SEDULIUS, Cœlius, a Christian poet of the 5th century, was the author of... Of his personal history nothing is known, except that he is called a presbyter by Isidore of Seville... A Scoto-Irish origin has sometimes been claimed for him; but at all events he must not be confounded with Sedulius the grammarian, an Irish Scot who lived in the 9th century. The best edition of his works is ... Rome, 1794.

СЕДУЛИЙ Колий, христианский поэт V века, был автором...О его биографии ничего не известно, за исключением того, что Исидор Севильский называет его пресвитером... Иногда его называли 🍀шотландо-ирландцем🍀 по происхождению; но в любом случае его не следует путать с грамматиком Седулием, 🍀скоттом🍀 жившим в🌈IX веке🧚‍♀️. Лучшее издание его произведений ... Рим, 1794.

14 декабря 1914 года, зачитывая молитвы после вечера интенсивного чтения Библии и Эмануэля Сведенборга, Милош испытал озарение, которое побудило его на следующий день провозгласить другу: "Я узрел духовное солнце". Под влиянием этого видения его поэзия стала более глубокой. Он начал изучать каббалу, алхимиков эпохи Возрождения и барокко, а также таких мыслителей, как Парацельс и Якоб Бёме. После 1916 года развитие его метафизики стало его главной поэтической заботой. Он начал развивать литературную космогоническую систему в традициях Лукреция, Данте, Джона Мильтона, Уильяма Блейка, Эдгара Аллана По и впервые изложил её в эссе Épitre à Storge, опубликованном в La Revue de Alland в 1917 году. В начале 1920-х Милош убедил себя, что его поэтическая космогония поддерживается теорией относительности Эйнштейна, тогда ещё бывшей предметом споров. В этот период, после флирта с "оккультным" чтивом и друзьями, такими как нумеролог Рене Шваллер де Любич, Милош отвернулся от этих течений мысли и начал изучать средневековую науку и мыслителей, таких как английский схоластик Роберт Гроссетест. Наконец, в 1927 году он принял отца-исповедника и стал практикующим католиком, которым оставался последние двенадцать лет своей жизни.

Annas tulla toisen aian:
jo tulehen tuomittihin,
sen kätehen käskettihin.
"Suotta soimat nostettihin,
kiusan kielet kannettihin
päälle mun hyvän tapani,
päälle kuulun kunniani;
sanat päälleni satoivat,
puhe'et putoelivat

Переводы Эзры Паунда с древнеанглийского, латыни, итальянского, французского и китайского языков "вызвали большие споры". По словам Александера, они сделали его более непопулярным в некоторых кругах, чем буквальная государственная измена США. Роберт Грейвс писал в 1955 году: "[Паунд] мало знал латыни, но переводил Проперция; и знал того меньше греческого, но он переводил Алкея; и ещё меньше англосаксонского, но он перевёл "Мореплавателя". Однажды я спросил Артура Уэйли, насколько хорошо Паунд знает китайский: Уэйли лишь отчаянно покачал головой."

Я двор зову страной, где чудный род людей:
Печальны, веселы, приветливы, суровы;
По виду пламенны, как лед в душе своей;
Всегда на все готовы;
Что царь, то и они; народ – хамелеон,
Монарха обезьяны;
Ты скажешь, что во всех единый дух вселен;
Не люди, сущие органы:
Завел – поют, забыл завесть – молчат.

Бенедетто Варки, что в дальнейшем стал выдающимся, пусть и творившем в громоздком стиле, писателем на итальянском языке, так описывал свою пору учения: "я вспоминаю, что, когда я был совсем ещё юнцом, первой и строжайшей заповедью отца своим сыновьям, и наставника ученикам, было ни в коем случае и ни по какой теме не обращаться к простонародной речи; и магистр Гваспарре Марискотти да Марради, кто был моим учителем грамматики, человеком жёстких но чистых и отличных манер, не знаю от кого но услыхал, что Скьятта ди Бернардо Баньези и я тайком почитывали Петрарку — за что нас громогласно отчитал и чуть не изгнал из своей школы". Щепетильный формализм стиля самого Варки можно объяснить из его обучения латинщине.
Лоренцо ди Медичи и Анджело Полицьяно вновь соединили два потока итальянской литературы — плебейский и культурный — придав формы из высокого искусства темам из народной лирики, рустических идиллий и мистериальных постановок. Другой автор из круга Медичи, Луиджи Пульчи, оказал вспоможение тем, что собрал городские неотёсанные байки, Кантори да Пьяцца, и обработал их в целую первую романтическую поэму Ренессанса.

Первый и ярчайший век итальянской литературы закончился на Боккаччо, который наметил линии для дальнейшего развития. За ним последовало целое столетие греко-латинской учёности. Изучать творения Данте и Петрарки, или вообще заниматься их языком, было ниже достоинства таких людей, как Валла, Поджо или Понтано. Но к концу XV века, под влиянием Лоренцо ди Медичи и его двора, возродился стойкий интерес к родному языку. Так в Ренессансе литература на вернакуляре сама пережила своего рода возрождение. Она обратилась к заданным Данте, Петраркой и Боккаччо образцам и соединила их с литературной классикой, под блеском чьей славы они до того оставались незаметны. Учёный народ, с новым ощущением своей самости, вернулся к обыденной речи, и что до того было лишь тосканским стало итальянским.

В XV веке образованные классы и простонародье были полностью разделены. Исследующие античную классику гуманисты считали недостойным тратить время на подлые языки. Они и думали и писали на латыни, и не тратили время на обучение простаков. Образовалось приличное общество, что при дворах князей и палаццо аристократов развлекались эфемерной литературой памфлетов, эссе и писем на латыни. Именно для этих образованных читателей писали на латыни романы Поджо и Понтано, и эта же публика аплодировала гладиаторам своего века, Валла и Филельфо, когда те сходились на арене и сражались цицеронобразными инвективами. Выходить из этого круга эзотеричных чатов уточнённого общества и обращаться к пошлому мещанству толпе обывателей было неприлично для человека эрудиции. Лишь очень изредка гуманист первого ранга обращался к родному языку — вроде Бруни уделившего часть своей учёности для написания биографий Данте и Петрарки, или читавшего лекции о "Божественной комедии" Филельфо, или Ландино написавшего на общепонятном комментарий к Данте. Впрочем, Данте и Петрарка проходили по разряду почти-что-классики; и даже в таких случаях учёного человека можно было выманить с его привычной высокой орбиты только денежным подкреплением. Веспасиано решил писать биографии великих людей на итальянском не из особенной любви к родному языку, но из нехватки навыков в латыни. Не свободное вдохновение, но блажь его герцогского спонсора вынудила Филельфо написать терцинами его невзрачную поэму об Иоанне Крестителе, и написать комментарий к Петрарке на простонародном.

Такое отстранение учёных авторов сказалось и на их художественном суждении. Никколо дей Никколи, хоть сам и флорентиец, прозвал Данте "поэтом пекарей и башмачников". Пико делла Мирандола Петрарке предпочитал стихи Лоренцо ди Медичи. Ландино сетовал — хотя в тот век имел на то право — что на простой мове нет великих авторов. Филиппо Виллани, во введении к своим биографиям, извинялся за своего отца Маттео, который лишь очень старался-де применить свои скромные способности. Лоренцо ди Медичи приходилось отстаивать свой интерес к мове, которую люди с развитым вкусом обвиняли в "подлости, неспособности и недостойности выражать что бы то ни было высокое или важное".