тонио крёгер
30.04.202512:09
…Продолжая читать дневники Нагибина — отметил их главную черту: ни о ком доброго слова. Мелкое раздражение на современников. Если о ком-то и сказано в положительных тонах, то это благородство тут же, мгновенно дезавуируется «чёрной» изнанкой. Читать неинтересно, честно говоря. Речь не о желании мелкой «доброты», а об отсутствии какого-то связующего сюжета — скажем, противостояния тоталитарному обществу, попытки разобраться в его истоках, что заставляет читать каждую строку у Лидии Чуковской, при её звенящей интонации гнева. (Но там — гнев, здесь — ворчливость, и всё разумное, связное тонет в мелкой ворчливости, раздражительности.)
Отдельные пассажи хороши. О многословии Ахмадулиной: «Растекается, как пролитая на столешницу водка». Неглупо и о Мандельштаме: «Но обязательно ли расшифровывать Мандельштама, а если нет, то можно ли наслаждаться не прочитанными до конца стихами? Помните, у Лермонтова: ''Есть речи — значенье / Темно иль ничтожно — / Но им без волненья / Внимать невозможно''. Лермонтов первый в русской поэзии обнаружил, что со словом не все так просто, не всегда оно очевидно, не всегда совпадает с сутью. (…) Если отвлечься от данного конкретного случая, то это верно: любовная игра порой такие слова изобретает, какие не снились ни одному заумщику, но ведь любовники отлично понимают друг друга. Значит, слово свободно от изначального смысла, и если поэт принял это в свою кровь, он может говорить на птичьем языке любви, который будет волновать, даже оставаясь непонятным. Поэтическое движение Мандельштама шло по линии раскрепощения слова, полнейшей свободы ассоциаций, преодоления временных и пространственных рамок…»
Если пишущий о стихах понимает это, то он понимает всё.
Отдельные пассажи хороши. О многословии Ахмадулиной: «Растекается, как пролитая на столешницу водка». Неглупо и о Мандельштаме: «Но обязательно ли расшифровывать Мандельштама, а если нет, то можно ли наслаждаться не прочитанными до конца стихами? Помните, у Лермонтова: ''Есть речи — значенье / Темно иль ничтожно — / Но им без волненья / Внимать невозможно''. Лермонтов первый в русской поэзии обнаружил, что со словом не все так просто, не всегда оно очевидно, не всегда совпадает с сутью. (…) Если отвлечься от данного конкретного случая, то это верно: любовная игра порой такие слова изобретает, какие не снились ни одному заумщику, но ведь любовники отлично понимают друг друга. Значит, слово свободно от изначального смысла, и если поэт принял это в свою кровь, он может говорить на птичьем языке любви, который будет волновать, даже оставаясь непонятным. Поэтическое движение Мандельштама шло по линии раскрепощения слова, полнейшей свободы ассоциаций, преодоления временных и пространственных рамок…»
Если пишущий о стихах понимает это, то он понимает всё.
29.04.202517:37
Статья от Валерия Шубинского на Voinovpoetry (пост выше). Десять советов молодым поэтам. Важное
28.04.202514:07
Очень странная рецензия Елены Невзглядовой на книгу Андрея Арьева о Георгии Иванове в «Знамени».
(Книга Арьева — замечательная, успел немного почитать её первое издание, 2009 г., собираюсь дочитать. Статьи Невзглядовой о классиках, безусловно, читать стоит.)
Начало рецензии: «И Георгий Иванов — один из ярких его представителей. Поэт был создан им». Поэт был создан им. Отсылка к цветаевскому «нет поэзии, есть Поэт»? Очепятка?
Далее, в конце: «Мне уже приходилось печатно высказывать свое впечатление о посмертной судьбе Георгия Иванова. Все случилось, как в русской сказке про “аленький цветочек”, записанной С.Т. Аксаковым со слов Пелагеи-ключницы: девочка полюбила чудовище и тем самым превратила его в прекрасного принца. С Ивановым это превращение проделал Андрей Арьев». Иванов — чудовище? Или столь косноязычно выражается мысль о том, что Арьев создал «репутацию» Иванова? Но остальные книги и исследования о нём в какое ведро выбрасываем? Сборник статей и исследований о Г. И., вышедший на кафедре современной литературы Литинститута, — хорош. Вышедшая в ЖЗЛ книга очень неплоха.
Тут же: «ни об одном русском поэте нет такого глубокого, проникновенно-художественного исследования, как о Георгии Иванове. Справедливо ли это?» Да неужели?
И другие странности. В середине рецензии: «От мотива смерти поэту никуда не уйти. А любовь? Любил ли Иванов что-нибудь?»
Явная неудача талантливого критика и хороших редакторов?
(Книга Арьева — замечательная, успел немного почитать её первое издание, 2009 г., собираюсь дочитать. Статьи Невзглядовой о классиках, безусловно, читать стоит.)
Начало рецензии: «И Георгий Иванов — один из ярких его представителей. Поэт был создан им». Поэт был создан им. Отсылка к цветаевскому «нет поэзии, есть Поэт»? Очепятка?
Далее, в конце: «Мне уже приходилось печатно высказывать свое впечатление о посмертной судьбе Георгия Иванова. Все случилось, как в русской сказке про “аленький цветочек”, записанной С.Т. Аксаковым со слов Пелагеи-ключницы: девочка полюбила чудовище и тем самым превратила его в прекрасного принца. С Ивановым это превращение проделал Андрей Арьев». Иванов — чудовище? Или столь косноязычно выражается мысль о том, что Арьев создал «репутацию» Иванова? Но остальные книги и исследования о нём в какое ведро выбрасываем? Сборник статей и исследований о Г. И., вышедший на кафедре современной литературы Литинститута, — хорош. Вышедшая в ЖЗЛ книга очень неплоха.
Тут же: «ни об одном русском поэте нет такого глубокого, проникновенно-художественного исследования, как о Георгии Иванове. Справедливо ли это?» Да неужели?
И другие странности. В середине рецензии: «От мотива смерти поэту никуда не уйти. А любовь? Любил ли Иванов что-нибудь?»
Явная неудача талантливого критика и хороших редакторов?
25.04.202510:30
Вышла подборка в "Пироскафе". Большое спасибо Александру Переверзину за внимание и составление - и Ольге Нечаевой за очаровательное унифицирующее внимание к пунктуации
25.04.202508:28
Вышло моё "коллективное интервью" по итогам телеграм-беседы в проекте Voinovpetry: https://netslova.ru/kutenkov/20voprosov.html Здесь, если кому, - в "неприбранном" виде)) https://t.me/underbootleg/679?comment=3614 Вопросы про тралала, бомбардиро, взаимоотношения с парикмахером и поп-музыку чередовались с образовательно-литературными. Спасибо Георгию Жердеву за публикацию и Андрею Войнову - за инициативу разговора.
22.04.202521:11
«Интеллигенция, не утратившая бескорыстия и бесстрашия мысли. Ее мало во всем мире. Но она все-таки есть. Она ничего не может переменить — в настоящем. Мир движется своими путями, двигаемыми не ею. Но все плодотворное — от нее; эстафета культуры передается ею. Она постоянно разбита наголову — и всегда победительница».
(Из дневников Лидии Чуковской, о деле Бродского. 23 июня 1964).
(Из дневников Лидии Чуковской, о деле Бродского. 23 июня 1964).
29.04.202522:19
Саратов, день любви и счастья, "Центр весны", презентация "25 писем" и очередной вайб непередаваемой искренности небольших региональных сообществ
转发自:
VOINOVPOETRY
29.04.202517:36
Десять советов молодому поэту (или поэтке)
1. Как сказал Пушкин (точнее, как, по его словам, сказал Дельвиг, «если не украл») цель поэзии – поэзия. Ни к чему практическому поэтическое слово не применимо. Те времена, когда скальды посылали солдат в бой, а серенадами завоевывали сердце красавиц, прошли. Серьезная поэзия не годится для пропаганды, несерьезная – тоже не очень. Что досаднее всего – стихи не делают людей добрее. Умнее, тоньше, глубже – может быть, что усложняет вульгарные формы зла. Но в общем, цель поэзии и вообще искусства в нашем мире загадочна. И все же для чего-то они необходимы.
2. Вы никому не интересны. Я имею в виду – как люди. То есть, конечно, вы интересны своим родителям, возлюбленным, близким друзьям. Но не читателям стихов. В вашем житейском эмоциональном опыте нет, как правило, ничего исключительного, с вашими травмами разумнее идти к психотерапевту, а не к читателю, ваши мысли, если они у вас есть, лучше изложить прозой и без украшений. Но вы можете сделать все это (как и все впечатления окружающего мира, как и политические треволнения) материалом, сырьем для поэзии.
3. Последнее, о чем надо думать, – свое место в поэтической иерархии. Поэзия – не арена, на которой самовыражаются одинокие гении, а строительство огромного здания, и каждый, кто положил хоть один кирпичик, почтен – если, конечно, это кирпичик, а не строительный мусор. К чему стоит стремиться – это к созданию собственного суверенного мира, который ни на какой телеге не объедешь, с которым приходится считаться. А уж велик этот мир или мал…
4. Знание прошлого поэзии и современной поэтической практики – необходимо всегда. Слово звучит (или не звучит) только в контексте. Поэтическая культура – это понимание оттенков звучания и значения слов в их подвижности. Другое дело, что это дается не количеством знаний, а тем, умеете ли вы эти знания использовать. Можно быть дикарем и дубиной с университетским дипломом и десятью языками, и наоборот. Но все-таки знать лучше, чем не знать.
5. Поэзия – работа. Не надо бояться размышлений о стихах и анализа их структуры, в том числе формального. Но все это делать лучше на материале чужих, а не своих текстов.
6. В поэзии нет запретных приемов, негодных (или банальных) слов, «плохих рифм» и так далее. Все приемы работают во взаимодействии друг с другом. Все зависит от авторской задачи. «Небрежность» и «неловкость» могут быть результатом высокого, головокружительного искусства (я понял это в юности, читая Елену Шварц и Михаила Кузмина). А могут и не быть. «Темнота» и иррациональность – распространенные (хотя не обязательные) свойства современного поэтического мышления, когда за ними стоит сложное взаимодействие скрытых смыслов, но они могут быть и результатом творческой беспомощности, неумения внятно высказать простые вещи.
(Продолжение в комментах)
🥀🤩VOINOVPOETRY🤩🥀
1. Как сказал Пушкин (точнее, как, по его словам, сказал Дельвиг, «если не украл») цель поэзии – поэзия. Ни к чему практическому поэтическое слово не применимо. Те времена, когда скальды посылали солдат в бой, а серенадами завоевывали сердце красавиц, прошли. Серьезная поэзия не годится для пропаганды, несерьезная – тоже не очень. Что досаднее всего – стихи не делают людей добрее. Умнее, тоньше, глубже – может быть, что усложняет вульгарные формы зла. Но в общем, цель поэзии и вообще искусства в нашем мире загадочна. И все же для чего-то они необходимы.
2. Вы никому не интересны. Я имею в виду – как люди. То есть, конечно, вы интересны своим родителям, возлюбленным, близким друзьям. Но не читателям стихов. В вашем житейском эмоциональном опыте нет, как правило, ничего исключительного, с вашими травмами разумнее идти к психотерапевту, а не к читателю, ваши мысли, если они у вас есть, лучше изложить прозой и без украшений. Но вы можете сделать все это (как и все впечатления окружающего мира, как и политические треволнения) материалом, сырьем для поэзии.
3. Последнее, о чем надо думать, – свое место в поэтической иерархии. Поэзия – не арена, на которой самовыражаются одинокие гении, а строительство огромного здания, и каждый, кто положил хоть один кирпичик, почтен – если, конечно, это кирпичик, а не строительный мусор. К чему стоит стремиться – это к созданию собственного суверенного мира, который ни на какой телеге не объедешь, с которым приходится считаться. А уж велик этот мир или мал…
4. Знание прошлого поэзии и современной поэтической практики – необходимо всегда. Слово звучит (или не звучит) только в контексте. Поэтическая культура – это понимание оттенков звучания и значения слов в их подвижности. Другое дело, что это дается не количеством знаний, а тем, умеете ли вы эти знания использовать. Можно быть дикарем и дубиной с университетским дипломом и десятью языками, и наоборот. Но все-таки знать лучше, чем не знать.
5. Поэзия – работа. Не надо бояться размышлений о стихах и анализа их структуры, в том числе формального. Но все это делать лучше на материале чужих, а не своих текстов.
6. В поэзии нет запретных приемов, негодных (или банальных) слов, «плохих рифм» и так далее. Все приемы работают во взаимодействии друг с другом. Все зависит от авторской задачи. «Небрежность» и «неловкость» могут быть результатом высокого, головокружительного искусства (я понял это в юности, читая Елену Шварц и Михаила Кузмина). А могут и не быть. «Темнота» и иррациональность – распространенные (хотя не обязательные) свойства современного поэтического мышления, когда за ними стоит сложное взаимодействие скрытых смыслов, но они могут быть и результатом творческой беспомощности, неумения внятно высказать простые вещи.
(Продолжение в комментах)
🥀🤩VOINOVPOETRY🤩🥀
28.04.202510:06
Взял в библиотеке «Дневник — большое подспорье» Лидии Чуковской, и уже дома, когда читал, из неё внезапно вывалился мой екатеринбургский авиабилет на 7 июня 2023. Словно эта книга породнилась для меня с Екатеринбургом. Сразу вспомнилось, как читал её в аэропорту в этот день в ожидании своего рейса; как летал на «Виссарион» и получал премию; как ел клубничное мороженое в аэропорту и мне демонически улыбнулся проходящий мимо Василевский, летевший тем же рейсом. Поздравления с днём рождения 5 июня, которые получал тогда в гостиничном номере вместе и порознь с виссарионскими поздравлениями. Много чего ещё мелкого и важного. Книга решила сразу обо всём напомнить (как и то, что, видимо, все прошедшие два года она никому не сдалась); в каком-то смысле это рифмуется с её неутомимым сюжетом писания в будущее – ничто не вечно, но ничто не преходяще. Но в памяти отчётливее Екатеринбург прошлогодний — тоже деньрожденный, июньский и виссарионский. Продолжится ли традиция в этом году?
…В этот же день сумма за такси по дороге от бабушки как-то грустно зарифмовалась с годом её рождения – 1941.
…В этот же день сумма за такси по дороге от бабушки как-то грустно зарифмовалась с годом её рождения – 1941.
25.04.202510:23
Выступили в Боровске с презентацией антологии; полный зал в библиотеке в 11 ранних часов буднего четверга, внимательные глаза, синхронное слушание, обожаю вот этот эффект выездов за пределы кольцевой автодороги. Напоминаю, что 26го встречаемся в Саратове, 14.00, презентую свои "25 писем" в рамках "Центра весны" (ул. Гоголя, 55)
24.04.202514:08
Особый род стихов, которые пишешь, — стихи, которые уничтожаешь или, в крайнем случае, не показываешь. Не из-за «плохости», а потому что о том, о чём нельзя. Которые заранее не предназначаются читателю; можно было бы считать их особым родом внутреннего «подполья», работой на будущее, — но зачем, если и через десять, двадцать лет не хотелось бы, чтобы их достали из ящиков (да и кому доставать-то, где эти несчастные археологи?). Представление об уровне текста, впрочем, иногда побеждает — и если такие стихи, к примеру, предназначаются одному человеку, портрет которого там выписан, то (в случае, если автоцензура происходит из-за излишней «выписанности» портрета) затем иногда и публикуешь их, что-то редактируя. Адресат может и сказать, что «испытывал леденящий ужас» от этого портретирования, такое тоже бывало, и здесь этика вступает в противоречие с эстетикой.
Что-то в этом есть особенно честное. Возможно, такие тексты, написанные на некоем «пределе», которых испугался сам, — учительствующие враги; становятся лицом к лицу с тобой. Гоп-стоп, мы подошли из-за угла. Появляются в состоянии крайней свободы, равнодушия, неощущения опасности. Оказываются самыми подлинными, по Розанову, ибо не подразумевают воспринимающего вовсе, а вот тебе, вопреки, — потому что не могли не, и всё.
Интересно, что такое «подполье» есть не только у нас, но и у поэтов-песенников. Константин Арсенев рассказывал мне в интервью, что некоторые тексты не показывает десятилетиями. (Вряд ли по той же причине, что «нельзя», но всё же.) В таком признании, впрочем, есть «комплекс» — приближение к «настоящему» поэту, внутреннее ощущение своей неподлинности. Ощущение, даже не отрефлексированное перед собой, — что этот род подполья и непубличности — самый незаменимый род честности.
Что-то в этом есть особенно честное. Возможно, такие тексты, написанные на некоем «пределе», которых испугался сам, — учительствующие враги; становятся лицом к лицу с тобой. Гоп-стоп, мы подошли из-за угла. Появляются в состоянии крайней свободы, равнодушия, неощущения опасности. Оказываются самыми подлинными, по Розанову, ибо не подразумевают воспринимающего вовсе, а вот тебе, вопреки, — потому что не могли не, и всё.
Интересно, что такое «подполье» есть не только у нас, но и у поэтов-песенников. Константин Арсенев рассказывал мне в интервью, что некоторые тексты не показывает десятилетиями. (Вряд ли по той же причине, что «нельзя», но всё же.) В таком признании, впрочем, есть «комплекс» — приближение к «настоящему» поэту, внутреннее ощущение своей неподлинности. Ощущение, даже не отрефлексированное перед собой, — что этот род подполья и непубличности — самый незаменимый род честности.
22.04.202519:21
На "Годе литературы" пишу о прекрасных новых книгах Валерия Горюнова, Юлии Долгановских и Максима Глазуна.
Читайте эти книги!
https://godliteratury.ru/articles/2025/04/15/boliashchee-moyo-primi-tri-poeticheskih-sbornika-2025-goda
Читайте эти книги!
https://godliteratury.ru/articles/2025/04/15/boliashchee-moyo-primi-tri-poeticheskih-sbornika-2025-goda
29.04.202519:57
15 июня проведём "Этап роста" (сподобился-таки после полугодичного перерыва; приглашённый критик - Дмитрий Гвоздецкий, скоро объявим набор); в мае должен провести ещё два семинара от Creative Writing School; 8 июня - провести презентацию книги Алексея Ильичёва, 24 мая - юбилейный (110-й!) "Полёт"; в перерывах сходить на концерт Дианы Арбениной и слетать в Махачкалу))
29.04.202508:23
Отметил у поэта, стихи которого совсем не близки мне, совершенно нехарактерный для него текст. Хороший. Удивился, что этот автор мог такое написать. Поэт ещё сильнее в ответ удивился, сказав, что именно эту вещь не ценит, ибо «написал её левой ногой». (Подумалось, что в данном случае сия конечность — быть может, категория лакмусовая. По взаимосвязи между ею, кривой и волосатой, и письмом, кажется, можно судить не обязательно о подлинности результата — но о подлинности состояния уж точно. Старательность и аккуратизм, которыми грешит этот автор в других своих работах, в нашем деле всё ж весьма сомнительны.) Сказал моему собеседнику, что если будет 10 «таких» текстов, — то возможна публикация/приглашение на ПР/что-то такое.
(Тут же вспомнилось, что как-то другой коллега отметил у меня в разное время два стихотворения — разные, но оба тоже совершенно вне моей основной линии. Для меня оба — явно и безусловно скверные. Одно — антихудожественный юродствующий длиннющий прозоверлибр, который написал просто потому что нравится автобиографическая история, изложенная в нём. Другое — минималистическое и, по правде, сотворённое левой ногой; я и не записал, и даже серьёзно к тому тексту не отнёсся; в его «левой ноге» было что-то иное, чем лёгкость, которой вообще-то доверяю. Не лёгкость, а её коварная сестрица, небрежность. По мнению коллеги, оба — лучшие у меня. Это, впрочем, убедило меня скорее, что коллега меня не понимает, — как, думаю, я не понимаю и первого своего собеседника, не чувствуя органичного для него вектора в творчестве, а ценя «искажения». Но очень уж «мои», подозрительно, эти редкие искажения; вне интенций автора.)
Как мудро было бы поступить в первой ситуации? Думается, призвать не доверять как раз мне. Ибо слишком уж велик соблазн идти к похвале и дальше писать именно такие тексты. Что и сказал своему собеседнику, желающему славы. Устыдился, что слишком уж его «направляю» не в его сторону; рядом с отмеченной удачей куда более важно вообще отклонить социальное в пользу доверия собственной интуиции. Двигаться к самостоянию. Если ж поэт поймёт, что именно то, нехарактерное стихотворение, «его», и сможет продолжить эту линию (возможно, как альтернативную), — это случай, конечно, удачный. Но конкретно в этой истории я в него, честно говоря, не верю.
(Тут же вспомнилось, что как-то другой коллега отметил у меня в разное время два стихотворения — разные, но оба тоже совершенно вне моей основной линии. Для меня оба — явно и безусловно скверные. Одно — антихудожественный юродствующий длиннющий прозоверлибр, который написал просто потому что нравится автобиографическая история, изложенная в нём. Другое — минималистическое и, по правде, сотворённое левой ногой; я и не записал, и даже серьёзно к тому тексту не отнёсся; в его «левой ноге» было что-то иное, чем лёгкость, которой вообще-то доверяю. Не лёгкость, а её коварная сестрица, небрежность. По мнению коллеги, оба — лучшие у меня. Это, впрочем, убедило меня скорее, что коллега меня не понимает, — как, думаю, я не понимаю и первого своего собеседника, не чувствуя органичного для него вектора в творчестве, а ценя «искажения». Но очень уж «мои», подозрительно, эти редкие искажения; вне интенций автора.)
Как мудро было бы поступить в первой ситуации? Думается, призвать не доверять как раз мне. Ибо слишком уж велик соблазн идти к похвале и дальше писать именно такие тексты. Что и сказал своему собеседнику, желающему славы. Устыдился, что слишком уж его «направляю» не в его сторону; рядом с отмеченной удачей куда более важно вообще отклонить социальное в пользу доверия собственной интуиции. Двигаться к самостоянию. Если ж поэт поймёт, что именно то, нехарактерное стихотворение, «его», и сможет продолжить эту линию (возможно, как альтернативную), — это случай, конечно, удачный. Но конкретно в этой истории я в него, честно говоря, не верю.
27.04.202521:55
Продолжая читать «Дикоросль» Ольги Балла: в дополнение ко всему — как хороши, компактны, звуково аранжированы эти записи. И подумалось: ведь так плодотворно может работать только недореализованность поэтического потенциала. У Ольги, которая не пишет стихов, ничто не ушло в них, но все присущие поэзии качества остались в микропрозе, приобрели свою эссеистическую форму. Что-то, думается, здесь от эволюции Розанова, Бунина и Набокова.
Мне — у которого весь звуковой ряд уходит в стихи — так никогда не написать: здешние записи получаются сухими, информативными. В крайнем случае — «выигрывают» только за счёт эмоции. Поэзией в прозе я их никак не назову, в них от поэзии разве что романтизированное сознание, но это уж нуждается в десяти уточнениях. В этом (для меня) их контраст с моими же стихами — метафорически избыточными, вплоть до перехлёста.
Мне — у которого весь звуковой ряд уходит в стихи — так никогда не написать: здешние записи получаются сухими, информативными. В крайнем случае — «выигрывают» только за счёт эмоции. Поэзией в прозе я их никак не назову, в них от поэзии разве что романтизированное сознание, но это уж нуждается в десяти уточнениях. В этом (для меня) их контраст с моими же стихами — метафорически избыточными, вплоть до перехлёста.
25.04.202509:54
Очевидно специфическое отношение людей, которым свойственны депрессивные расстройства, к чужим стихам. За последнее время двое дружественных культуртрегеров несколько озадачили этим — «мрачные стихи», «у этого поэта тяжёлое отношение к миру» и пр. Сочувствую тем, кто обладает этим или подобными особенностями, но, по правде говоря, хорошо бы подумал, стоит ли такому человеку заниматься именно критикой или организаторством; так как неизбежна подмена адекватного иерархического выбора «просветами», «позитивом» или ещё чем-то вроде — никак, в общем, не говорящих о тексте или поэте, а только о личных эмоциях выбирающего и его левой ноге.
Ясно, что от собственных фобий или вкусовой ориентированности мы не избавимся, и всё же, всё же, всё же, всё же.
Также предложил бы хорошо подумать о болезненных фобиях, которые влияют на интонацию критического разговора, — скажем, внутренней борьбе с собственной навязчивостью, которая интуитивно заметна критику в авторе и непредсказуемо для обоих выливается в агрессию, отторжение этой навязчивости уже на уровне критической реплики, как бы ставя барьер перед разбираемым.
Про «нравственность», которой тоже весьма запарили мозги за последние дни, уже и говорить неохота.
Ясно, что от собственных фобий или вкусовой ориентированности мы не избавимся, и всё же, всё же, всё же, всё же.
Также предложил бы хорошо подумать о болезненных фобиях, которые влияют на интонацию критического разговора, — скажем, внутренней борьбе с собственной навязчивостью, которая интуитивно заметна критику в авторе и непредсказуемо для обоих выливается в агрессию, отторжение этой навязчивости уже на уровне критической реплики, как бы ставя барьер перед разбираемым.
Про «нравственность», которой тоже весьма запарили мозги за последние дни, уже и говорить неохота.
23.04.202516:07
Писать что-то без ЖЗ для журнала, входящего (входившего? уже в прошедшем?) туда, отчаянно не хочется; довольно подлое чувство, которое надо бы в себе перебороть. Уже обещал рецензию конкретному изданию; но для сайта журнала (а читает ли вообще кто-то этот сайт?) и маленького бумажного тиража (а читает ли кто-то этот тираж?) — нет, не хочется. Надо бы написать — и напишу — ибо журналы без своего зала обезножели, обездвижели, и предавать их в этой ситуации как-то вообще не алё.
А вот комментарии из серии «”Фаланстер” не жалко, потому что я туда последние лет десять не ходил(а)» (сиречь «”Горький” не читал(а)» и т. д.) представляются мне настоящей пещерной мерзостью и скотством. Хуже того лишь комментарии тех, кто видел в последний раз лет десять какую-то книгу в этом магазине (= текст на портале) и судит о целом со своей пещерной близорукой кочки. Обывательское сознание тем и отличается, что не умеет различать обширный взгляд на целое — и островок увиденного; ещё тем, что непременно всё соизмеряет с собой и со своей унылой кочкой (= со своими унылыми обидами, примитивным-поведенческим, узостью охвата, распространяемой на весь продукт/всего человека). Подменный культуртрегер/организатор/критик тоже безошибочно опознаётся по приверженности к этой кочке, вообще ближнему кругу, тусовке; увиденному на ближнем расстоянии от себя — и распространяемому на всю литературу. В крайнем (наиболее адекватном) случае — с признанием в главенстве собственного вкуса (как в анекдоте, «моя селёдка, куда хочу, туда и вешаю»). Случай так себе, ибо взбалмошным, не аранжированным вкусом в нашем деле мало что измеряется, — но распространитель сих приоритетов безобиден уж тем, что честно сознаётся в наличии своей кочки и не выдаёт её за мировой архипелаг.
А вот комментарии из серии «”Фаланстер” не жалко, потому что я туда последние лет десять не ходил(а)» (сиречь «”Горький” не читал(а)» и т. д.) представляются мне настоящей пещерной мерзостью и скотством. Хуже того лишь комментарии тех, кто видел в последний раз лет десять какую-то книгу в этом магазине (= текст на портале) и судит о целом со своей пещерной близорукой кочки. Обывательское сознание тем и отличается, что не умеет различать обширный взгляд на целое — и островок увиденного; ещё тем, что непременно всё соизмеряет с собой и со своей унылой кочкой (= со своими унылыми обидами, примитивным-поведенческим, узостью охвата, распространяемой на весь продукт/всего человека). Подменный культуртрегер/организатор/критик тоже безошибочно опознаётся по приверженности к этой кочке, вообще ближнему кругу, тусовке; увиденному на ближнем расстоянии от себя — и распространяемому на всю литературу. В крайнем (наиболее адекватном) случае — с признанием в главенстве собственного вкуса (как в анекдоте, «моя селёдка, куда хочу, туда и вешаю»). Случай так себе, ибо взбалмошным, не аранжированным вкусом в нашем деле мало что измеряется, — но распространитель сих приоритетов безобиден уж тем, что честно сознаётся в наличии своей кочки и не выдаёт её за мировой архипелаг.
22.04.202517:59
Надежда Гамильнот предложила, выбрала и составила - для журнала «тёмной» поэзии Darker. Спасибо, Надя! https://darkermagazine.ru/page/temnaja-poezija-vypusk-20-2025
29.04.202519:17
Впервые самостоятельно залил подборку на "Полутона"))) Составленную в.п.с. вчерась. Замечательный Костя Ямщиков. https://polutona.ru/?show=0429221239 С редакторским почином, можно сказать)
28.04.202517:11
Из вольных наблюдений на полях критики и литературоведения:
— заметки Павла Глушакова, публикуемые в «Новом мире», — паразитирование на интертекстуальном методе (побочный эффект глобальной начитанности, когда с уверенностью сравниваются несопоставимые вещи и говорится, что одно проистекло из другого);
— всё-таки Ирина Сурат — лучшая из пишущих о Мандельштаме, ибо не только анализирует интертекстуальные связи, но и тонко чувствует поэтическое слово; умеет найти сложную гармонию между событием биографии — и событием текста;
— метод Георгия Адамовича — совершенный ад стиля и образец эссеистической развязности, от которой больно глазам. «Невозможность поэзии», которую попытался перечитать, — невозможность чтения. Побочный эффект чувствования себя мэтром, которому можно всё — невыносимая водянистость, перескоки с темы на тему, произвольность композиции и взбалмошность оценок. Для меня — образец дурной работы в нашей профессии (притом что отдельные наблюдения могут быть и верными). Отношение к Цветаевой и её ответный разнос в умнейшей статье «Поэт о критике» — весьма характерны.
У Гандельсмана: «Академически-анемичный Адамович никогда не примет Цветаеву. Идея поэтической дисциплины, которую он проповедует, может возникнуть и из собственной немощи. Нравственность — лёгкий удел мёртвых. (Либо, как известно: „В Петербурге нравственность гарантирована тем, что летние ночи светлы, а зимние холодны“). Глупо ссылаться даже на современников, вертясь на парте и подглядывая в их тетрадки, тем более — на Пушкина, который свою контрольную давно сдал и вышел. В этом „классе“ нет двух одинаковых вариантов. И если Адамович заглянет в тетрадку Цветаевой и увидит, допустим, формулу энергии — помните? — Е = „эм“ „цэ“ (квадрат), он всё равно её не поймёт. Потому что эМ Цэ — это Марина Цветаева».
И всё ж, Владимир Аркадьевич, где там «академизм»? Это был бы комплимент ого-го. Ну, разве только в смысле тяготения к школярской правильности.
— заметки Павла Глушакова, публикуемые в «Новом мире», — паразитирование на интертекстуальном методе (побочный эффект глобальной начитанности, когда с уверенностью сравниваются несопоставимые вещи и говорится, что одно проистекло из другого);
— всё-таки Ирина Сурат — лучшая из пишущих о Мандельштаме, ибо не только анализирует интертекстуальные связи, но и тонко чувствует поэтическое слово; умеет найти сложную гармонию между событием биографии — и событием текста;
— метод Георгия Адамовича — совершенный ад стиля и образец эссеистической развязности, от которой больно глазам. «Невозможность поэзии», которую попытался перечитать, — невозможность чтения. Побочный эффект чувствования себя мэтром, которому можно всё — невыносимая водянистость, перескоки с темы на тему, произвольность композиции и взбалмошность оценок. Для меня — образец дурной работы в нашей профессии (притом что отдельные наблюдения могут быть и верными). Отношение к Цветаевой и её ответный разнос в умнейшей статье «Поэт о критике» — весьма характерны.
У Гандельсмана: «Академически-анемичный Адамович никогда не примет Цветаеву. Идея поэтической дисциплины, которую он проповедует, может возникнуть и из собственной немощи. Нравственность — лёгкий удел мёртвых. (Либо, как известно: „В Петербурге нравственность гарантирована тем, что летние ночи светлы, а зимние холодны“). Глупо ссылаться даже на современников, вертясь на парте и подглядывая в их тетрадки, тем более — на Пушкина, который свою контрольную давно сдал и вышел. В этом „классе“ нет двух одинаковых вариантов. И если Адамович заглянет в тетрадку Цветаевой и увидит, допустим, формулу энергии — помните? — Е = „эм“ „цэ“ (квадрат), он всё равно её не поймёт. Потому что эМ Цэ — это Марина Цветаева».
И всё ж, Владимир Аркадьевич, где там «академизм»? Это был бы комплимент ого-го. Ну, разве только в смысле тяготения к школярской правильности.
26.04.202516:52
В дневнике Нагибина — поразительное воспоминание о том, как поэт Всеволод Багрицкий читал вслух стихи Мандельштама («Мой щегол, я голову закину…»), не выдавая их авторства. «Я помню, как в довоенном Коктебеле Сева Багрицкий, сын поэта и сам поэт, унаследовавший от отца не только дар стихосложения, но и смуглый тембр голоса и умение налить им звучащее слово, читал на террасе волошинского дома эти стихи. “Мои!” — сказал он резко, чтобы прекратить расспросы и доносы, и мы все поняли, чьи это стихи. А потом он читал невероятное о земной оси, которую надо услышать поэту, как последнюю истину. Вон куда уже добрался Мандельштам! Я это к тому, что стихи ссыльнопоселенца звучали в сталинской ночи — не всё взяли на прикус серебристую мышь. Сева Багрицкий, погибший на Волховском фронте, не виноват, что в его единственном тощем сборнике, изданном посмертно, оказалось стихотворение Мандельштама…»
(В посмертном сборнике Рыжего, помнится, оказалось наскобленное им на балконной стене стихотворение Гандлевского.)
Патриотическое ощущение братства поэтических культур — и ощущение поэзии как «всехней»? Все стихи Мандельштама так или иначе — и «мои», и твои тоже? Своеобразный «скрытный идеализм», который необходим был для того, чтобы стихи вообще прозвучали в не предназначенном для них публичном пространстве? Но, однако ж, сказано: «мы все поняли» — а скорее, те, кому надо, поняли, и поэт на это безошибочно рассчитывал.
В этом «ошибочном» попадании в сборник — cловно бы вообще трогательный жест защиты: присвоить, чтобы защитить от поругания и забвения. Оставить в вечности хоть так, прихватывая с собой. Как грудью на амбразуру.
(В посмертном сборнике Рыжего, помнится, оказалось наскобленное им на балконной стене стихотворение Гандлевского.)
Патриотическое ощущение братства поэтических культур — и ощущение поэзии как «всехней»? Все стихи Мандельштама так или иначе — и «мои», и твои тоже? Своеобразный «скрытный идеализм», который необходим был для того, чтобы стихи вообще прозвучали в не предназначенном для них публичном пространстве? Но, однако ж, сказано: «мы все поняли» — а скорее, те, кому надо, поняли, и поэт на это безошибочно рассчитывал.
В этом «ошибочном» попадании в сборник — cловно бы вообще трогательный жест защиты: присвоить, чтобы защитить от поругания и забвения. Оставить в вечности хоть так, прихватывая с собой. Как грудью на амбразуру.
25.04.202509:43
Андрей Журавлёв (https://na-kolenke-zin.ru/?p=1454&ysclid=m9wmcr2ha5696211540), Валентин Трусов (https://na-kolenke-zin.ru/?p=1305&ysclid=m9wmd32yvo647112184, https://polutona.ru/?show=0105200410 и др.) Желающие получить ссылку - пишите в вк или на boris.kutenkov@mail.ru
22.04.202521:13
Перечитывая Уайльда «Критик как художник» (эссе-диалог — весьма спорная, между прочим, апология субъективно-эссеистической критики, уходящей в произвольность суждений). Но вот зацепила мысль:
«Наш век — это время перегруженных работой и не получивших сносного образования, когда люди стали столь трудолюбивы, что сделались безмерно глупы. И, простите за резкость, я не могу не считать, что такую судьбу они заслужили. Самый надежный способ ничего не уразуметь относительно жизни заключается в попытках стать полезным».
Великолепно и очень близко мне. Наконец нашёл сформулированное подтверждение тому, почему так много читаю для себя, отодвигая ради этого пресловутое «социальное». Не всегда получается, но всегда хочется, чтобы эти периоды были равномерными; чтобы «трудолюбие» не мешало сосредоточенной внутренней жизни. Понятно, что нет предела совершенству (как давненько говорил мой дядя, толстея и похлопывая себя перед зеркалом по животу); и вообще-то для сносного существования в профессии — хотя бы и в нашей, иллюзорной, — нужно читать и перечитывать в десятки раз больше. Но хотя бы самого стимула не терять ради бесполезной «полезности».
Непрофессионализм в суждении о литпроцессе, о стихах при утрате этого стимула, как атрофированного органа, появляется незаметно — и разъедает, как раковая опухоль; примеры перед глазами. Понятно, что оправданий ему можно найти вдоволь — от впитывания «живой жизни» (которая традиционно противопоставляется «книжности») до «всех не переброешь» (а откуда, кстати, эта фраза одесского парикмахера? Ильф и Петров? Фольклор?). Ясно, что небеспочвенны разговоры и о рутине — съевшей, на мой взгляд, еженедельные писания Галины Юзефович; и критика как привязанность к постоянной колонке оказывается спорным предприятием. Последний аргумент заслуживает большего внимания; прочие «оправдания» как-то не канают, ибо они перед самими собой — перед собственной ленью, усталостью, незаинтересованностью. В итоге — оправдания неквалифицированного чтения и организаторства.
Ещё и поэтому ценны «Дикоросли» Ольги Балла — как апология уединённо-книжного существования.
«Наш век — это время перегруженных работой и не получивших сносного образования, когда люди стали столь трудолюбивы, что сделались безмерно глупы. И, простите за резкость, я не могу не считать, что такую судьбу они заслужили. Самый надежный способ ничего не уразуметь относительно жизни заключается в попытках стать полезным».
Великолепно и очень близко мне. Наконец нашёл сформулированное подтверждение тому, почему так много читаю для себя, отодвигая ради этого пресловутое «социальное». Не всегда получается, но всегда хочется, чтобы эти периоды были равномерными; чтобы «трудолюбие» не мешало сосредоточенной внутренней жизни. Понятно, что нет предела совершенству (как давненько говорил мой дядя, толстея и похлопывая себя перед зеркалом по животу); и вообще-то для сносного существования в профессии — хотя бы и в нашей, иллюзорной, — нужно читать и перечитывать в десятки раз больше. Но хотя бы самого стимула не терять ради бесполезной «полезности».
Непрофессионализм в суждении о литпроцессе, о стихах при утрате этого стимула, как атрофированного органа, появляется незаметно — и разъедает, как раковая опухоль; примеры перед глазами. Понятно, что оправданий ему можно найти вдоволь — от впитывания «живой жизни» (которая традиционно противопоставляется «книжности») до «всех не переброешь» (а откуда, кстати, эта фраза одесского парикмахера? Ильф и Петров? Фольклор?). Ясно, что небеспочвенны разговоры и о рутине — съевшей, на мой взгляд, еженедельные писания Галины Юзефович; и критика как привязанность к постоянной колонке оказывается спорным предприятием. Последний аргумент заслуживает большего внимания; прочие «оправдания» как-то не канают, ибо они перед самими собой — перед собственной ленью, усталостью, незаинтересованностью. В итоге — оправдания неквалифицированного чтения и организаторства.
Ещё и поэтому ценны «Дикоросли» Ольги Балла — как апология уединённо-книжного существования.
22.04.202517:06
Читая «Дикоросль» Ольги Балла — записи 2024 года:
«…но совершенно тем же свойством, что и обитаемое пространство — впитывать время, пропитываться им и уже никуда его из себя не выпускать, — обладают и прочитанные книги. И уже невозможно становится (Господи, а когда вообще было возможно? — ну тогда чем дальше, тем невозможнее) перечитать книгу даже о самом отвлечённом предмете (давненько я не читывала книг о совсем отвлечённых предметах, но тем не менее), не перечитав — не перепрожив — вместе с нею и той жизни со всеми её подробностями, запахами, настроениями, ожиданиями, страхами, в которой она читалась. С некоторых пор (и / или у людей некоторого душевного склада) жизнь превращается в сплошное повторение пройденного. И более того, она оказывается лишённой своей полноты, объёмности и глубины, если отказывается от этого повторения пройденного как приоритетного внутреннего движения».
Гениально сформулировано, почему так люблю перечитывать.
А в самом «Дикоросле», как всегда, поражают:
1) Этика принятия мира: читал его сразу после Лидии Чуковской, и было даже несколько неуютно от смирения на фоне только что впитанного праведного гнева. Темперамент Чуковской — публицистический, трибунный, дрожащий от видимой вокруг несправедливости — мне сейчас ближе и понятнее. Темперамент Ольги Балла — хотя и тоже знаком, но по-другому; он всё равно вечный выход из зоны комфорта, ибо к этой принимающей мудрости мне (в ближайшее время, по крайней мере) не приблизиться. А хотелось бы? Вопрос. Характерно, что это принятие никогда не граничит с мягкотелостью или равнодушием, и вот этого кажется невозможным, фантастическим достигнуть для себя. Что-то похожее вижу в мудрости Александра Хана, недавно говорили с ним об этом. (Саша, привет.)
2) Особый род нелюбви к себе как превращение в смысл для мира; речь о себе-человеке, которого надо преодолеть; о непрерывном самособирании. Тут уж не буду ничего добавлять — читайте Ольгу, в т. ч. записи о её школьном детстве. Она сама всё точнейше сформулировала, а пересказ только обеднит.
Интересно, что совершенно противоположное — всепринятие своего эго с «позволить себе быть необразованным», торчащими отовсюду нитками и волосами, — как своеобразный (иллюзорный, как по мне) род свободы — антоним балловской несвободы — раздражает в новой книге стихов Николая Милешкина «Жизнь удалась» с её чётко заявленной мировоззренческой позицией. Раздражает как иная крайность и совершенно противоположный род недостижимости. И если Балла говорит, что «привычнее и понятнее всего мне воспринимать жизнь в терминах обязанности и долга», то для Милешкина «долженствование» становится болезненным отторгающим паттерном. Вообще любопытно было бы сравнить эти две книги внутри единого текста, написать что-то подобное статье Чуковского «Ахматова и Маяковский», — об антиподах, которые, само собой, лишь по первой видимости антиподы, а на деле-то — отзеркаливания;
3) Жадность впитывания жизни и различных её форм — при обозначаемой, однако, интровертности. Тоже какое-то неведомое, но чаемое пограничье.
4) Умение облечь эту жизнь в самые точные и смиренные формулировки. Здесь и сквозные, неотменимые сюжеты — о корнях трудоголизма, семантике обязательного и необязательного, и — особенно важная нашему брату — антропология чтения, и многое другое… Сюжеты, страшные, однако, по-своему; за этого человека тревожно, как за себя самого, во многом из-за близости мне. Потому при чтении с какой-то облегчённостью внутренне форсируешь дальность.
Разговор о себе, но с выходом на «общее», — это иногда даже царапает, как, например, и в эссеистике Андрея Таврова. Что не отменяет необходимости чтения, но превращает его в своеобразный род религии. Либо уж видишь «своё» в этом «общем», либо отторгаешь на уровне одной интонации обобщения. Либо уж принимаешь со всем сопутствующим, либо вовсе не. Равнодушным, кажется, остаться невозможно.
«…но совершенно тем же свойством, что и обитаемое пространство — впитывать время, пропитываться им и уже никуда его из себя не выпускать, — обладают и прочитанные книги. И уже невозможно становится (Господи, а когда вообще было возможно? — ну тогда чем дальше, тем невозможнее) перечитать книгу даже о самом отвлечённом предмете (давненько я не читывала книг о совсем отвлечённых предметах, но тем не менее), не перечитав — не перепрожив — вместе с нею и той жизни со всеми её подробностями, запахами, настроениями, ожиданиями, страхами, в которой она читалась. С некоторых пор (и / или у людей некоторого душевного склада) жизнь превращается в сплошное повторение пройденного. И более того, она оказывается лишённой своей полноты, объёмности и глубины, если отказывается от этого повторения пройденного как приоритетного внутреннего движения».
Гениально сформулировано, почему так люблю перечитывать.
А в самом «Дикоросле», как всегда, поражают:
1) Этика принятия мира: читал его сразу после Лидии Чуковской, и было даже несколько неуютно от смирения на фоне только что впитанного праведного гнева. Темперамент Чуковской — публицистический, трибунный, дрожащий от видимой вокруг несправедливости — мне сейчас ближе и понятнее. Темперамент Ольги Балла — хотя и тоже знаком, но по-другому; он всё равно вечный выход из зоны комфорта, ибо к этой принимающей мудрости мне (в ближайшее время, по крайней мере) не приблизиться. А хотелось бы? Вопрос. Характерно, что это принятие никогда не граничит с мягкотелостью или равнодушием, и вот этого кажется невозможным, фантастическим достигнуть для себя. Что-то похожее вижу в мудрости Александра Хана, недавно говорили с ним об этом. (Саша, привет.)
2) Особый род нелюбви к себе как превращение в смысл для мира; речь о себе-человеке, которого надо преодолеть; о непрерывном самособирании. Тут уж не буду ничего добавлять — читайте Ольгу, в т. ч. записи о её школьном детстве. Она сама всё точнейше сформулировала, а пересказ только обеднит.
Интересно, что совершенно противоположное — всепринятие своего эго с «позволить себе быть необразованным», торчащими отовсюду нитками и волосами, — как своеобразный (иллюзорный, как по мне) род свободы — антоним балловской несвободы — раздражает в новой книге стихов Николая Милешкина «Жизнь удалась» с её чётко заявленной мировоззренческой позицией. Раздражает как иная крайность и совершенно противоположный род недостижимости. И если Балла говорит, что «привычнее и понятнее всего мне воспринимать жизнь в терминах обязанности и долга», то для Милешкина «долженствование» становится болезненным отторгающим паттерном. Вообще любопытно было бы сравнить эти две книги внутри единого текста, написать что-то подобное статье Чуковского «Ахматова и Маяковский», — об антиподах, которые, само собой, лишь по первой видимости антиподы, а на деле-то — отзеркаливания;
3) Жадность впитывания жизни и различных её форм — при обозначаемой, однако, интровертности. Тоже какое-то неведомое, но чаемое пограничье.
4) Умение облечь эту жизнь в самые точные и смиренные формулировки. Здесь и сквозные, неотменимые сюжеты — о корнях трудоголизма, семантике обязательного и необязательного, и — особенно важная нашему брату — антропология чтения, и многое другое… Сюжеты, страшные, однако, по-своему; за этого человека тревожно, как за себя самого, во многом из-за близости мне. Потому при чтении с какой-то облегчённостью внутренне форсируешь дальность.
Разговор о себе, но с выходом на «общее», — это иногда даже царапает, как, например, и в эссеистике Андрея Таврова. Что не отменяет необходимости чтения, но превращает его в своеобразный род религии. Либо уж видишь «своё» в этом «общем», либо отторгаешь на уровне одной интонации обобщения. Либо уж принимаешь со всем сопутствующим, либо вовсе не. Равнодушным, кажется, остаться невозможно.
显示 1 - 24 共 81
登录以解锁更多功能。