Несколько дней мы шли по Карпатам в сторону Синевирского озера. Поход был нетрудный. Без крутых подъемов и спусков. Ночевали в лесу, в палатках. Вечером разжигали костер, готовили ужин. Потом у костра сидели. Провожали день.
В тот вечер мне стало тоскливо. Карпаты были прекрасны, но круг общения – явно не мой. Я не знал, о чем говорить с хорошими, но случайными людьми, собравшимися вместе на маршруте. Молчал. Слушал чужой треп. Скучал. Хотел раствориться в той потрясающей природе, ради которой, собственно, и отправился в путь.
Тихонько встав и уйдя от костра в сторону, я двинулся вниз по склону. Очень хотелось побыть одному. Казалось, что одиночество в одиночку не так печально, как одиночество среди людей, которым, согласно старым шестидесятническим легендам, положено, вроде бы, петь у костра романтические песни, дружить, сближаться. «Нам нужно песню допеть, нам нужно меньше грустить…» Не знаю, удавалось ли Визбору меньше грустить? Мне это удавалось плохо.
Пока я вспоминал слова «Домбайского вальса», вокруг стало совсем темно. Пламя костра еще мелькало где-то вверху за деревьями, но становилось с каждым шагом чем-то совсем отдаленным, случайным, непонятным. И вот когда оно исчезло совсем, я почему-то вдруг захотел взглянуть вверх. Там по всему небосводу рассыпались звезды. Их было, наверное, больше, чем деревьев в лесу, больше, чем листьев во всех густых карпатских зарослях, больше, чем искр в нашем печальном вечернем костре. Я, дитя серого, зимнего неба, дитя вьюжного, северного города, где редко в голову может прийти мысль искать над собой звезды, стоял в полном мраке, прислонившись к какому-то стволу. Но надо мной был свет. Надо мной был тот мир, который гораздо ярче и сложнее нашего грустного мира. И в нем, кажется, сохранялась еще какая-то надежда.
Вряд ли я понимал это тогда – почти сорок лет назад. Но нынче всё чаще вспоминаю именно то мгновение того почти забытого уже карпатского похода. Наверное, оно и было в нем главным?
