Гваттари, известный своей ненасытностью, граничащей с булимией, погружается в кататонию, уходит в себя, постоянно сидит в обнимку с подушкой, словно хочет защититься от агрессии окружающего мира. Он проводит целые дни перед телевизором, поглощая одну идиотскую передачу за другой. Кроме того, у него обнаруживаются все более тяжелые проблемы со здоровьем. После острых приступов почечной колики Гваттари пичкает себя лекарствами, пытаясь заглушить боль.
Иногда у него обнаруживаются в моче камни, ему приходится следить за своим питанием. За два года до смерти у него было несколько сердечных приступов, но он настолько подавлен, что так и не сделал необходимые обследования.

В маленьком доме, где он проводит почти всю неделю и не может никого принимать, Гваттари одинок. Время больших совместных трапез в Дюизоне давно осталось в прошлом.
К нему регулярно наведывается его сын Брюно, который живет в Луар и Шер. Его присутствие успокаивает отца, и он привозит еду на выходные. Когда Гваттари опубликует в 1992 году свою последнюю книгу «Хаосмос», он напишет посвящение сыну: «Брюно, который часто отыскивал меня в моей пещере».
Долгий унылый период конца 1980-х годов приводит к тому, что его дочь Эмманюэль уезжает в Нью-Йорк. Атмосфера квартиры на улице Сен-Совер стала ей невыносима, и она испытывает острую потребность уехать подальше от отца. Когда она вернется во Францию в 1991 году, она найдет его в довольно печальном состоянии. Эмманюэль привезет книгу Даниэля Стерна, которую просил отец: та очень его увлекает, и он отводит ей большое место в «Хаосмосе». Он обсуждает книгу Стерна с дочерью, между ними завязывается настоящий диалог, какого никогда не было. Жозефина запретила детям приходить в квартиру на улицу Сен-Совер, поэтому Эмманюэль приезжает к отцу на выходные в Ла Борд: «Мы много гуляли. Он был очень эмоционален»¹. Эмманюэль Гваттари переживает с отцом времена, которых бы никогда не было, не случись у него депрессии: «Я бы никогда с ним не сошлась, это было невозможно. Это место освободила депрессия»². Однако интеллектуальная машина продолжает работать, даже в худшие времена:
«Он никогда не останавливался, даже перед телевизором. Поглощал, проводил связи, работал все время»³.

«Центральная операция политической философии в таком понимании – и следует признать, что это пример того, на что способно известное «философское» фарисейство - состоит в том, чтобы предварительно сводить политику не к субъективной реальности организованных и активистских процессов, – которые, прямо говоря, только и заслуживают названия «политики» – но к выражению «свободного суждения» в публичном пространстве, где в расчет принимаются одни лишь мнения»

«Последовательность презентации, таким образом, требует, чтобы всякая структура была удвоена метаструктурой, которая защищает первую от любой фиксации пустоты...все ситуации структурированы дважды. Это также означает: всегда есть и презентация, и репрезентация…структура и метаструктура»

(Воображают то, что хотят, воображают объекты желаний, и любой кошмар (по Фрейду) есть сновидческая реализация желания.
Современный (буржуазный) субъект воображает демонов; ангелы суть стыдное / смешное / непристойное; то ли дело — не-мертвые трупы, слизь, гниль, жижа, мгла, демоны, мучимые, расчлененные, убитые и прочие образы современного коллективного воображения)

Нет, чего теперь действительно нельззя представить — так это ангелов.

(«Нельзя себе и представить» — как я как-то услышал про массовые изнасилования в (запрещенном в РФ) ИГИЛ; но ведь представить себе это более чем возможно: океан порнографической продукции посвящен подобным представлениям — бесовскому)

Попытки современного мышления/воображения помыслить/представить не-и-вне-человеческое («темные онтологии») заканчиваются «слишком человеческим»: слизью, гнилью и прочими классическими образами демонического, то есть представлением истины без-божия и без-образия капитализма.

Хайдеггер начал деконструкцию «метафизики» как забвения бытия, как замыкания от бытия и выстраивания иерархий сущих; Деррида сдвигает постметафизическое мышление на еще один логический такт: Хайдеггер, говорит Деррида, строит еще онто-логию присутствия-наличия-имения и не учитывает уже-не-бытия и еще-не-бытия (между прочим, Блох, марксист-эсхатолог, тоже выстраивает мессианскую онтологию еще-не-бытия — как, ска-жем, и семейство «теологий надежды»); Хайдеггер еще работает с наличностями, тогда как надо работать с призраками: нужна хонтология (призракологика), а не онтология.

Хонтология есть дисциплина, изучающая представительства запороговых/виртуальных содержаний мира — запороговых нашей способности распредметить, обналичить их: мы можем их только представить (повторим: религия есть хонтология, которая вполне осознает это — то есть знает о призрачности призрака, «духовности», неналичности духов). Ангелология есть ее центральный отдел: дисциплина, изучающая представительства истины бытия, мира в целом. Запороговые содержания являются как призраки, а не «предметы» (и в смысле «вещей», и в смысле «предметов» понятийного схватывания). Демонология же есть хонтологическая дисциплина, изучающая структуры закрытости от бытия, сведения к наличию-имению, овещения, эссенциализации: мироправление тьмы века сего. Есть много разных призраков, и те из них, что представляют всесовершенную всеполноту всего суть ангелы; то есть ангелология управляет всей хонтологией как ее вершина-основание. Мы знаем, что о «природе всего» нельзя сказать чего-то определенного в силу ее принципиальной неопределенности-беспредельности; таким образом, все, что говорится о «природе всего», говорится уже всегда в контексте каких-то представлений о ней, то есть в рамках той или иной ангелологии, то есть согласно классической формуле: всякая теофания есть ангелофания.
Итак, есть много самых различных призраков/духов; религия представляет собой совершенно различные деятельностные сборки, хотя бы одним элементом которых является какая-то деятельность с каким-либо призраком; в этом единство религии, но в этом же и глубокая различность религий. Ангелология конструируется в рамках последовательно продуманной разомкнутости сущего беспредельному бытию: «ангелы» есть идеальные («умные») пределы этой разомкнутости, а Божество — беспредельность, куда они разомнкнуты. Демоническое же есть отрыв, закрытие от бытия. Выходя за пределы наличного, то есть производя отношение к нему как целому и выдвигаясь за него в грядущее/ бесконечное, мы постигаем пределы наличного; в ничто мы постигаем сущее в целом и «попадаем за» него, в бытие-ничто, в не-сущее, никакое их сущих. Однако выход за пределы сущего обнаруживает сами эти пределы. Помимо неотмирного, открывается еще и надмирное: ангелы. Странен их статус: не онтология, но хонтология, виртуальное, не реальное. Как же их осмыслить? Классически:
«невещественное, бесплотное, умное, духовное» — это и есть виртуальное/ призрачное. Предельное и запредельное, надмирное и неотмирное. Все наличное включено в беспредельное через свою намагниченность объектами желаний/воображения. Сущие трансцендируют наличное притяжением неналичного желанного:
сущее наращивает себя, изобретает новые способы быть в притяжении виртуального/ ангельского, притяжении Божественного Эроса. Притягиваясь Эросом, мы вытягиваем себя из наличного, перестраиваем наличное.

Франсуа Досс. Жиль Делёз и Феликс Гваттари. Перекрестная биография