Сегодня наступает Седер Песах, 14 нисана по еврейскому календарю, с чем мы и поздравляем ту часть нашей аудитории, для которой именно этот день является главной праздничной трапезой года. В этом контексте интересно вспомнить про споры вокруг даты Пасхи в раннем христианстве и про некоторых неожиданных сторонников еврейского календаря. Уже начиная со II века среди христиан существовали разные традиции выбора даты празднования Пасхи. Традиция римского епископата, ссылавшаяся на предание, полученное от Петра и Павла, устанавливала празднование на день воскресный после 14 числа нисана. Главными оппонентами Рима по этому вопросу выступали церкви Малой Азии, которые праздновали Пасху, согласно установлению из еврейского закона (Лев. 23:5) и преданию, приписываемому Иоанну Богослову и апостолу Филиппу, ровно 14 нисана.
Для прото-ортодоксального христианства конец этому спору был положен после Первого Никейского Собора, где, помимо прочего, было постановлено, что все церкви должны праздновать Пасху по римскому обычаю. Особое недовольство это решение вызвало среди восточных церквей, где сохранялось большее влияние иудейской традиции. Противники римского обычая в дальнейшем получили название четыренадесятники. Одним из видшнейших лидеров календарных раскольников стал сирийский монах Авдий.
Авдий, как признает Епифаний Кипрский, был в своем отечестве уважаемым аскетом и крайним ригористом, не боявшимся обличать даже епископов (иногда из-за этой принципиальности он и его сподвижники даже оказывались побиты толпой). Учитывая его апологию божественного антропоморфизма, рассматриваемую оппонентами как признак необразованности, но на самом деле отражавшую знакомство с иудейским эзотеризмом, Авдия можно рассматривать и как мистика. Судя по всему, перенос даты на римский лад был воспринят им как отказ от преданий отцов и результат ползучего процесса морального упадка и обмирщения церкви. В некоторых регионах авдианство получило широкую поддержку, отражая и харизматическую репутацию самого Авдия, и местное недовольство нововведениями.
Неожиданной деталью этой истории, впрочем, является гностическая тенденция в авдианском движении. Сложно сказать насколько гностический аспект был силен в изначальных кругах Авдия (к примеру, Епифаний считал их именно раскольниками, а не еретиками), хотя и стоит заметить, что антропоморфные спекуляции шли рука об руку с важнейшим гностическим учением о божественном Антропосе. Тем не менее со временем эксплицитно гностические черты движения стали известны поборникам ортодоксии. Уже Феодорит Кирский приписывает Авдию заимствование из манихейства, хотя на практике речь шла об общем влияние месопотамского дуалистичного гнозиса. В свидетельстве Феодора бар Коная конца VIII в. авдианская теология уже явно отражает позднюю форму сифиано-офитского гностицизма, включающую в себя миф о творении Адама семью планетарными архонтами и персонажа по имени Аллоген. Усомниться в достоверности свидетельства не позволяют приводимые цитаты из неизвестных раннее апокрифов (один из которых может быть как-то связан с сохранившимся Апокрифом Иоанна), которые могут сочетаться и с обвинениями в исповедании дуалистического учения, и с ранним обвинением в антропоморфистских спекуляциях.
В конечном итоге авдианская секта представляет из себя интересный пример самых разнообразных тенденций в раннем христианстве. С одной стороны, это были "иудействующие", ригористы и поборники "предания отцов", которых принудило разорвать отношение с ортодоксальной церковью не догматическое расхождение, а очень конкретный вопрос ортопраксии. С другой стороны, это было движение аскетов-мистиков, для которых антропоморфизм Божества был центральным аспектом теологии, открывавшим двери к рецепции откровенно гностических идей. И именно так, вопреки всяким ожиданиям, "ересиарх-гностик" и "аскет-ригорист" Авдий стал поборником еврейского Седера.
