Расцветы Красоты
09.05.202516:05
Полное заглушение идущей войны информацией, пропагандой, комментариями, кинооператорами на атакующих танках и героической смертью военных корреспондентов, кашей из манипулируемо-просвещенного общественного мнения и бессознательных действий — всё это представляет собой иное выражение усохшего опыта, вакуума между людьми и нависшим над ними роком — вакуума, в котором, собственно, и заключается этот рок. Овеществленный, застывший слепок событий как бы замещает сами события. Люди низводятся до актеров, играющих чудовищных тварей в документальном фильме, у которого больше нет зрителей, поскольку даже самый последний из них вынужден участвовать в событиях на экране. Именно этот аспект лежит в основе столь часто подвергавшихся критике рассуждений о phony war*. Можно с уверенностью сказать, что их породило фашистское стремление отмахнуться от реальности ужасов как от «чистой воды пропаганды» с тем, чтобы ужасы вершились беспрепятственно. Однако, подобно остальным тенденциям фашизма, и эта имеет свой исток в тех элементах реальности, которые как раз и утверждаются за счет фашистской установки, злорадно на них указывающей. Война действительно phony, однако её phonyness (фальшь) более ужасна, чем все ужасы, и те, кто над этим смеется, заранее способствуют беде.
(Theodor W. Adorno. Minima Moralia: Reflexionen aus dem beschädigten Leben)
* Phony war — странная война (англ.; ср. нем. Sitzkrieg — сидячая война) — имеется в виду период Второй мировой войны с 3 мая 1939 года по 10 мая 1940 года на Западном фронте, когда ни Германия, ни союзные войска не совершали никаких значимых наземных операций.
(Theodor W. Adorno. Minima Moralia: Reflexionen aus dem beschädigten Leben)
* Phony war — странная война (англ.; ср. нем. Sitzkrieg — сидячая война) — имеется в виду период Второй мировой войны с 3 мая 1939 года по 10 мая 1940 года на Западном фронте, когда ни Германия, ни союзные войска не совершали никаких значимых наземных операций.
04.05.202516:02
«СДЕЛАТЬ ТАК, ЧТОБЫ СМЕРТИ ПОЧТИ НЕЧЕГО БЫЛО ВЗЯТЬ, ПОТОМУ ЧТО МЫ УЖЕ ОТДАЛИ ПОЧТИ ВСЁ»
Смерть, о которой мы ничего не знаем, положит нам руку на плечо в тайне комнаты или даст нам пощёчину при свете мира — все зависит от обстоятельств. Лучшее, что мы можем сделать в ожидании этого дня, — облегчить ей задачу: сделать так, чтобы ей почти нечего было взять, потому что мы уже отдали почти всё.
(Christian Bobin. L'inespérée)
Счастлив тот, кто владеет лишь тем, что невозможно потерять при кораблекрушении.
(Abū Ḥāmed Muḥammad al-Ghazālī)
Передают со слов Аиши, да будет доволен ею Аллах, что [однажды, когда] они зарезали овцу, Пророк ﷺ спросил: «Что от неё осталось?» [Аиша, да будет доволен ею Аллах,] ответила: «Ничего, кроме лопатки». [Тогда] он сказал: «Вся она осталась, кроме лопатки!»
(Yaḥyā ibn Sharaf al-Nawawī. Riyadh as-Salihin / 558)
Смерть, о которой мы ничего не знаем, положит нам руку на плечо в тайне комнаты или даст нам пощёчину при свете мира — все зависит от обстоятельств. Лучшее, что мы можем сделать в ожидании этого дня, — облегчить ей задачу: сделать так, чтобы ей почти нечего было взять, потому что мы уже отдали почти всё.
(Christian Bobin. L'inespérée)
Счастлив тот, кто владеет лишь тем, что невозможно потерять при кораблекрушении.
(Abū Ḥāmed Muḥammad al-Ghazālī)
Передают со слов Аиши, да будет доволен ею Аллах, что [однажды, когда] они зарезали овцу, Пророк ﷺ спросил: «Что от неё осталось?» [Аиша, да будет доволен ею Аллах,] ответила: «Ничего, кроме лопатки». [Тогда] он сказал: «Вся она осталась, кроме лопатки!»
(Yaḥyā ibn Sharaf al-Nawawī. Riyadh as-Salihin / 558)
30.04.202516:00
ЛИЦО БЕЗ ОТЧАЯНИЯ
Когда ты самурай, ты должен помнить о своём лице. Держать его. Прятать. Особенно утреннее. Потому что никто не должен видеть утреннее лицо командира. Потому что лицо мужественного воина должно быть маской. Так писал Мисима.
«Утреннее лицо командира предназначено для подчинённых, чтобы по нему они могли сразу же прочесть боевую задачу на день. Это лицо прячет свои тревоги, беды, отчаяние, оно всегда должно внушать солдатам уверенность и оптимизм. Командир притворяется, натягивает маску мужества, помогающую отринуть личные горести и стереть следы увиденного ночью кошмарного сна. Только таким обликом должен приветствовать поживший на свете мужчина солнце нового дня».
Ему вторит кукушкой Сайгё (это ненастоящее имя, подлинное имя – Сато Норикие, но он отрёкся от аристократической жизни, от службы в императорской гвардии, спрятал то своё прежнее лицо, молодым ушёл в монахи, скитался по монастырям, а ведь монах – это тоже воин, но на других туманных полях):
Умереть весной,
Лежа так, чтоб на меня
С вишни падал цвет,
И чтоб полная луна
Мне сияла с высоты.
Нам этого не понять. На нас может упасть только чашка кофе с высокого поребрика кровати, если мы неловко повернёмся. Всё не можем встать, всё нам не можется. Мы не самураи.
Не умеем жить, не умеем умирать. Даже замаскировать на наших опухших и стареющих лицах следы ночных тревог не умеем. А они – умели. Мужественные воины тоже, как дамы, румянились, когда были бледны от недоедания. Но почувствуйте разницу: дамы, чтоб привлечь поклонение, воины – чтоб показать здоровый цвет лица.
А ещё специально ковыряли зубочисткой в зубах, как будто только что поели мяса.
Я встал утром, смотрю в зеркало, опять у меня лицо в аллергическом раздражении, в пятнах жизни. Я не самурай. А жаль. Куда уж нам до них.
Если спросить где-нибудь в инете: «Как бы вы хотели умереть?» – пятеро из десяти напишут: «От старости. Сидя в качалке и глядя на море». Самурай рассмеялся бы нам в лицо. Прям в наши аллергические пятна.
Самурай хочет умереть только в бою. Ну или – чтобы вишня. На крайний случай. Ему не нравится старость.
Тоскую лишь о былом,
Тогда любили прекрасное
Отзывчивые сердца.
Я зажился. Невесело
Стареть в этом мрачном мире.
Это опять Сайгё. Случилось так, что его жизнь пришлась на тяжёлые для Японии времена, когда клан служилого дворянства (собственно, это и есть самураи) боролся с дворцовой аристократией. Возможно, Сайгё из-за этого и ушёл в монахи. Но от призвания не уйдёшь.
«Что ты чувствуешь, – спрашиваю своего приятеля, – когда качаешься в спортзале?»
«Лёгкость, – отвечает, – эйфорию».
И ни слова о вишне и луне. И войне.
А одна моя знакомая написала:
«А у меня сын сходил в Красноярске в зоопарк, где жили семь жирафов (они умерли потом все). Выходит из зоопарка и говорит задумчиво: "Мы ничего не знаем о жирафах!" По-моему, это универсальная фраза».
По-моему, тоже.
Мы ничего не знаем о жизни, мы ничего не знаем о самураях, мы ничего не знаем о жирафах, мы ничего не хотим знать о нашем настоящем утреннем лице воина. А стоило бы.
(Дмитрий Воденников)
Когда ты самурай, ты должен помнить о своём лице. Держать его. Прятать. Особенно утреннее. Потому что никто не должен видеть утреннее лицо командира. Потому что лицо мужественного воина должно быть маской. Так писал Мисима.
«Утреннее лицо командира предназначено для подчинённых, чтобы по нему они могли сразу же прочесть боевую задачу на день. Это лицо прячет свои тревоги, беды, отчаяние, оно всегда должно внушать солдатам уверенность и оптимизм. Командир притворяется, натягивает маску мужества, помогающую отринуть личные горести и стереть следы увиденного ночью кошмарного сна. Только таким обликом должен приветствовать поживший на свете мужчина солнце нового дня».
Ему вторит кукушкой Сайгё (это ненастоящее имя, подлинное имя – Сато Норикие, но он отрёкся от аристократической жизни, от службы в императорской гвардии, спрятал то своё прежнее лицо, молодым ушёл в монахи, скитался по монастырям, а ведь монах – это тоже воин, но на других туманных полях):
Умереть весной,
Лежа так, чтоб на меня
С вишни падал цвет,
И чтоб полная луна
Мне сияла с высоты.
Нам этого не понять. На нас может упасть только чашка кофе с высокого поребрика кровати, если мы неловко повернёмся. Всё не можем встать, всё нам не можется. Мы не самураи.
Не умеем жить, не умеем умирать. Даже замаскировать на наших опухших и стареющих лицах следы ночных тревог не умеем. А они – умели. Мужественные воины тоже, как дамы, румянились, когда были бледны от недоедания. Но почувствуйте разницу: дамы, чтоб привлечь поклонение, воины – чтоб показать здоровый цвет лица.
А ещё специально ковыряли зубочисткой в зубах, как будто только что поели мяса.
Я встал утром, смотрю в зеркало, опять у меня лицо в аллергическом раздражении, в пятнах жизни. Я не самурай. А жаль. Куда уж нам до них.
Если спросить где-нибудь в инете: «Как бы вы хотели умереть?» – пятеро из десяти напишут: «От старости. Сидя в качалке и глядя на море». Самурай рассмеялся бы нам в лицо. Прям в наши аллергические пятна.
Самурай хочет умереть только в бою. Ну или – чтобы вишня. На крайний случай. Ему не нравится старость.
Тоскую лишь о былом,
Тогда любили прекрасное
Отзывчивые сердца.
Я зажился. Невесело
Стареть в этом мрачном мире.
Это опять Сайгё. Случилось так, что его жизнь пришлась на тяжёлые для Японии времена, когда клан служилого дворянства (собственно, это и есть самураи) боролся с дворцовой аристократией. Возможно, Сайгё из-за этого и ушёл в монахи. Но от призвания не уйдёшь.
«Что ты чувствуешь, – спрашиваю своего приятеля, – когда качаешься в спортзале?»
«Лёгкость, – отвечает, – эйфорию».
И ни слова о вишне и луне. И войне.
А одна моя знакомая написала:
«А у меня сын сходил в Красноярске в зоопарк, где жили семь жирафов (они умерли потом все). Выходит из зоопарка и говорит задумчиво: "Мы ничего не знаем о жирафах!" По-моему, это универсальная фраза».
По-моему, тоже.
Мы ничего не знаем о жизни, мы ничего не знаем о самураях, мы ничего не знаем о жирафах, мы ничего не хотим знать о нашем настоящем утреннем лице воина. А стоило бы.
(Дмитрий Воденников)
29.04.202509:04
Треплет ветер
Сумятицу вьюг,
И собаки,
Устав, замолчали...
Только я,
Как безумец, пою
В полыхающий саван печали.
Я не знаю, услышит ли кто
Этот вопль,
Этот хрип бесполезный?
Синим ртом
Под седой темнотой
Я дышу,
Задержавшись над бездной.
2 декабря 1968 г.
(Михаил Сопин)
Сумятицу вьюг,
И собаки,
Устав, замолчали...
Только я,
Как безумец, пою
В полыхающий саван печали.
Я не знаю, услышит ли кто
Этот вопль,
Этот хрип бесполезный?
Синим ртом
Под седой темнотой
Я дышу,
Задержавшись над бездной.
2 декабря 1968 г.
(Михаил Сопин)
27.04.202509:02
Не знают облегченья на всех земных путях
Израненные ноги.
Опутывают, длятся, свиваются во прах
Неверные дороги.
Я долго брел в молчанье, и несся мне вослед
Усталый голос тени.
Но труд ее напрасен, и ей не одолеть
Высокие ступени.
«Ты жаждала проникнуть в незыблемую суть
Далеких миру истин,
Но ты едва ли вспомнишь, куда ты держишь путь
И где святая пристань.»
И льется, угасая, воззвание к судьбе
Души ее бесстрастной:
«О вечное повсюду, о вечное нигде!
О вечное напрасно!»
(Анна Горецька)
Израненные ноги.
Опутывают, длятся, свиваются во прах
Неверные дороги.
Я долго брел в молчанье, и несся мне вослед
Усталый голос тени.
Но труд ее напрасен, и ей не одолеть
Высокие ступени.
«Ты жаждала проникнуть в незыблемую суть
Далеких миру истин,
Но ты едва ли вспомнишь, куда ты держишь путь
И где святая пристань.»
И льется, угасая, воззвание к судьбе
Души ее бесстрастной:
«О вечное повсюду, о вечное нигде!
О вечное напрасно!»
(Анна Горецька)
24.04.202509:05
НА КРАЮ СВЕТА
В городе ангелов стынут волокна тумана,
будто присутствуешь при появленьи на свет
тверди, восставшей из мутных глубин океана —
зыбкого берега, коему имени нет;
будто в преддверии стужи умолкла округа,
жестом незримым стянув на себя облака;
лишь от холодной воды к запелёнутой туго
пристани рвутся протяжные хрипы гудка.
Плотный туман превращает черты в очертанья;
свет истекает, и память плутает во мгле:
— Где же мы есть, если что ни причал — расставанье?
Как мы приплыли сюда? На каком корабле?..
— Чьи это тени проносятся, неразличимы,
вдоль безымянного берега тянут свой звук?..
В городе ангелов плачут зимой херувимы —
больно печальны слова человечьих разлук.
(Александр Калужский)
В городе ангелов стынут волокна тумана,
будто присутствуешь при появленьи на свет
тверди, восставшей из мутных глубин океана —
зыбкого берега, коему имени нет;
будто в преддверии стужи умолкла округа,
жестом незримым стянув на себя облака;
лишь от холодной воды к запелёнутой туго
пристани рвутся протяжные хрипы гудка.
Плотный туман превращает черты в очертанья;
свет истекает, и память плутает во мгле:
— Где же мы есть, если что ни причал — расставанье?
Как мы приплыли сюда? На каком корабле?..
— Чьи это тени проносятся, неразличимы,
вдоль безымянного берега тянут свой звук?..
В городе ангелов плачут зимой херувимы —
больно печальны слова человечьих разлук.
(Александр Калужский)
09.05.202509:06
вернись домой, теперь там не опасно,
уже стреляют километрах в тридцати,
не в трёх, как было раньше, можно жить.
за минным полем дом, но это не опасно,
иди спокойно, мин совсем немного,
уже почти закончилась война.
за Богом дом, за пазухой его,
всё в мире – абсолютно безопасно,
ведь кроме Бога ничего и нет.
вернись домой, ты видишь – он горит,
лети в огонь, теперь там не опасно,
нет у тебя того, что можно сжечь.
(Алла Горбунова)
Иллюстрация: Ingmar Bergman. Skammen, 1968
уже стреляют километрах в тридцати,
не в трёх, как было раньше, можно жить.
за минным полем дом, но это не опасно,
иди спокойно, мин совсем немного,
уже почти закончилась война.
за Богом дом, за пазухой его,
всё в мире – абсолютно безопасно,
ведь кроме Бога ничего и нет.
вернись домой, ты видишь – он горит,
лети в огонь, теперь там не опасно,
нет у тебя того, что можно сжечь.
(Алла Горбунова)
Иллюстрация: Ingmar Bergman. Skammen, 1968
04.05.202509:03
В прокуренной комнате лампа свисает медузой,
И шелковый колокол краем тугим шевелит…
Не правда ли: странное дело затеяно музой:
Воздушный утопленник новую песню творит.
В прокуренной комнате лампа свисает медузой
И вдруг надвигается — иль помутилось в глазах?
Вне призрачной комнаты миру ты будешь обузой, –
Беседуй же с музою в горьких табачных слезах.
22. I.1926
(Георгий Шенгели)
И шелковый колокол краем тугим шевелит…
Не правда ли: странное дело затеяно музой:
Воздушный утопленник новую песню творит.
В прокуренной комнате лампа свисает медузой
И вдруг надвигается — иль помутилось в глазах?
Вне призрачной комнаты миру ты будешь обузой, –
Беседуй же с музою в горьких табачных слезах.
22. I.1926
(Георгий Шенгели)
30.04.202509:00
СТАРИННЫЕ ГОРОДА
Там, за каналами, средь зелени изложин,
В безмолвии полей затерян и забыт,
Течением веков ничуть не потревожен,
Должно быть, не один старинный город спит.
Над ним проходит путь ветров и темной тучи,
Над ним играет луч то солнца, то луны,
И люди смотрят ввысь на облачные кручи,
А домики внизу едва-едва видны.
И что ни час, летит с высоких колоколен
К высоким небесам щемящий сердце звон,
Услышь, как он велик, как благостен и волен,
Как будто на земле царит один лишь он.
Однажды я бродил, осматривая город:
Прошла гроза и, свет обрушив с высоты,
Из воздуха, что был косым дождем распорот,
Сметало солнце тьму в овраги, за кусты.
Здесь душу чаровал высокий и свободный,
Недвижный улиц взлет, змеящийся вослед;
Канал, и узкий шлюз, и мостик пешеходный,
И площадь, и вокруг – воинствующий свет.
О каменный покой: не дрогнет и шиповник,
Погаснет жизни звук, ударясь о фасад,
Но здесь мечту хранит невидимый садовник,
По-прежнему шумит в воспоминаньях сад.
Да, старая земля, ты мне стократ милее
Столичных городов, где шум и балаган.
Я дома только здесь, в пустой прямой аллее,
И солнце светит мне сквозь призрачный туман.
Когда сияньем дня разбуженные грезы
Вновь к вечеру уснут, предвечные мечты
Откроются душе, как золотые розы,
Старинные слова любви и доброты.
Вставая с птицами, работать до обеда,
Сумерничать в кругу семьи, средь тишины,
От всех тайком сбежать и с дочерью соседа
Встречаться у глухой бревенчатой стены.
Чего еще желать? О, как мне горько ныне,
Душа иной удел когда-то предпочла.
И вот скитаюсь я по миру, как в пустыне,
И всё не различу во тьме добра и зла.
(Jakobus Cornelis Bloem)
Пер. Надежда Мальцева
Иллюстрация: Přemysl Koblic. Kouř, 1939
Там, за каналами, средь зелени изложин,
В безмолвии полей затерян и забыт,
Течением веков ничуть не потревожен,
Должно быть, не один старинный город спит.
Над ним проходит путь ветров и темной тучи,
Над ним играет луч то солнца, то луны,
И люди смотрят ввысь на облачные кручи,
А домики внизу едва-едва видны.
И что ни час, летит с высоких колоколен
К высоким небесам щемящий сердце звон,
Услышь, как он велик, как благостен и волен,
Как будто на земле царит один лишь он.
Однажды я бродил, осматривая город:
Прошла гроза и, свет обрушив с высоты,
Из воздуха, что был косым дождем распорот,
Сметало солнце тьму в овраги, за кусты.
Здесь душу чаровал высокий и свободный,
Недвижный улиц взлет, змеящийся вослед;
Канал, и узкий шлюз, и мостик пешеходный,
И площадь, и вокруг – воинствующий свет.
О каменный покой: не дрогнет и шиповник,
Погаснет жизни звук, ударясь о фасад,
Но здесь мечту хранит невидимый садовник,
По-прежнему шумит в воспоминаньях сад.
Да, старая земля, ты мне стократ милее
Столичных городов, где шум и балаган.
Я дома только здесь, в пустой прямой аллее,
И солнце светит мне сквозь призрачный туман.
Когда сияньем дня разбуженные грезы
Вновь к вечеру уснут, предвечные мечты
Откроются душе, как золотые розы,
Старинные слова любви и доброты.
Вставая с птицами, работать до обеда,
Сумерничать в кругу семьи, средь тишины,
От всех тайком сбежать и с дочерью соседа
Встречаться у глухой бревенчатой стены.
Чего еще желать? О, как мне горько ныне,
Душа иной удел когда-то предпочла.
И вот скитаюсь я по миру, как в пустыне,
И всё не различу во тьме добра и зла.
(Jakobus Cornelis Bloem)
Пер. Надежда Мальцева
Иллюстрация: Přemysl Koblic. Kouř, 1939
28.04.202516:03
Положение человека таково, что любая определённость его жизни — временна и условна, и, возникнув, она сменяется другой определённостью. Высший пилотаж жизни, видимо, связан с умением всего коснуться, ничего при этом не захватывая. Всё открывающееся человеку в мире не должно быть присваиваемо: открытость — она от мира, и её нужно отпустить в мир обратно. Ничто из открывающегося — из почувствованного, помысленного, сказанного — человек не может себе присвоить. Ничто из этого невозможно взять окончательно, полагая его своим.
(Андрей Сергеев. Своё и другое: «есть» сущего и его тайна)
(Андрей Сергеев. Своё и другое: «есть» сущего и его тайна)
26.04.202516:04
Противоположение будущего прошлому отрицает вечное, ибо вечное соединяет прошлое с будущим: всё, что было, и всё, что будет, есть в вечности.
(Дмитрий Мережковский. Ещё шаг Грядущего Хама)
(Дмитрий Мережковский. Ещё шаг Грядущего Хама)
22.04.202516:00
«ДЛЯ НИХ УСТРОЙСТВО В СОЦИАЛЬНОМ ПРОСТРАНСТВЕ РАВНОЦЕННО ГИБЕЛИ»
Уровень задавания вопросов («Для чего я родился? Неужели я родился для того, чтобы выплатить ипотеку и работать на это всю жизнь?») — это уровень попутчика. Будущие, принадлежащие к касте героев, уже с момента рождения проходят фазу задавания вопросов. Они уже как бы сразу ответили, что нет, не для этого. И они уже инстинктивно ощущают, чем пахнет этот смысл. Этот смысл, конечно, пахнет абсолютной противоположностью комфорту, удаче социальной. То есть всё, что связано с коробочкой, внутри которой есть ватка, в которую можно уютно лечь и, так сказать, накрыться крышечкой, да, — это всё исключено с самого начала, заведомо, по самой экзистенциальной структуре этих людей. Для них устройство в социальном пространстве равноценно гибели. И вот что ещё очень важно: эти люди различают гибель и смерть. Гибель — это как раз исчезновение в качестве материального объекта. То есть вот чашка — она разбилась, есть собака — её переехал трактор, она издохла. Это — гибель. А смерть — это встреча с той подлинной сущностью, которая есть внутри тебя и которую ты можешь увидеть только в какой-то последний момент или, как в зеркале, внезапно обнаружить — в таком особом, экзистенциальном. То есть смерть — это твой финал, который оказывается тем, ради чего и чем ты живёшь. Смерть — это то, что неповторимо в тебе и благодаря чему ты воспринимаешь весь окружающий мир. Умираешь ты только один, никто за тебя не умрёт, и эта твоя смерть — это и есть твоё истинное «я». Это абсолютно не тождественно гибели.
(Гейдар Джемаль. Новый интернационализм без «левых» и «правых»: беседа с Олегом Дружбинским)
Уровень задавания вопросов («Для чего я родился? Неужели я родился для того, чтобы выплатить ипотеку и работать на это всю жизнь?») — это уровень попутчика. Будущие, принадлежащие к касте героев, уже с момента рождения проходят фазу задавания вопросов. Они уже как бы сразу ответили, что нет, не для этого. И они уже инстинктивно ощущают, чем пахнет этот смысл. Этот смысл, конечно, пахнет абсолютной противоположностью комфорту, удаче социальной. То есть всё, что связано с коробочкой, внутри которой есть ватка, в которую можно уютно лечь и, так сказать, накрыться крышечкой, да, — это всё исключено с самого начала, заведомо, по самой экзистенциальной структуре этих людей. Для них устройство в социальном пространстве равноценно гибели. И вот что ещё очень важно: эти люди различают гибель и смерть. Гибель — это как раз исчезновение в качестве материального объекта. То есть вот чашка — она разбилась, есть собака — её переехал трактор, она издохла. Это — гибель. А смерть — это встреча с той подлинной сущностью, которая есть внутри тебя и которую ты можешь увидеть только в какой-то последний момент или, как в зеркале, внезапно обнаружить — в таком особом, экзистенциальном. То есть смерть — это твой финал, который оказывается тем, ради чего и чем ты живёшь. Смерть — это то, что неповторимо в тебе и благодаря чему ты воспринимаешь весь окружающий мир. Умираешь ты только один, никто за тебя не умрёт, и эта твоя смерть — это и есть твоё истинное «я». Это абсолютно не тождественно гибели.
(Гейдар Джемаль. Новый интернационализм без «левых» и «правых»: беседа с Олегом Дружбинским)
06.05.202516:04
«МЫСЛЬ — ЭТО ПОТЕНЦИАЛЬНАЯ УГРОЗА ДЛЯ РАСПОЛОЖИВШЕГОСЯ НА ПОВЕРХНОСТИ ЖИЗНИ СУЩЕСТВА ЧЕЛОВЕКА»
Искус поверхности, как и соблазн быть повергнутым в это искушение, связан с ее общедоступностью. Для того чтобы быть на поверхности, от человека не требуется никакого усилия. Это совершается само собой и без нашего на то усилия, тогда как попадание на глубину всегда связано с трудом и совершением нами определенных затрат своего существа. Как раз с общедоступностью соотносятся феномены популярности и массовидности, ведь любое столкновение с глубиной блокирует и банкротит общее тем, что заставляет его считаться с индивидуальным. В этом русле популярность есть свидетельство выброшенности человека из мысли. Популярность — препятствие в деле попадания человека в себя и свое присутствие. В каком-то смысле она есть расплата за нежелание рисковать своим существованием перед лицом бытия, когда существующее, будучи пронизано мыслью и в проеме ее, вдруг лишается своей основательности, ведь между существующим и бытием обнаруживается явное несовпадение, вроде бы заставляющее с собой считаться, но от которого человек массы стремится отстраниться. В ничтожении себя массовидный человек опирается на то, от чего он зависим, т. е. на технический инструментарий, предоставляемый ему цивилизацией, который удобен как в ограничении всего спонтанного, так и в купировании любого индивидуально-личностного усилия.
Заметим также и то, что популярность является обратной стороной сплетен и слухов, т. е. всего того, что мы обычно, особенно когда они касаются и затрагивают непосредственно нас, склонны воспринимать негативно. Популярность — это те же треп и болтовня, хотя искушенный славой человек может этого не заметить и пропустить мимо: будучи популярным, он готов думать о себе именно то, что о нем говорят другие. Таким образом, он отказывается от себя и изменяет своему присутствию.
Выброшенный на поверхность своей жизни, человек еще намеревается, если не погружаться в глубину мысли, то хотя бы иметь знаки об этом. Таковы мнения. Находясь в среде мнений, которых всегда предостаточно и с избытком, мы прочно попадаем в действие симулякративных образований, кивая на которые, можно постоянно убеждать себя в якобы интенсивной мыслительной деятельности. Но без симулякров, с помощью чего поддерживается рябь на поверхности жизни, такому — всегда «популярному» — мыслителю теперь уже не обойтись. К тому же по мере пребывания в среде подобий любые проявления глубины приходится ограничивать и купировать: допускается только приемлемая глубина, т. е. глубина размерности существующего. Если угроза взрыва поверхностного существования вдруг становится реальной, то приносится в жертву именно мысль. Ведь от мысли, ввиду того, что она всегда будоражит и потому способна задеть и ранить наше существо, удобно вместившееся в существование и сросшееся с ним, теперь надлежит избавляться. Ведь мысль — это потенциальная угроза для расположившегося на поверхности жизни существа человека. И не приходится сомневаться, что мысли не остается ничего другого, как уйти в этом случае на неприступную глубину. Вот тогда-то мышление и осмысление вещей (феноменов), позволяющие человеку соприкоснуться с целостностью мира и его глубиной, сменяются рассуждениями о предметах (объектах), которые для своего существования нуждаются в анализирующей, контролирующей и исчисляющей их инстанции, коей и является инстанция субъекта.
(Андрей Сергеев. На пути к себе: Метафизические размышления)
Искус поверхности, как и соблазн быть повергнутым в это искушение, связан с ее общедоступностью. Для того чтобы быть на поверхности, от человека не требуется никакого усилия. Это совершается само собой и без нашего на то усилия, тогда как попадание на глубину всегда связано с трудом и совершением нами определенных затрат своего существа. Как раз с общедоступностью соотносятся феномены популярности и массовидности, ведь любое столкновение с глубиной блокирует и банкротит общее тем, что заставляет его считаться с индивидуальным. В этом русле популярность есть свидетельство выброшенности человека из мысли. Популярность — препятствие в деле попадания человека в себя и свое присутствие. В каком-то смысле она есть расплата за нежелание рисковать своим существованием перед лицом бытия, когда существующее, будучи пронизано мыслью и в проеме ее, вдруг лишается своей основательности, ведь между существующим и бытием обнаруживается явное несовпадение, вроде бы заставляющее с собой считаться, но от которого человек массы стремится отстраниться. В ничтожении себя массовидный человек опирается на то, от чего он зависим, т. е. на технический инструментарий, предоставляемый ему цивилизацией, который удобен как в ограничении всего спонтанного, так и в купировании любого индивидуально-личностного усилия.
Заметим также и то, что популярность является обратной стороной сплетен и слухов, т. е. всего того, что мы обычно, особенно когда они касаются и затрагивают непосредственно нас, склонны воспринимать негативно. Популярность — это те же треп и болтовня, хотя искушенный славой человек может этого не заметить и пропустить мимо: будучи популярным, он готов думать о себе именно то, что о нем говорят другие. Таким образом, он отказывается от себя и изменяет своему присутствию.
Выброшенный на поверхность своей жизни, человек еще намеревается, если не погружаться в глубину мысли, то хотя бы иметь знаки об этом. Таковы мнения. Находясь в среде мнений, которых всегда предостаточно и с избытком, мы прочно попадаем в действие симулякративных образований, кивая на которые, можно постоянно убеждать себя в якобы интенсивной мыслительной деятельности. Но без симулякров, с помощью чего поддерживается рябь на поверхности жизни, такому — всегда «популярному» — мыслителю теперь уже не обойтись. К тому же по мере пребывания в среде подобий любые проявления глубины приходится ограничивать и купировать: допускается только приемлемая глубина, т. е. глубина размерности существующего. Если угроза взрыва поверхностного существования вдруг становится реальной, то приносится в жертву именно мысль. Ведь от мысли, ввиду того, что она всегда будоражит и потому способна задеть и ранить наше существо, удобно вместившееся в существование и сросшееся с ним, теперь надлежит избавляться. Ведь мысль — это потенциальная угроза для расположившегося на поверхности жизни существа человека. И не приходится сомневаться, что мысли не остается ничего другого, как уйти в этом случае на неприступную глубину. Вот тогда-то мышление и осмысление вещей (феноменов), позволяющие человеку соприкоснуться с целостностью мира и его глубиной, сменяются рассуждениями о предметах (объектах), которые для своего существования нуждаются в анализирующей, контролирующей и исчисляющей их инстанции, коей и является инстанция субъекта.
(Андрей Сергеев. На пути к себе: Метафизические размышления)
01.05.202516:02
Одиночество. В чем же его ценность? В том, что мы остаемся наедине со всего лишь материей (даже если это небо, звезды, луна, деревья в цвету), со всем тем, что менее ценно (быть может), чем человеческий дух. Ценность здесь заключается в возможности высшего напряжения внимания. Если бы мы могли остаться столь же внимательными в присутствии человеческого существа...
(Simone Weil. La Pesanteur et la Grâce)
Иллюстрация: Mario Reviglione. Notturno metafisico (Alassio), 1912
(Simone Weil. La Pesanteur et la Grâce)
Иллюстрация: Mario Reviglione. Notturno metafisico (Alassio), 1912
29.04.202516:05
«Счастье найдено нами — говорят последние люди и подмигивают» [Friedrich Wilhelm Nietzsche. Also sprach Zarathustra].
Мы будем всесторонне при помощи нашей социологии, психологии, психотерапии и при помощи других средств заботиться о том, чтобы в скором времени все люди одинаковым способом были доставлены в одинаковое состояние одинакового счастья, и одинаковость благополучия будет поставлена прочно. Однако это изобретение счастья будет, напротив, гнать людей из одной мировой войны в другую. Народам подмигивают: мол, мир — это устранение войны. Поэтому мир, который устраняет войну, может быть укреплен только посредством войны. Против этого военного мира, однако, всюду ведется наступление мира, атаку которого вряд ли можно охарактеризовать как мирную. Война — укрепление мира; однако мир — устранение войны. Каким образом мир должен быть укреплен посредством того, что он устраняет? Здесь что-то в самой глубокой основе трещит по швам — или, возможно, никаких швов никогда и не было? Тем временем, однако, «война» и «мир» остаются как бы двумя кусками дерева, которые дикари непрестанно трут один о другой, чтобы добыть огонь. Тем временем последний человек должен вращаться в представлении, посредством которого на все подмигивают и только и могут подмигивать вследствие жуткой судьбы, которая препятствует современному человеку в том, чтобы выглянуть и посмотреть поверх себя и своего рода представления. Поэтому он вынужденно ищет в своем роде представления, в перемигивании, форму мероприятий, которые должны создать мировой порядок. Разве конгрессы и конференции, комитеты и подкомитеты являются чем-то иным, кроме как подмигивающими организациями и перемигивающейся договоренностью недоверия и лицемерия? Каждое решение внутри этого представления по своей сути слишком кратковременно. И в то же время человек не может без решений и определенности позволить себе снизойти во внешнее спокойствие и уверенность. Однако основа этой разорванности человека остается закутанной в тень зловещей судьбы мира. А само это закутывание покрывается господством публичности, так что разрыв этой разорванности человека в его существе не доступен, несмотря на несказанные страдания, несмотря на нужду, которую выносят слишком многие. Та боль, которая поднимается из разрыва того, что есть, еще не достигает человека в его существе. Как это прозвучало на первом часе этих лекций? «Боли в нас нет…»
(Martin Heidegger. Was heißt Denken?)
Мы будем всесторонне при помощи нашей социологии, психологии, психотерапии и при помощи других средств заботиться о том, чтобы в скором времени все люди одинаковым способом были доставлены в одинаковое состояние одинакового счастья, и одинаковость благополучия будет поставлена прочно. Однако это изобретение счастья будет, напротив, гнать людей из одной мировой войны в другую. Народам подмигивают: мол, мир — это устранение войны. Поэтому мир, который устраняет войну, может быть укреплен только посредством войны. Против этого военного мира, однако, всюду ведется наступление мира, атаку которого вряд ли можно охарактеризовать как мирную. Война — укрепление мира; однако мир — устранение войны. Каким образом мир должен быть укреплен посредством того, что он устраняет? Здесь что-то в самой глубокой основе трещит по швам — или, возможно, никаких швов никогда и не было? Тем временем, однако, «война» и «мир» остаются как бы двумя кусками дерева, которые дикари непрестанно трут один о другой, чтобы добыть огонь. Тем временем последний человек должен вращаться в представлении, посредством которого на все подмигивают и только и могут подмигивать вследствие жуткой судьбы, которая препятствует современному человеку в том, чтобы выглянуть и посмотреть поверх себя и своего рода представления. Поэтому он вынужденно ищет в своем роде представления, в перемигивании, форму мероприятий, которые должны создать мировой порядок. Разве конгрессы и конференции, комитеты и подкомитеты являются чем-то иным, кроме как подмигивающими организациями и перемигивающейся договоренностью недоверия и лицемерия? Каждое решение внутри этого представления по своей сути слишком кратковременно. И в то же время человек не может без решений и определенности позволить себе снизойти во внешнее спокойствие и уверенность. Однако основа этой разорванности человека остается закутанной в тень зловещей судьбы мира. А само это закутывание покрывается господством публичности, так что разрыв этой разорванности человека в его существе не доступен, несмотря на несказанные страдания, несмотря на нужду, которую выносят слишком многие. Та боль, которая поднимается из разрыва того, что есть, еще не достигает человека в его существе. Как это прозвучало на первом часе этих лекций? «Боли в нас нет…»
(Martin Heidegger. Was heißt Denken?)
28.04.202509:06
НАВЕЩАЮ ОТШЕЛЬНИКА
К отшельнику в горы
отправился с посохом я.
Пустынной тропою
к вершинам взбираюсь один.
В скалистых ущельях
не видно людского жилья,
Лишь пение лютни
доносится с горных вершин.
На северных склонах,
белея, лежат облака,
На южных отрогах
алеет кустарник лесной.
По яшмовой гальке
рассыпала брызги река,
Резвится рыбешка,
взлетая над мелкой водой.
К чему мне свирели
и цитры в далеком пути:
Прекрасней и чище
есть музыка в этом краю.
Среди музыкантов искусных
таких не найти,
Чтоб пели, как ветер,
печальную песню свою.
На дне моей чаши
лесной хризантемы цветы,
Я весь в орхидеях,
цветущих в безмолвии гор.
О, как я хотел бы
бежать от мирской суеты,
Навеки забросив
чиновничий жалкий убор!
(Zuǒ Sī)
Пер. Леонид Бежин
К отшельнику в горы
отправился с посохом я.
Пустынной тропою
к вершинам взбираюсь один.
В скалистых ущельях
не видно людского жилья,
Лишь пение лютни
доносится с горных вершин.
На северных склонах,
белея, лежат облака,
На южных отрогах
алеет кустарник лесной.
По яшмовой гальке
рассыпала брызги река,
Резвится рыбешка,
взлетая над мелкой водой.
К чему мне свирели
и цитры в далеком пути:
Прекрасней и чище
есть музыка в этом краю.
Среди музыкантов искусных
таких не найти,
Чтоб пели, как ветер,
печальную песню свою.
На дне моей чаши
лесной хризантемы цветы,
Я весь в орхидеях,
цветущих в безмолвии гор.
О, как я хотел бы
бежать от мирской суеты,
Навеки забросив
чиновничий жалкий убор!
(Zuǒ Sī)
Пер. Леонид Бежин
26.04.202509:03
Не скажет время ничего, а я отвечу так:
лишь время знает, сколько с нас возьмется.
Но если что пойму — тебе дам знак.
Что ж — горевать, когда кривляется дурак,
и запинаться, когда музыка польется?
Не скажет время ничего, а я отвечу так:
нам будущего не узнать никак —
моя любовь к тебе словам не поддается,
но если что пойму — тебе дам знак.
Откуда-то придет под вечер мрак
и лист зачем-то с ветки оборвется.
Не скажет время ничего, а я отвечу так:
желанье розы распуститься — не пустяк.
И вдруг видение навеки остается?
Я, если что пойму, тебе дам знак.
Представь, что львы бредут среди собак
и что иссякли войны и колодцы.
Одно твердит нам время — «будет так»?
Я, если что пойму, тебе дам знак.
(Wystan Hugh Auden)
Пер. Андрей Пустогаров
лишь время знает, сколько с нас возьмется.
Но если что пойму — тебе дам знак.
Что ж — горевать, когда кривляется дурак,
и запинаться, когда музыка польется?
Не скажет время ничего, а я отвечу так:
нам будущего не узнать никак —
моя любовь к тебе словам не поддается,
но если что пойму — тебе дам знак.
Откуда-то придет под вечер мрак
и лист зачем-то с ветки оборвется.
Не скажет время ничего, а я отвечу так:
желанье розы распуститься — не пустяк.
И вдруг видение навеки остается?
Я, если что пойму, тебе дам знак.
Представь, что львы бредут среди собак
и что иссякли войны и колодцы.
Одно твердит нам время — «будет так»?
Я, если что пойму, тебе дам знак.
(Wystan Hugh Auden)
Пер. Андрей Пустогаров
22.04.202509:03
СОЛДАТЫ
Брат.
Я видел тебя во Франции –
ты шёл
по грязной дороге в своём батальоне
с полной походной выкладкой,
с винтовкой на плече;
я стоял в своём батальоне
по команде вольно,
обнимая винтовку.
Ты шагал, глаза наши встретились.
В прошлый раз мы виделись в Девоне,
где лазали по холмам.
Встретились взглядом, дрогнули;
приказ был не разговаривать,
и мы не сказали ни слова.
Друг – твоё лицо
только одно чёткое, остальные смазаны.
Ты уходишь, идёшь
в темноту;
а я сижу за столом,
сдерживаю свои слезы –
челюсть твердая, зубы стиснуты;
знаю, что никогда
не увижу тебя так близко,
как в этом сне.
пятница, 12 августа, 1916
(Frencis Scott Flint)
Пер. Татьяна Чернышева
Иллюстрация: Canadian soldiers returning from the trenches during the Battle of the Somme, November 1916
Брат.
Я видел тебя во Франции –
ты шёл
по грязной дороге в своём батальоне
с полной походной выкладкой,
с винтовкой на плече;
я стоял в своём батальоне
по команде вольно,
обнимая винтовку.
Ты шагал, глаза наши встретились.
В прошлый раз мы виделись в Девоне,
где лазали по холмам.
Встретились взглядом, дрогнули;
приказ был не разговаривать,
и мы не сказали ни слова.
Друг – твоё лицо
только одно чёткое, остальные смазаны.
Ты уходишь, идёшь
в темноту;
а я сижу за столом,
сдерживаю свои слезы –
челюсть твердая, зубы стиснуты;
знаю, что никогда
не увижу тебя так близко,
как в этом сне.
пятница, 12 августа, 1916
(Frencis Scott Flint)
Пер. Татьяна Чернышева
Иллюстрация: Canadian soldiers returning from the trenches during the Battle of the Somme, November 1916
06.05.202509:02
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ
Понуро ветки темные висят,
На небе нет ни солнца, ни луны,
Ни звезд, — они мертвы, они черны,
Лишь силы зла глядят из всех засад.
Все рушится, добра на свете нет,
Цена святому — несколько монет...
В тот день и час небесный грянул суд!
И души обнаженные ползут
За ханжество и ложь давать ответ.
Моя любовь, в то время ты и я,
Как лотосы на стебле бытия,
Цвели открыто, счастья не тая, —
Не зная за собой другой вины.
Такие узы Небом скреплены.
(Xu Zhimo)
Пер. Леонид Черкасский
Иллюстрация: Ramona Zordini
Понуро ветки темные висят,
На небе нет ни солнца, ни луны,
Ни звезд, — они мертвы, они черны,
Лишь силы зла глядят из всех засад.
Все рушится, добра на свете нет,
Цена святому — несколько монет...
В тот день и час небесный грянул суд!
И души обнаженные ползут
За ханжество и ложь давать ответ.
Моя любовь, в то время ты и я,
Как лотосы на стебле бытия,
Цвели открыто, счастья не тая, —
Не зная за собой другой вины.
Такие узы Небом скреплены.
(Xu Zhimo)
Пер. Леонид Черкасский
Иллюстрация: Ramona Zordini
01.05.202509:04
Сезоном управляли ветки,
Как метрономы, сделав так,
Что люди, как марионетки,
Им лишь подплясывали в такт.
Тем более, что раздвигалась
В такт солнцу и дождю листва,
И только ими сопрягалась,
И только тем была права.
Дождей меж туч косые грабли
В расчёсах голубея, шли,
А мы работали и зябли,
И думали, что всё могли.
Ножами засекали метки
На термоядерном пути…
А миром управляли ветки,
Посевы, звёзды и дожди.
(Вячеслав Киктенко)
Как метрономы, сделав так,
Что люди, как марионетки,
Им лишь подплясывали в такт.
Тем более, что раздвигалась
В такт солнцу и дождю листва,
И только ими сопрягалась,
И только тем была права.
Дождей меж туч косые грабли
В расчёсах голубея, шли,
А мы работали и зябли,
И думали, что всё могли.
Ножами засекали метки
На термоядерном пути…
А миром управляли ветки,
Посевы, звёзды и дожди.
(Вячеслав Киктенко)
转发自:
зелёный человек
29.04.202513:06
Монтень, «Cтранноприимный дом для аистов», «исламское рыцарство»
B своём знаменитом сочинении «Опыты» французский писатель-гуманист Мишель де Монтень упоминает «больницы и учреждения по оказанию помощи животным», существующие у турок. Это упоминание подтолкнуло меня пуститься на поиски информацию об этих заведениях. И первое, что удалось найти, это «Gurabahane-i Laklakan». К чему привели дальнейшие поиски, читайте по ссылке.
«В Бурсе, где я пребываю в данный момент, есть примечательное учреждение с названием "Gurabahane-i Laklakan", что буквально переводится как "странноприимный дом для аистов", открывшееся в 2010 году и являющееся ветеринарной клиникой. Считается, что в этом здании находилась основанная в 19 веке первая в мире лечебница для ослабевших и увечных перелетных птиц, в особенности аистов, чей путь из Африки на север проходит через район Бурсы, где за ними ухаживали до тех пор, пока они не окрепнут и не будут готовы снова взлететь.
Но как пишет доктор, общественный деятель и писатель Джейхун Иргил (Ceyhun İrgil) — на самом деле здесь располагалось французское консульство, а такое название — "Gurabahane-i Laklakan" — закрепилось за ним после одноимённой книги османского писателя и поэта Ахмета Хашима (1884–1933), в которой он в частности рассказывает о своей поездке в Бурсу и знакомстве с Грегори Беем, французским вице-консулом того времени, «другом турок и ценителем традиционного османского декоративного искусства», жившим в здании консульства. <...>
Ахмет Хашим пишет:
"Подлинным шедевром его (Грегори Бея) жизни был "Гуребахане-и Лаклакан", устроенный в уголке сада. Причину этого причудливого названия он объяснил мне позже. <...> Мы подошли к ветхому маленькому зданию, состоящему из нескольких комнат, расположенных рядом. Господин Грегори Бей произнёс:
— Вот "Гуребахане-и Лаклакан!" Знайте же: этот уголок моего сада — моя мечта, ставшая реальностью. В этих трех ветхих комнатах и окружающем их уголке сада проходят мои последние дни, наполненные тишиной и мечтаниями. Я прихожу сюда при каждой возможности. Даже супруга не составляет мне здесь компании. В этом безмолвном уединении моими единственными друзьями остаются несколько хромых и старых аистов. <...> Я привез сюда пару искалеченных аистов с базара Хаффафлар. Кто я теперь, как не старый увечный аист? Этот уголок — пристанище (гуребахане) для них и для меня. Мы проживем здесь наши последние дни вместе. Вот почему я назвал павильон "Гуребахане-и Лаклакан".
Действительно, аист со сломанными крыльями, похожий на больного в белых одеждах, грустно бродил среди деревьев вдали, то и дело останавливаясь и глядя своими красными круглыми глазами на голубые и свободные кусочки неба, появлявшиеся между ветвями и листьями".
Таким образом мы видим, что здание, за которым закрепилось название "Гуребахане-и Лаклакан" и слава "первой лечебницы для перелётных птиц" — являлось местом, безусловно, необычным и интересным, но имеющим мало общего со своей "историей".
Но самое интересное — в Бурсе действительно существовала лечебница для птиц и других животных».
Читать полностью:
⠀
B своём знаменитом сочинении «Опыты» французский писатель-гуманист Мишель де Монтень упоминает «больницы и учреждения по оказанию помощи животным», существующие у турок. Это упоминание подтолкнуло меня пуститься на поиски информацию об этих заведениях. И первое, что удалось найти, это «Gurabahane-i Laklakan». К чему привели дальнейшие поиски, читайте по ссылке.
«В Бурсе, где я пребываю в данный момент, есть примечательное учреждение с названием "Gurabahane-i Laklakan", что буквально переводится как "странноприимный дом для аистов", открывшееся в 2010 году и являющееся ветеринарной клиникой. Считается, что в этом здании находилась основанная в 19 веке первая в мире лечебница для ослабевших и увечных перелетных птиц, в особенности аистов, чей путь из Африки на север проходит через район Бурсы, где за ними ухаживали до тех пор, пока они не окрепнут и не будут готовы снова взлететь.
Но как пишет доктор, общественный деятель и писатель Джейхун Иргил (Ceyhun İrgil) — на самом деле здесь располагалось французское консульство, а такое название — "Gurabahane-i Laklakan" — закрепилось за ним после одноимённой книги османского писателя и поэта Ахмета Хашима (1884–1933), в которой он в частности рассказывает о своей поездке в Бурсу и знакомстве с Грегори Беем, французским вице-консулом того времени, «другом турок и ценителем традиционного османского декоративного искусства», жившим в здании консульства. <...>
Ахмет Хашим пишет:
"Подлинным шедевром его (Грегори Бея) жизни был "Гуребахане-и Лаклакан", устроенный в уголке сада. Причину этого причудливого названия он объяснил мне позже. <...> Мы подошли к ветхому маленькому зданию, состоящему из нескольких комнат, расположенных рядом. Господин Грегори Бей произнёс:
— Вот "Гуребахане-и Лаклакан!" Знайте же: этот уголок моего сада — моя мечта, ставшая реальностью. В этих трех ветхих комнатах и окружающем их уголке сада проходят мои последние дни, наполненные тишиной и мечтаниями. Я прихожу сюда при каждой возможности. Даже супруга не составляет мне здесь компании. В этом безмолвном уединении моими единственными друзьями остаются несколько хромых и старых аистов. <...> Я привез сюда пару искалеченных аистов с базара Хаффафлар. Кто я теперь, как не старый увечный аист? Этот уголок — пристанище (гуребахане) для них и для меня. Мы проживем здесь наши последние дни вместе. Вот почему я назвал павильон "Гуребахане-и Лаклакан".
Действительно, аист со сломанными крыльями, похожий на больного в белых одеждах, грустно бродил среди деревьев вдали, то и дело останавливаясь и глядя своими красными круглыми глазами на голубые и свободные кусочки неба, появлявшиеся между ветвями и листьями".
Таким образом мы видим, что здание, за которым закрепилось название "Гуребахане-и Лаклакан" и слава "первой лечебницы для перелётных птиц" — являлось местом, безусловно, необычным и интересным, но имеющим мало общего со своей "историей".
Но самое интересное — в Бурсе действительно существовала лечебница для птиц и других животных».
Читать полностью:
⠀
27.04.202516:05
Торжество пустых тел, восторженные овации числам, слава идиотских образов — никто никогда не преклонял колени так, как якобы нерелигиозные современники.
(Christian Bobin. Le muguet rouge)
(Christian Bobin. Le muguet rouge)
24.04.202516:00
«ТЫ НЕ ХОЧЕШЬ УМИРАТЬ, ЗНАЧИТ, ТЫ НИЧЕГО БОЛЬШЕ НЕ ЛЮБИШЬ»
Существуют люди, существует преданность. Преданностью я называю твою связь с людьми через твою мукомольню, храм или сад. Преданность саду придает тебе вес, ты — садовник.
Но вот приходит человек, который не понимает, что значимо на самом деле. Наука, что познает, разлагая на части, внушила ему ложные представления о сущем. (Разложить — значит утратить содержимое, забыть о главном: о тебе в деле. Перемешай в книге буквы — уничтожишь поэта. И если сад — это сорок яблонь, то нет и садовника.) Беспонятным все смешно, они не знают дела, они только насмехаются. Насмешники не читают книг, они перемешивают в них буквы. «Почему, — спрашивают они, — нужно жертвовать собой ради храма, ради упорядоченной кучи мертвых камней?» Тебе нечего им ответить. Они спрашивают: «Зачем умирать ради сада, ради всяких там былинок и травинок?» Тебе нечего им ответить. «Зачем умирать ради букв в алфавите?» Незачем. И тебе не хочется умирать.
Но на деле они обокрали тебя, сделали нищим. Ты не хочешь умирать, значит, ты ничего больше не любишь. Тебе кажется, ты поумнел, — нет, по глупости растратил силы и разрушил уже построенное; ты расточил свое сокровище — смысл вещей.
Насмешник тешит свое тщеславие, он — грабитель, кому он помог своей насмешкой? Помог тот, кто шлифовал каждое слово, оттачивал способ выражения, стиль, а значит, совершенствовал инструмент, который позволит ему работать дальше. Насмешник работает на эффекте неожиданности, он грохнул о землю статую и позабавил всех бессмыслицей обломков, взорвал храм, который был для тебя прибежищем тишины и молитвенного раздумья, теперь перед тобой куча мусора, и, конечно, ради нее не стоит умирать.
Тебе показали, как легко убивать богов, но тебе больше нечем дышать, жить. Любая вещь драгоценна ореолом света, пучком нажитых связей, эти связи мы именуем культурой, они — наш язык. Очаг для нас обозначает любовь, звезды — свет горнего мира, дело, которое я тебе доверил, — царскую почесть, я приобщил тебя к своему царскому клану. Но что тебе делать с камнями, делами, цифрами, если они только камни, дела, цифры?
Разрушили одно, разбили другое, что у тебя осталось? Только ты сам — единственный источник света, способный расцветить черепки, которым нечем больше тебя напитать. Вот ты и завяз в болоте тщеславия. Раз все вещи вокруг обессмыслились, ты сам наполняешь их смыслом. Ты остался в одиночестве и оделяешь все вокруг собственным скудным светом. Вот новое платье, оно твое. Вот стадо, оно твое. И вот эта земля, что богаче других, тоже твоя. Но все, что не твое — другое платье, земля, стадо, — враждебно тебе. Соседнее царство, созданное по тем же законам, соперничает с тобой. Ты обречен посреди своей пустыни настаивать на довольстве собой, потому что, кроме тебя самого, у тебя больше ничего нет. Ты обречен кричать в своей пустоте:
«Я! Я! Я!» — и не получать ответа.
Я ни разу не встретил тщеславного садовника, если он на самом деле любил свой сад.
(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)
Существуют люди, существует преданность. Преданностью я называю твою связь с людьми через твою мукомольню, храм или сад. Преданность саду придает тебе вес, ты — садовник.
Но вот приходит человек, который не понимает, что значимо на самом деле. Наука, что познает, разлагая на части, внушила ему ложные представления о сущем. (Разложить — значит утратить содержимое, забыть о главном: о тебе в деле. Перемешай в книге буквы — уничтожишь поэта. И если сад — это сорок яблонь, то нет и садовника.) Беспонятным все смешно, они не знают дела, они только насмехаются. Насмешники не читают книг, они перемешивают в них буквы. «Почему, — спрашивают они, — нужно жертвовать собой ради храма, ради упорядоченной кучи мертвых камней?» Тебе нечего им ответить. Они спрашивают: «Зачем умирать ради сада, ради всяких там былинок и травинок?» Тебе нечего им ответить. «Зачем умирать ради букв в алфавите?» Незачем. И тебе не хочется умирать.
Но на деле они обокрали тебя, сделали нищим. Ты не хочешь умирать, значит, ты ничего больше не любишь. Тебе кажется, ты поумнел, — нет, по глупости растратил силы и разрушил уже построенное; ты расточил свое сокровище — смысл вещей.
Насмешник тешит свое тщеславие, он — грабитель, кому он помог своей насмешкой? Помог тот, кто шлифовал каждое слово, оттачивал способ выражения, стиль, а значит, совершенствовал инструмент, который позволит ему работать дальше. Насмешник работает на эффекте неожиданности, он грохнул о землю статую и позабавил всех бессмыслицей обломков, взорвал храм, который был для тебя прибежищем тишины и молитвенного раздумья, теперь перед тобой куча мусора, и, конечно, ради нее не стоит умирать.
Тебе показали, как легко убивать богов, но тебе больше нечем дышать, жить. Любая вещь драгоценна ореолом света, пучком нажитых связей, эти связи мы именуем культурой, они — наш язык. Очаг для нас обозначает любовь, звезды — свет горнего мира, дело, которое я тебе доверил, — царскую почесть, я приобщил тебя к своему царскому клану. Но что тебе делать с камнями, делами, цифрами, если они только камни, дела, цифры?
Разрушили одно, разбили другое, что у тебя осталось? Только ты сам — единственный источник света, способный расцветить черепки, которым нечем больше тебя напитать. Вот ты и завяз в болоте тщеславия. Раз все вещи вокруг обессмыслились, ты сам наполняешь их смыслом. Ты остался в одиночестве и оделяешь все вокруг собственным скудным светом. Вот новое платье, оно твое. Вот стадо, оно твое. И вот эта земля, что богаче других, тоже твоя. Но все, что не твое — другое платье, земля, стадо, — враждебно тебе. Соседнее царство, созданное по тем же законам, соперничает с тобой. Ты обречен посреди своей пустыни настаивать на довольстве собой, потому что, кроме тебя самого, у тебя больше ничего нет. Ты обречен кричать в своей пустоте:
«Я! Я! Я!» — и не получать ответа.
Я ни разу не встретил тщеславного садовника, если он на самом деле любил свой сад.
(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)
21.04.202516:03
Не знаю, почему я думаю о том сиреневом шарфе, который ты любила носить на шее. Смерть всегда что-то забывает – предмет, образ, пустяк, в который устремляется жизнь и сохраняется в нём, безмерно.
(Christian Bobin. Carnet du soleil)
(Christian Bobin. Carnet du soleil)
显示 1 - 24 共 170
登录以解锁更多功能。