и её объекта, то в пользу первой, то в пользу второго, мы «противопоставляем» миноритарную практику [основанную на] проблеме смешения (в последней инстанции) либидо и его теории. Мы делаем эту практику центром теоретико-желающего (théorico-pulsionnel) диспозитива, центром политики либидинальной теории письма: против произвольного (sauvage) обращения к грубому желанию, являющегося всего-навсего произвольным обращением с теорией либидо – так, что теория сама подводит себя к границам (тогда как ничто не движется само по себе), на которых она вытесняется желанием: к границам своей конечности или своего меньшинства (minorité).

Laruelle, François. Le déclin de l'écriture. P. 20-21.

There is, in fact, a castration drama running throughout L'Ange. Worked out largely in relation to the theoretical impasse structures of the Freudian fathers, this drama takes its impetus from the historical decline of the revolutionary model, as well as from a self-loathing to which Maoist doctrine tends to condemn the Maoist intellectual. In the face of those contradictions that had plagued their being as Maoist intellectuals in an apparently postrevolutionary age, Jambet and Lardreau respond by assuming (as it were) their own castration, running the risk of that self-directed violence that Lacan, after Hegel, attributed to the belle ame.

В своем романе Толстой противопоставляет мир, в котором люди более или менее свободно следуют своим желаниям, чувствам и мыслям и который кажется ему единственной реальностью, с абстракцией и ложью войны, в которой все кажется увлеченным неумолимой силой. На своей фреске в Палаццо Публико Сиены Лоренцетти изображает мирный город, жители которого свободно передвигаются в соответствии со своими делами и желаниями, в то время как на переднем плане девушки танцуют, держась за руки. Хотя фреска традиционно называется «Доброе правление», такое состояние, сотканное как бы из маленьких повседневных событий общественной жизни и желаний каждого, на самом деле является для власти в долгосрочной перспективе неуправляемым. Как бы сильно она ни подвергалась всевозможным ограничениям и контролю, на самом деле по своей природе эта жизнь стремится избежать расчета, планирования и правил — или, по крайней мере, таков тайный страх перед властью. То же самое можно также выразить словами о том, что история, без которой власть в конечном счете немыслима, тесно связана с войной, в то время как мирная жизнь по определению лишена истории. Когда Эльза Моранте называла свой роман «La Storia» («История»), в котором повествуется о превратностях судьбы простых людей на фоне войн и катастрофических событий ХХ века, она имела в виду нечто подобное.

Джорджо Агамбен. Война и мир

https://centerforpoliticsanalysis.ru/position/read/id/vojna-i-mir