Те самые англосаксы

Англо-американские отношения XX века вплоть до 1980-х годов были в значительной степени окутаны мифологией. Она варьировалась от полурасистского пананглосаксонизма, который был распространен по обе стороны Атлантики в конце XIX века (как завещал Сесил Родс) или «англоязычных народов», отчеканенных Черчиллем, до «особых отношений», о которых говорили или на которое претендовали начиная с 1960-х годов. Как миф, они играли скорее инструментальную, чем описательную роль – в том смысле, что вера в него поддерживалась теми, кто хотел, чтобы его приняли, потому что из этого последовала бы целая плеяда убеждений, аргументов и политических решений.

С точки зрения историографии, верующие в особый характер англо-американских отношений начали раньше, чем их критики. Мемуары Черчилля о Второй мировой войне и взаимодействии с Рузвельтом излагают его собственный взгляд с такой силой и авторитетностью, что даже появление трехтомника переписки президента и премьер-министра военного времени под редакцией профессора Уоррена Кимбалла практически не оказало влияния за пределами ограниченного круга читателей академических историков, способных переварить и интегрировать его открытия в более широкий взгляд.

С тех самых пор, как появились представители есте­ственных наук со своими законами, управляющими физической вселенной, исследователи общества также стали стремиться к открытию общих законов, управ­ляющих социальным миром. То, что экономисты, однажды попав под влияние Фрейда, стали называть «завистью к физике», издавно было отличительной чертой всех социальных наук.

Если сущностью «реакционного» тезиса о тщетности была естественная законоподобная неизменность неких социоэкономических феноменов, то его «прогрессивный» двойник — это утверждение о схожем законоподобном движении вперед, о прогрессе. Любое утверждение о том, что человеческое общество неизбежно прохо­дит ограниченное число восходящих стадий, является близким (прогрессистским) родственником описанно­го здесь реакционного тезиса о тщетности.

Несколько обобщая, получается следующее: людям нравится ощущать (пусть даже и смутно), что «история на их стороне», от осознания данного факта они получают огромный заряд уверенности. Это представление было типичным наследником более раннего типа уверенности — особенно чаемой всеми воинами уверенности в том, что на твоей стороне сам Бог.

Берковская критика, делающая акцент на эффекте извращения, побудила поборников радикальных перемен культивировать «ощущение нахождения в отча­янном положении», а также то, что в моих прежних исследованиях политических программ в Латинской Америки было названо крахоманией (fracasomania), т.е. убеждением в том, что все по­ пытки решения национальных проблем окончатся сокрушительным провалом. Там, где подобные уста­новки превалируют, тезис Берка о возможности посте­пенных перемен и совершенствования существующих институтов эффективно парируется и преломляется в ином свете. Будируя образ отчаянного положения, в котором оказались люди, а также подчеркивая провал прежних попыток реформ, имплицитно или экспли­цитно утверждается, что старый порядок должен быть сокрушен, а новый — создан с чистого листа вне зависимости от того, с какими контрпродуктивными 
по­следствиями это может быть связано. Таким образом, подчеркивание образа отчаянного положения может рассматриваться как риторический маневр эскалации, направленный на нейтрализацию и блокирование те­зиса об извращении.

Трансформация тезиса об опасности дает нам две типичные «прогрессивные» позиции: синергийное за­блуждение о гармоничном и поддерживающем друг друга отношении между старыми и новыми реформа­ми; тезис о неминуемой опасности, повествующий о необходимости не затягивать с реформами из-за опас­ностей, грозящих в силу их отсутствия.

Склонность говорить об этой удачной, позитивной взаимосвязи, о взаимной 
под­держке (так я это называю) есть одна из основных черт прогрессивного склада ума. Прогрессисты полностью убеждены в том, что «все хорошее идет рука об руку», и в этом смысле их ментальность противоположна ментальности реакционеров, выстроенной вокруг принципа игры с нулевой суммой, вокруг тезиса ceci tuera cela.