Измученный, депрессивный субъект достижения перемалывает себя… Он устал, измучен самим собой и находится в состоянии внутренней войны. Совершенно неспособный выйти наружу, за пределы себя, положиться на Другого, на мир, он замыкается на самом себе; парадоксальным образом это приводит к тому, что «я» становится выхолощенным и пустым. Оно изнашивается в процессе крысиных бегов, в которых участвует против самого себя (Бён-Чхоль Хан).
По мнению Хана, фундаментальная основа этой эрозии осмысленного опыта ощущается на уровне темпоральности. Ускоренное время цифрового капитализма фактически упраздняет практику «созерцательной задумчивости». Жизнь ощущается не как временной континуум, а как прерывистое нагромождение ощущений, наплывающих друг на друга. Одним из наиболее вопиющих последствий этого нового временного режима является атомизация социальных отношений, поскольку другие люди сводятся к взаимозаменяемым крупинкам в том же сенсорном нагромождении. Доверие между людьми, основанное как на предположении о взаимной непрерывности и надежности, так и на чувстве знания другого как единственного и неповторимого, неумолимо разрушается: «Такие социальные практики, как обещание, верность или обязательство, которые являются временными практиками в том смысле, что они обязывают к будущему и путем установления длительности ограничивают горизонт этого будущего, теряют свою важность» <…> Трансценденция и трансгрессия - это два измерения негативного: они подразумевают выход за пределы уже известного. Подобно тому, как эти измерения вытесняются из эротики, они также теряют свое место в эстетике. Современное искусство, утверждает Хан в книге Saving Beauty (2015), стало выразительным органом «общества позитива», что проявляется в «гладкой» эстетике, характерной для айфонов, бразильских восков и скульптур Джеффа Кунса. Общим для этих, казалось бы, несопоставимых объектов является непроницаемый блеск их поверхностей (Джош Коэн).
Кохут говорит о двух основных нарциссических потребностях: в идеале и в зеркале (чуть позже появляется третья – в альтер-эго). В процессе развития психика ребёнка выстраивается об материнскую: мы такие, как нам «рассказала» мама. По существу, младенческая психика дает запрос материнской, а та на него откликается, удовлетворяет. Естественно, речь идёт не о вербальном вопросе и ответе (особенно на ранних стадиях развития ребенка), а о специфической реакции. Мать для младенца – божественная, опорная, идеальная фигура, она осуществляет как физиологическую заботу, удовлетворяя потребность в питании и гигиене, так и психическую заботу, обеспечивая состояние покоя и защищенности. Если вспомнить, что по Мелани Кляйн младенец находится во власти влечений, а импульс влечения к смерти исходно переживается как ужасающая тревога аннигиляции, то задача матери – этот импульс сконтейнировать. Мать выдерживает этот невыносимый для ребенка импульс и возвращает его в переработанном виде, успокаивая, приучая младенца к тому, что это, в принципе, выдерживаемо <…>
Г.В. – Мир услышал младенца.
М.Д. – Да, именно такую информацию он и получил: Мир слышит его. Интересно, что это означает две вещи: мир хороший и я хороший, это всегда «в одном флаконе». Любопытно наблюдать, как это выстраивается в терапевтической работе. Когда пациент только приходит в терапию, внутренняя картина жизни выглядит так: и мир, и он одинаково плохи, человек полон тоски и/или ярости. А потом мир и он сам начинают становиться всё лучше и лучше, «мир хороший и я хороший» случается одновременно.
Но есть и еще один очень важный аспект: поскольку хороший мир откликнулся на хорошего меня, это значит, что меня увидели, я есть. «Я хороший» и «я есть, я существую» — это одно и то же! Вот он, центр кристаллизации. Можно называть это «чувством достаточной хорошести», можно «базовым доверием», в принципе это об одном и том же. Такое состояние достижимо только при наличии эмпатического материнского отклика. Младенец начинает себя обнаруживать и из этой точки осваивать всё новые и новые потребности.
<...> Таким образом, для меня понятие «нарциссизм» не имеет никакой негативной коннотации, это просто часть бытия. Может быть «здоровый нарциссизм» или «нездоровый нарциссизм». Или «дефицитарность» — недостаточное развитие нарциссической регуляции.
Когда мы говорим: «злокачественный нарциссизм», то имеем в виду абсолютно неудовлетворенные нарциссические потребности и несформировавшуюся систему саморегуляции.
Что можно сказать о злокачественном нарциссе? Это монстр-младенец. Если вдуматься, младенец не считается ни с кем и ни с чем, он требует только для себя и пытается «всосать» всё в себя. Теперь он вырос, получил кошелек в руки, его психический способ регуляции остался прежним, но «припорошен» интеллектом. Кстати, дефицит нарциссической регуляции часто пытаются (бессознательно) компенсировать интеллектом — это способ психики выжить, и среди злокачественных нарциссов немало интеллектуально «продвинутых» людей.
«Здоровый нарциссизм» – вопрос действительно интересный. Давайте определимся в терминах. Что мы будем называть нарциссизмом? Понимание этого термина существенно разнится, скажем, у Кохута и у Кернберга. Часто можно услышать, что нарциссизм — это тяжелый диагноз, относящийся к пограничному диапазону. А Нэнси Мак-Вильямс определяет нарциссизм всего лишь как тип характера, пользующийся защитой идеализация-обесценивание. Как Вы помните, она описывает психику любого человека как состоящую из двух измерений: глубины нарушения и типа характера, причем считает, что для диагностики важнее определить глубину нарушения, чем характер. Это происходит потому, что, когда мы сталкиваемся с человеком, например, пограничного уровня функционирования, первым делом в глаза бросаются расщепление и проективная идентификация, а более тонкие характерологические свойства могут быть не столь заметны на фоне проявления основного пограничного конфликта. Для первичной диагностики важнее определить – доэдипальный пациент или невротик, потому что ответ на этот вопрос даст нам понимание стратегии и тактики работы с пациентом.
Мое мнение сводится к тому, что наши люди (и наши пациенты, соответственно) сильно «недокормлены».
Знание типов характера нужнее всего в той части невротического спектра, которая именуется «невроз характера», а в более здоровой части снова утрачивает актуальность, ведь зрелый человек использует настолько широкий арсенал защит, что ему сложно приписать один узкий тип характера.
Так вот. Понятие «нарциссизм» разными авторами используется либо как обозначение типа характера, либо широкого диапазона особенностей от нормы до патологии, либо тяжелой патологии (в этом случае, правда, обычно говорят о «злокачественном нарциссизме»).
С невротиками и не-невротиками тоже неразбериха: некоторые российские психоаналитические школы видят кругом невротиков, другие – сплошь доэдипальных пациентов. Мое мнение сводится к тому, что наши люди (и наши пациенты, соответственно) сильно «недокормленные». Это историческая данность, связанная с тем, что детей отдавали в ясли и детские сады с месячного, годовалого или трехлетнего возраста. Ребёнок недополучал того контакта с матерью, который необходим для нормального развития. Это создало достаточное количество доэдипальных изъянов, и клинически целесообразнее исходно рассматривать человека как имеющего эти изъяны. На мой взгляд, пациентов, которых можно отнести к категории «здоровый невротик», в наших кабинетах встретишь крайне редко. Они нормально адаптированы, им достаточно хорошо, у них нет необходимости в терапии.
Так что наш основной контингент — это доэдипальные пациенты, а также люди с неврозом характера. Последним тяжеловато в своих слишком жестких, контрастных паттернах, и они хотят как-то смягчить себя, стать более гибкими и свободными.
Если вернуться к вопросу, что такое нарциссизм, то мне удобнее отвечать на него в терминах подхода Хайнца Кохута. Весь психоанализ до Кохута был теорией конфликта: противоборство Я и влечения (с возможным участием Сверх Я, которое может усиливать любую из сторон). Кохут же заговорил о дефиците — нехватке чего-то в процессе развития. Психический аппарат сформировался слабым, отдельные его части просто не доросли: «хилые», «недокормленные».
По Кохуту нарциссизм измеряется всегда количественно: нарциссические потребности и нарциссический радикал присутствуют абсолютно в каждом человеке. То есть и у психотиков, и у пограничников, и у невротиков есть одинаковые базовые нарциссические потребности, но в процессе развития удовлетворены они были в разной степени.
Один из главных центров мозга, который занимается проведением сигналов, состоит из двух структур — хвостатого ядра и скорлупы. Их можно сравнить с коробкой передач в автомобиле. Хвостатое ядро работает как трансмиссия для фронтальной, или мыслящей, части мозга. Объединяясь со скорлупой, которая является автоматической трансмиссией для той части мозга, которая контролирует движения тела, хвостатое ядро осуществляет невероятно эффективную координацию мыслей и движений во время нашей ежедневной деятельности. Однако у человека с ОКР хвостатое ядро неправильно переключает передачи, и послания из фронтальной части мозга оказываются застопоренными. Другими словами, автоматическую трансмиссию мозга «глючит». Рычаг переключения передач как бы застревает и не может переключиться на следующую мысль.
Тот, кого психоаналитик Рональд Фейрберн в 1952 году назовет «внутренним саботажником», пытается защитить нас от стыда. Но за это приходится платить высокую цену, которая лишает нас новых, творческих, аутентичных опытов и переживаний, возможно, даже надежды. Гроуз верит, что совет «выйти из зоны комфорта» - на самом деле напоминание о том, что важно сопротивляться инстинкту смерти и взаимодействовать с самой жизнью.
«... Любая форма психопатологии, насколько бы выраженной или незаметной (и присущей всем) она ни была, может пониматься как форма проявления бессознательного ограничения человеком собственной способности переживать свою жизнь как человеческую.
Ограничение индивидуальной способности быть живым может проявляться во множестве форм, включая ограничение спектра и глубины чувств, мыслей и телесных ощущений, ограничение жизни в сновидениях и жизни в мечтаниях, чувство нереальности в отношениях к самому себе и другим людям или компромисс с собственной способностью играть, воображать и использовать вербальные и невербальные символы для создания/репрезентации собственного опыта.
Мы не только принимаем эти и другие ограничения нашей способности быть живыми, но и хватаемся за них, когда перспектива быть полнее живым человеком подразумевает такие формы психической боли, которые (как нам кажется) мы не можем вынести.
Хватаясь за эти формы психологической смерти, мы приносим в жертву часть себя для выживания целого, но обнаруживаем, что "целое" лишилось в этом процессе доброй доли своей витальности».
Как это может быть основой нашего существования? Что такое порядок, если уж он обладает такой силой — вызывать нас из неодушевленной тьмы, существующей до нас и вне нас? Эти вопросы выходят за рамки моей книги. Насколько мне известно, они вообще с трудом поддаются исследованию. И все же мне хотелось бы знать на них ответы».
В биологической функции таких чувств, как голод, нет ничего таинственного, и связанный с ним субъективный опыт не так уж трудно объяснить. Достаточно следовать логике минимизации свободной энергии, применив ее к таким самоорганизующимся системам, как мы. Учитывая наши многочисленные потребности, сложную и опасную среду обитания, широкий выбор возможных действий, среди которых мы способны выбрать лишь одно-два в любой данный момент времени, следует ожидать, что наш внутренний мир будет сконструирован исходя из задач обдумывания и выбора. А чем он должен заполниться? Чем же еще, как не постоянно меняющимся ассортиментом оценочных качеств, в первую очередь связанных с оценкой веса уверенности, отмечающих и измеряющих наши различные несоизмеримые потребности по мере их возникновения, а также значимыми характеристиками окружающей среды, в которой их приходится удовлетворять.
Рассмотрим следующее утверждение Чалмерса. Мог бы он вообще говорить нечто подобное, если бы речь шла об аффективных, а не когнитивных функциях?
«Я не имею в виду, что у переживания нет функции. Возможно, окажется, что оно играет какую-то важную когнитивную роль. Но какую бы роль оно ни играло, для объяснения переживания недостаточно простого объяснения его функции. Возможно, даже окажется, что в процессе объяснения функции мы придем к ключевой догадке, позволяющей объяснить переживание. Однако если это и произойдет, такое открытие станет дополнительным объяснительным бонусом. Нет такой когнитивной функции, про которую заранее можно сказать, что объяснение этой функции автоматически объяснит переживание».
Я могу сказать заранее, что объяснение функции чувства действительно автоматически объяснит сознательный опыт. Не понимаю, почему этого нельзя сделать с помощью адекватного естественно-научного объяснения. Отталкиваясь от термодинамики, мы приходим — на удивление легко — к полноценной и агентной субъективности, неотложные приоритеты которой быстро взвешиваются, ощущаются и затем трансформируются с должной (надо надеяться) осмотрительностью в дальнейшие действия. Вот что, с моей точки зрения, значит «каково это» — быть чем угодно.
Проясняет ли это окончательно все тайны природы сознания? Здесь я должен признать, что испытываю некоторое беспокойство. Как было бы странно, если бы все, что когда-либо переживалось — если бы даже сама познаваемость Вселенной, — зависело от описанных мною механизмов! Все мои чувства восстают против этой мысли. С другой стороны, странно то, что мы существуем, и даже то, что вообще что-либо существует. Невозможно избежать факта контингентности. Это может вызывать чувство тревоги даже в более обыденных ситуациях — например, когда вы чудом уклонились от опасности и вдруг осознаете, что, если бы не какие-то неожиданные обстоятельства, вам бы не удалось с нею справиться. Может быть, это и должно вызывать тревогу: с определенной точки зрения, наши чувства возникли в ходе эволюции как раз для того, чтобы предотвратить внезапное столкновение со смертью. Я снова вспоминаю пациента С., субъективные переживания которого работали изо всех сил, чтобы скрыть ненадежность его существования после неудачной операции. И он такой не один. Когда мы получаем объяснение нашего бытия, представляющее его столь же ненадежным, как и в моей формулировке, возможно, импульсивное стремление категорически отвергнуть такое объяснение является вполне естественным.
Но дело не только в этом. Все объяснения должны принимать что-то как данность, то есть как нечто неэксплицируемое в рамках данной теории. Любая история должна на чем-то заканчиваться. Для меня след обрывается на информации, которая, без всякого сомнения, вызывает недоумение, и на самоорганизации, которая определенно вызывает ощущение чего-то сверхъестественного. В предложенном мною объяснении сознания все выводится из стремления системы к существованию. Наш разум соткан из самого порядка, который спонтанно зарождается из хаоса, как в эксперименте Фристона, а затем защищает себя от натиска энтропии.
«Сознание целиком и полностью эндогенного происхождения. У истоков сознания лежит аффект. Затем оно расширяется вовне, порождая восприятие, для оценки перцептивных выводов»,
«….Проблема объяснительного провала вообще не возникла бы, если бы мы начали поиск с вопроса, как и почему возникают чувства, а не с поиска нейронного коррелята сознания в зрительной коре.
«Квалификация симптома» совпадает с психоаналитическим подходом Фрейда. Можно сказать, что в неврологии метод Лурии - это то же самое, что метод Фрейда в психоанализе. Цель не в том, чтобы определить и назвать симптом, а скорее получить подробную картину внутренней психологической структуры, дабы пролить свет на психологическую основу симптомов».
«…он не делал акцент на объяснении клинического синдрома связью с гипотетическим повреждением той или иной анатомической зоны, он использовал внутреннюю психологическую структуру синдрома и объяснял его связью с функциональной системой, которую он представлял себе как динамически представленную между элементами мозга. Вот почему Фрейд на протяжении всей жизни продолжал допускать, что психический аппарат, строение которого он моделировал для объяснения своих клинических наблюдений, является временной разработкой, системой функциональных отношений, которая должна быть каким-то образом представлена в тканях головного мозга».
«Здесь – восхитительное противопоставление Фрейду. Фрейд начинал как биолог и невролог и только потом пришел к психической жизни, к психике; в то же время Лурия начинал как культурный релятивист и психолог с преобладающей социально-развивающей ориентацией, и только потом он пришел к нейрофизиологии и биологии… И только когда он решительно ухватился за биологические аспекты – здесь он предпочитал говорить о «нейродинамике» нервной деятельности, по аналогии с «психодинамикой», о которой говорил Фрейд, – тогда смог достичь двойного согласия, в котором он так долго нуждался и которого так долго искал. Только в этом согласии «двойной науки», которой стала нейропсихология, как смелая инициатива, аналогичная психоанализу» (О. Сакс, 1990).
