тело на вынос
05.04.202519:34
Погиб поэт! — невольник чести —
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде… и убит!
Убит!.. К чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор
И жалкий лепет оправданья?
Судьбы свершился приговор!
Не вы ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар
И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?
Что ж? веселитесь… Он мучений
Последних вынести не мог:
Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок.
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде… и убит!
Убит!.. К чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор
И жалкий лепет оправданья?
Судьбы свершился приговор!
Не вы ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар
И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?
Что ж? веселитесь… Он мучений
Последних вынести не мог:
Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок.
31.03.202513:54
как-то под руководством многоув. Михаила Ямпольского выходил сборник «Из истории французской киномысли: немое кино 1911-1933 гг»; среди самых маститых авторов сборника Эпштейн, Бунюэль, Арагон, Арто, Ренуар и множество кинотеоретиков Франции. а еще там несколько наивно с текстом «Фантастическое» затисался Пьер Мак-Орлан, писатель, поэт-песенник, автор «Набережной туманов» и «Краткого руководства для настоящего искателя приключений» и товарищ горячо любимого нами Жоржа Брассенса.
Большинство государственных мужей Европы смутно опасается, как бы небо не рухнуло им на головы, чтобы, по великой исторической традиции, положить конец устроенному ими чудовищному беспорядку. Кино, надежный проводник самых эфемерных общественных явлений, помня о среднем вкусе своих бесчисленных зрителей, не могло не использовать это настроение, богатое одновременно фантастическими и изобразительными возможностями. Но поскольку область предвосхищений трогать опасно, этот рывок в будущее превращается в обходной маневр и позволяет показать лицо нашей эпохи в его бесконечно сложных аспектах.
Что до меня, то если бы сейчас в моей жизни был момент, когда человек выбирает средство, максимально, на его взгляд, приближающееся к идеалу и наилучшим образом способное выразить то, что он хочет, я остановился бы на профессии режиссера. Впрочем, она отнюдь не дает утешения.
16.03.202510:41
Известно, что у Бланшо был опыт взаимодействия с Дриё — по меньшей мере, сохранилось одно письмо от 28 марта 1937 года и множество мест в разных текстах, где Дриё в том или ином ключе упоминается. Кроме того, двух писателей связывает история вокруг La Nouvelle Revue française, в котором Бланшо должен был заступить на должность редактора наряду с Дриё. Об этой истории более подробно можно прочесть в изданном НЛО «Голосе, пришедшем извне». Приводим фрагмент из критической биографии Бланшо за авторством Кристофа Бидента, в котором излагаются их «заочные» отношения по вопросу политико-литературного атлетизма.
Бланшо отмечает, что «заметки Дриё ла Рошеля, вероятно, вызовут несчетные возражения и решительную враждебность», но никак эти сами заметки не обрисовывает. Ему словно бы совсем нет дела до политических и литературных пристрастий Дриё, которые он практически не комментирует; в основном Бланшо уделяет внимание «тому, что действительно интересно» в его анализе: «восприятию идеала, к которому через посредство исторического мифа тянется писатель, ищущий собственное движение». Такое критическое отстранение полностью идет вразрез с тогдашними теориями Бланшо. Это расхождение с текстами прошлых лет указывает на то, что статья [о Дриё], в сущности, является жестом компромисса. И хотя Бланшо считает неприемлемым «взаимодействие между символизмом как восстановлением души, и современными политическими силами как восстановлением тела», он, тем не менее, признает, что «политический атлетизм» (взятый из книги Дриё эвфемизм) достоен тем, что «в этой жажде физической ярости» предоставляет «физический эквивалент приключения, самой глубокой потребности человека». Бланшо заключает, что Дриё пытается сочленить символизм и атлетизм, подобно тому «как изучают сон, с решительным спокойствием, невозмутимой логикой, горячим стремлением к уравновешенности и оптимистическим качествами, особенно необходимыми писателям, отдающим себе отчет в том, что они пытаются совершить невозможное».
10.02.202511:58
Франсуа Реньо. «Еще: одно введение» [2]
В семинаре «Еще» (на обложку которого было помещен «Экстаз святой Терезы», расположенный в церкви Санта-Мария-делла-Виттория в Риме) пазл дискурсов пересобирается снова и снова, но проблема разворачивается в том измерении, которое стоит во главе лакановской теории, по крайней мере начиная с 16-го Семинара «D’un Autre à l'autre» — «От Другого к другому» — (т.е. незадолго до событий 1968-го года) до самого ее конца, пока оно не становится практически повсеместно доминирующей категорией — речь идет о jouissance. (Наслаждение, рассматриваемое в качестве абсолюта, см. главу XIII 16-го семинара).
Поэтому неудивительно, что jouissance (о законном происхождении, плодах и сроке владения которым не следует забывать) изначально вводится в противовес чему-то функциональному: «Наслаждение — это то, что не приносит никакой пользы». Сверх-Я, понятие второй топики Фрейда, которому он придает репрессивный характер (моральный закон Канта), Лакан не считает менее жестоким, но видит его неприемлимым и меняет его направленность, вменяя ему императив Jouis! (Да, я имею в виду Закон, я слышал, j'ouis, ее голос, и она стала моим желанием). И вскоре, обосновавшись в области сексуальности, этот подход приводит к следующим утверждениям: а) «наслаждение (телом) Другого не является знаком любви»; б) «все тело одного наслаждается частью тела Другого»; в) «наслаждается, в конечном счете, Другой».
«Налицо здесь дыра. Имя этой дыре — Другой». Позже, Лакан заявит, что «Другого не существует».
В семинаре «Еще» (на обложку которого было помещен «Экстаз святой Терезы», расположенный в церкви Санта-Мария-делла-Виттория в Риме) пазл дискурсов пересобирается снова и снова, но проблема разворачивается в том измерении, которое стоит во главе лакановской теории, по крайней мере начиная с 16-го Семинара «D’un Autre à l'autre» — «От Другого к другому» — (т.е. незадолго до событий 1968-го года) до самого ее конца, пока оно не становится практически повсеместно доминирующей категорией — речь идет о jouissance. (Наслаждение, рассматриваемое в качестве абсолюта, см. главу XIII 16-го семинара).
Поэтому неудивительно, что jouissance (о законном происхождении, плодах и сроке владения которым не следует забывать) изначально вводится в противовес чему-то функциональному: «Наслаждение — это то, что не приносит никакой пользы». Сверх-Я, понятие второй топики Фрейда, которому он придает репрессивный характер (моральный закон Канта), Лакан не считает менее жестоким, но видит его неприемлимым и меняет его направленность, вменяя ему императив Jouis! (Да, я имею в виду Закон, я слышал, j'ouis, ее голос, и она стала моим желанием). И вскоре, обосновавшись в области сексуальности, этот подход приводит к следующим утверждениям: а) «наслаждение (телом) Другого не является знаком любви»; б) «все тело одного наслаждается частью тела Другого»; в) «наслаждается, в конечном счете, Другой».
«Налицо здесь дыра. Имя этой дыре — Другой». Позже, Лакан заявит, что «Другого не существует».
转发自:
Insolarance Cult
21.01.202511:33
Недавно исполнилось сто лет со дня рождения Жиля Делёза. По этому поводу Захар Неустров перевел интервью, в котором французский философ делится своими мыслями о связи литературы и симптоматологии.
02.04.202515:42
Дирк Уффельманн в своей монографии о Вл. Сорокине пишет, что феномен принимаемой на веру «нормальности» обеспечивает ничем не замутненное бытие; норма изолируется от собственной обоснованности и становится актом чистого воспроизведения. «Сорокин акцентирует внимание на устойчивости однажды принятых норм, которые утратили всякую связь с процессом их формирования, утверждения и институционализации». Автоматизм в романе Сорокина увязывается с серийным воспроизводством набора «ритуалов», расчерчивающих карту «разнообразия маленьких норм, из которых состоит жизнь обыкновенных советских людей». «Норма» — энциклопедия необходимо контингентных реитераций, оторванных от материалистического основания.
Эту же линию в своих выкладках подхватывает Михаил Эпштейн; он указывает на историко-философскую схватку, обнаруживаемую им в сорокинской «Норме»: «сорокинская игра с понятием нормы, которую приходится глотать гражданам Самого Нормального государства, подавляя отвращение к ее вкусу и запаху, удивительно корреспондирует с аристотелевской критикой платоновского учения об идеях». Иными словами, подрыв материального основания нормы, на который указывает Сорокин, — крах советского марксизма, царства общих идей. Подобному тому, как Аристотель осуществляет «имманентистскую» критику метафизики Платона, Сорокин «тыкает палочкой» в компост общественной жизни, слепленной из фундаментального противоречия между дематериализованной нормой и радикально материальным ее проявлением.
Д&Г в «Тысяче плато» обращаются к схожей проблематике на поверхности различения королевских и номадических наук. В первом случае речь идет о воспроизведении — автоматизированном или нет, — позволяющем провести операцию «компарса»: перевести проблему наук гладких пространств в формализацию пространств рифленых; решение проблемы, установленным гладким пространством, — сгущение следования. Именно следование Д&Г противопоставляют воспроизведению, удерживающему-вместе королевские науки и их унилатеральное различие в отношении номадических дисциплин. Если воспроизведение конституируется «перманентностью фиксированной точки зрения, внешней тому, что воспроизводится, — разглядывать поток, сидя на берегу», то следование — поиск «сингулярности» материи, а не попытка обнаружить в нем формы, как то делает воспроизводящий наблюдатель. Следователь авторизует себя, «когда ускользает от силы гравитации, дабы войти в поле скорости; когда прекращает созерцать ход ламинарного потока в заданном направлении, уносимого прочь вихревым потоком; когда вступает в непрерывную вариацию переменных величин, а не извлекает из них константы». Методология устанавливающего себя в потоке ученого-следователя воплощается, прежде всего, в «приблизительном знании» чувственных оценок, модусом которых является постановка проблем, а не их решения. Словом, в лишенном аподиктического аппарата следовании решения — если они и возможны — приходят из иммерсионной практики «всей деятельности целиком», непосредственного участия в потоке, а не воспроизведения со стороны наблюдателя.
Если бы Сорокин ушел дальше аристотелианской критики платонизма и попытался вживить советскому человеку ее финальный результат, то на выходе мы бы получили садистически-трансгрессивный срез копрофагии. Бунт на поверхности Самого Нормального государства заключается не в отказе от норм, а в следовании им, в подрыве порядка воспроизведения, мазохистского резонанса. Сорокинский диссидент должен повышать и понижать норму, поглощать ее и использовать не по назначению, делать из нее поделки, обмазываться и бросаться ею — осуществлять батаевскую непроизводственную трату. Советский копросадист порывает с законом и решает фундаментальное противоречие нормопотребления: он материализует базовое основание нормы через отказ от воспроизводства и шаг радикального следования потоку «нормальностей».
Эту же линию в своих выкладках подхватывает Михаил Эпштейн; он указывает на историко-философскую схватку, обнаруживаемую им в сорокинской «Норме»: «сорокинская игра с понятием нормы, которую приходится глотать гражданам Самого Нормального государства, подавляя отвращение к ее вкусу и запаху, удивительно корреспондирует с аристотелевской критикой платоновского учения об идеях». Иными словами, подрыв материального основания нормы, на который указывает Сорокин, — крах советского марксизма, царства общих идей. Подобному тому, как Аристотель осуществляет «имманентистскую» критику метафизики Платона, Сорокин «тыкает палочкой» в компост общественной жизни, слепленной из фундаментального противоречия между дематериализованной нормой и радикально материальным ее проявлением.
Д&Г в «Тысяче плато» обращаются к схожей проблематике на поверхности различения королевских и номадических наук. В первом случае речь идет о воспроизведении — автоматизированном или нет, — позволяющем провести операцию «компарса»: перевести проблему наук гладких пространств в формализацию пространств рифленых; решение проблемы, установленным гладким пространством, — сгущение следования. Именно следование Д&Г противопоставляют воспроизведению, удерживающему-вместе королевские науки и их унилатеральное различие в отношении номадических дисциплин. Если воспроизведение конституируется «перманентностью фиксированной точки зрения, внешней тому, что воспроизводится, — разглядывать поток, сидя на берегу», то следование — поиск «сингулярности» материи, а не попытка обнаружить в нем формы, как то делает воспроизводящий наблюдатель. Следователь авторизует себя, «когда ускользает от силы гравитации, дабы войти в поле скорости; когда прекращает созерцать ход ламинарного потока в заданном направлении, уносимого прочь вихревым потоком; когда вступает в непрерывную вариацию переменных величин, а не извлекает из них константы». Методология устанавливающего себя в потоке ученого-следователя воплощается, прежде всего, в «приблизительном знании» чувственных оценок, модусом которых является постановка проблем, а не их решения. Словом, в лишенном аподиктического аппарата следовании решения — если они и возможны — приходят из иммерсионной практики «всей деятельности целиком», непосредственного участия в потоке, а не воспроизведения со стороны наблюдателя.
Если бы Сорокин ушел дальше аристотелианской критики платонизма и попытался вживить советскому человеку ее финальный результат, то на выходе мы бы получили садистически-трансгрессивный срез копрофагии. Бунт на поверхности Самого Нормального государства заключается не в отказе от норм, а в следовании им, в подрыве порядка воспроизведения, мазохистского резонанса. Сорокинский диссидент должен повышать и понижать норму, поглощать ее и использовать не по назначению, делать из нее поделки, обмазываться и бросаться ею — осуществлять батаевскую непроизводственную трату. Советский копросадист порывает с законом и решает фундаментальное противоречие нормопотребления: он материализует базовое основание нормы через отказ от воспроизводства и шаг радикального следования потоку «нормальностей».
30.03.202513:46
Акт дарения может осуществиться при наличии дара, получателя, но без дарителя; или с дарителем, даром, но без получателя, или с дарителем, получателем, но в отсутствии передаваемой вещи. А если мы знаем все три составляющих, вопросов нет.
08.03.202521:39
«Врать, целоваться, умирать. Заниматься чем-либо другим возбранялось. В газетах, с афиш, пешком и в колясках — врали повсюду, врали с неистовством, превосходящим пределы вообразимого, границы смешного и абсурдного. Врали все. Врали наперегонки — кто хлеще. Скоро в городе не осталось правды. Той малости, что еще оставалась от нее в тысяча девятьсот четырнадцатом году, теперь стыдились. Все, к чему ни притронешься, было поддельное — сахар, аэропланы, сандалии, варенье, фотографии; все, что читаешь, глотаешь, сосешь, превозносишь, проповедуешь, опровергаешь, защищаешь, — все было только злобными призраками, суррогатом и гримасничаньем. Даже предатели и те были поддельные. Безумие лжи и веры заразительно, как парша»
Путешествие на край ночи.
Путешествие на край ночи.
26.01.202518:05
В некотором роде четверичная коинсидентальная машина выполняет еще одну чрезвычайно важную для революции операцию — максимальное слепление. Разумеется, дальнейшим предметом исследования может стать желудочно-кишечный резонанс, зависит от пельменной.
https://t.me/Philosophytoday/15138
https://t.me/Philosophytoday/15138
18.01.202522:16
18 января 1925 года, ровно век назад, родился Жиль Делёз. Для многих из нас философ стал определяющей фигурой в личной и академической биографии, и это поправу позволяет назвать наш век, по выражению Фуко, веком Делёза. Сегодня, как никогда, актуально обращение к наследию автора, располагающему титаническим количеством по-настоящему живой мысли.
По такому случаю, который в нашей жизни произойдет лишь единожды, перевел на Сигму (впервые за три года) небольшое интервью Делёза с Мадлен Шапсаль, посвященное выходу одной из главных книг — «Представление Захер-Мазоха».
С днем рождения!
https://syg.ma/@zakhar-n/zhil-delyoz-misticizm-i-mazohizm
По такому случаю, который в нашей жизни произойдет лишь единожды, перевел на Сигму (впервые за три года) небольшое интервью Делёза с Мадлен Шапсаль, посвященное выходу одной из главных книг — «Представление Захер-Мазоха».
С днем рождения!
https://syg.ma/@zakhar-n/zhil-delyoz-misticizm-i-mazohizm
31.03.202515:49
в том же сборнике изданы два текста («Азбука кино» и «Интервью о кино») Блеза Сандрара, известного российскому читателю преимущественно по «Прозе о транссибирском экспрессе и маленькой Жанне Французской» и роману «Принц-потрошитель, или Женомор». уж очень у него модные фотографии и отвечающие времени тексты.
Кино. Вихрь движений в пространстве. Все падает. Падает солнце. Мы падаем вслед за ним. Подобно хамелеону, человеческий дух меняет окраску, меняя окраску мира. Мир. Шар. Два полушария. Монады Лейбница и представление Шопенгауэра. Моя воля. Кардинальные научные гипотезы заканчиваются острием и четыре распорядительницы накапливают. Слияние. Все открывается, обрушивается, создается сегодня заново, углубляется, поднимается, расцветает. Честь и деньги. Все меняется. Мена. Нравы и политическая экономия. Новая цивилизация. Новое человечество. Цифры создали некий математический организм, абстрактные механизмы, отвечающие самым грубым потребностям чувств, но которые являются наипрекраснейшим проявлением мозга. Автоматизм. Психика. Новые удобства. Машины.
21.02.202518:31
Эли Аяш. Символ нереальности (фрагмент из статьи “The Turning”) [2]
Символом нереальности является число p, которое находится строго между 1 и 0 и называется вероятностью. Различные миры не могут делить символ реальности с актуальным миром, поскольку, согласно принципу бивалентности, два различных мира в одной реальности несовместимы. Они также не могут обменять свой символ «0» на символ реальности, поскольку единственный реальный мир — это мир актуализированный. Таким образом, невозможный обмен между реальным, неделимым и контингентным миром и его различимыми состояниями становится мыслью о возможности. Возможность, спроецированная задним числом в момент до актуальности реального мира, является единственным местом, где все миры потенциально равны и могут обмениваться символом реальности между собой.
Мысль о символе реальности, «1», теперь становится предметом обмена и перестановок между равновозможными мирами; вскоре, она уступает место мысли о числе, строго меньшем, чем 1, которым возможные миры могут располагать одновременно. Поскольку вероятности, которые присваиваются возможным мирам, в сумме равны 1, после этой синтетической «1» возникает новая реальность, которая впоследствии определяется (идентифицируется) как «реальный» мир, на который возможные миры проецируются по факту расчета вероятности. Нас убеждают, что переход между возможным и реальным происходит между этой синтетической реальностью (в которую встроены все возможные миры) и реальностью того единственного возможного мира, которому суждено стать реальностью. Однако, синтетический реальный мир — выдумка не меньшего масштаба, чем миры возможные. Его единственная задача —разместить возможные миры и определить вероятность их актуализации. И мысль о возможном, и мысль о синтетическом реальном (иными словами, мысль о переходе или процессе, числовым выражением которого является вероятность) возникают после неправомерного обмена контингентностью единого и реального мира. Эту контингентность никогда не следовало разменивать, по крайней мере, не таким образом. Тождество не должно было предшествовать различию. Контингентность никогда не должна была выражаться в возможных состояниях. Время должно измеряться и делиться переходом, отличным от вероятности.
Символом нереальности является число p, которое находится строго между 1 и 0 и называется вероятностью. Различные миры не могут делить символ реальности с актуальным миром, поскольку, согласно принципу бивалентности, два различных мира в одной реальности несовместимы. Они также не могут обменять свой символ «0» на символ реальности, поскольку единственный реальный мир — это мир актуализированный. Таким образом, невозможный обмен между реальным, неделимым и контингентным миром и его различимыми состояниями становится мыслью о возможности. Возможность, спроецированная задним числом в момент до актуальности реального мира, является единственным местом, где все миры потенциально равны и могут обмениваться символом реальности между собой.
Мысль о символе реальности, «1», теперь становится предметом обмена и перестановок между равновозможными мирами; вскоре, она уступает место мысли о числе, строго меньшем, чем 1, которым возможные миры могут располагать одновременно. Поскольку вероятности, которые присваиваются возможным мирам, в сумме равны 1, после этой синтетической «1» возникает новая реальность, которая впоследствии определяется (идентифицируется) как «реальный» мир, на который возможные миры проецируются по факту расчета вероятности. Нас убеждают, что переход между возможным и реальным происходит между этой синтетической реальностью (в которую встроены все возможные миры) и реальностью того единственного возможного мира, которому суждено стать реальностью. Однако, синтетический реальный мир — выдумка не меньшего масштаба, чем миры возможные. Его единственная задача —разместить возможные миры и определить вероятность их актуализации. И мысль о возможном, и мысль о синтетическом реальном (иными словами, мысль о переходе или процессе, числовым выражением которого является вероятность) возникают после неправомерного обмена контингентностью единого и реального мира. Эту контингентность никогда не следовало разменивать, по крайней мере, не таким образом. Тождество не должно было предшествовать различию. Контингентность никогда не должна была выражаться в возможных состояниях. Время должно измеряться и делиться переходом, отличным от вероятности.
25.01.202520:56
Философия может получить от психоанализа стимул и другого рода, а именно, сама становясь его объектом. Философские учения и системы являются трудом небольшого числа лиц с выдающимися оригинальными качествами. Ни в одной из других наук личности научного работника не выпадает такая большая роль, как в философии. Только психоанализ позволяет нам сейчас создать психографию личности. Он учит нас познавать аффективные единицы (зависящие от влечений комплексы), которые нужно предполагать в каждом индивиде, и помогает нам исследовать превращения и конечные результаты, вызванные этими влечениями. Он открывает отношения, которые существуют между наследственностью и жизненной судьбой какого-либо лица и его возможными вершинами, благодаря особой одаренности. Внутреннее ядро художника, скрытое за его творением, психоанализ может разгадать с большей или меньшой точностью по его творению. Таким же образом, психоанализ может вскрыть и субъективную индивидуальную мотивацию философских учений, которые якобы появились в результате беспристрастной логической работы, и самой же критике показать слабые пункты таких систем. Заниматься же критикой на практике не дело психоанализа, что и понятно, ибо психологическая детерминация какого-либо учения ни в коем случае не исключает его научную корректность.
З. Фрейд. Интерес к психоанализу (1913)
З. Фрейд. Интерес к психоанализу (1913)
31.03.202513:54
здесь можно послушать несколько песен, написанных Мак-Орланом в соавторстве с Франсисом Карко («Горестная история о Франсуа Вийоне»), в исполнении французской актрисы Дианы Лор.
17.03.202516:24
В короткой литании «Obscénité de la philosophie» Франсуа Ларюэль использует процесс приготовления и потребления пищи в качестве метафоры истории философии от Платона через Декарта к Саду и до него самого. Гастроэнтерология утверждает, что процесс переваривания пищи начинается еще во рту, с контакта со слюной, в которой содержатся расщепляющие ферменты амилазы и мальтазы. Ларюэль в этом отношении остается верен биологии: в его тексте попадание пищи в рот сцепляется с фигурой Ницше, ответственного за «физиологический» поворот в философии. Вхождение в двадцатый век и де(кон)струкцию метафизического предприятия, таким образом, вступает в определенные отношения с метаболическими процессами (не)человеческих организмов. Имманентизация онтологий оборачивается радикальными мутациями онтико-эпистемологического умвельта субъекта философии — как пишет Слотердайк, «там, где все — имманентность, апартаменты становятся интегральным туалетом: то, что в них происходит, в любом отношении происходит под знаком конечного потребления».
Каждая декада, всякий следующий «поворот» в истории философии становится одним из этапов пищеварения; движение концептов по плоскости имманенции совпадает с их движением по пищеводу — эту траекторию мы видим у вышеупомянутого Слотердайка, неоднократно обращающегося к «физиологу» Ницше: мы оказываемся перед требованием к производству новой/иной натурфилософии, построенной «с учетом дерьма» — всего философского дерьма, которое, согласно Ларюэлю, выходит на свет в форме Делёза. Такая натурфилософия — не что иное, как становление-позитивной негативности, ее обуздание через свержение идеалистических контаминаций в пользу имманентного загрязнения материи.
В написанной в 1969 году «Логике смысла» Делёз, исследуя фигуру шизоида, замечает, как на его психической карте сходятся процессы говорения и испражнения — язык, пишет философ, «лепится из дерьма». Если и есть некоторый родовой элемент истории философии, результирующейся в шизофреническом двадцатом веке (о котором в качестве масштабного эксперимента пишет Бадью), то это имманентизация материального через «низы» — метаболизм и его не-безобразные последствия. В конечном счете, то с чем имеет дело субъект современности — даже не recycling, а отходы после него. А потому, как замечает Дж. О’Малорка, один из ключевых исследователей не-философской мысли, в нашем интегральном туалете «важно не пытаться раз и навсегда установить, какая теория верна, а какая — “полное дерьмо”, а разобраться, стоит ли нам продолжать круговерть качелей и каруселей мышления».
Каждая декада, всякий следующий «поворот» в истории философии становится одним из этапов пищеварения; движение концептов по плоскости имманенции совпадает с их движением по пищеводу — эту траекторию мы видим у вышеупомянутого Слотердайка, неоднократно обращающегося к «физиологу» Ницше: мы оказываемся перед требованием к производству новой/иной натурфилософии, построенной «с учетом дерьма» — всего философского дерьма, которое, согласно Ларюэлю, выходит на свет в форме Делёза. Такая натурфилософия — не что иное, как становление-позитивной негативности, ее обуздание через свержение идеалистических контаминаций в пользу имманентного загрязнения материи.
В написанной в 1969 году «Логике смысла» Делёз, исследуя фигуру шизоида, замечает, как на его психической карте сходятся процессы говорения и испражнения — язык, пишет философ, «лепится из дерьма». Если и есть некоторый родовой элемент истории философии, результирующейся в шизофреническом двадцатом веке (о котором в качестве масштабного эксперимента пишет Бадью), то это имманентизация материального через «низы» — метаболизм и его не-безобразные последствия. В конечном счете, то с чем имеет дело субъект современности — даже не recycling, а отходы после него. А потому, как замечает Дж. О’Малорка, один из ключевых исследователей не-философской мысли, в нашем интегральном туалете «важно не пытаться раз и навсегда установить, какая теория верна, а какая — “полное дерьмо”, а разобраться, стоит ли нам продолжать круговерть качелей и каруселей мышления».
21.02.202518:31
Эли Аяш. Символ реальности (фрагмент из статьи “The Turning”) [1]
Существует лишь один мир, но он мог бы быть иным. Возможность мыслит различие по аналогии, после тождества. Она выводит различие из тождества, а затем отделяет его от тождества. Она отождествляет [identifies] различие. Она воображает, будто возможные миры различаются в отношении так называемых «положений дел» — на деле же нет ничего гарантирующего, что актуальный мир может быть сведен к набору различимых [identifiable] состояний. Именно таким образом метафизическая мысль о возможности противопоставляет «1» актуального мира «0» другого мира. Так впервые возникает идея присвоить число (вероятность) миру или его состоянию.
С появлением вероятности мир распадается на внешние различия. Он становится состоянием, фикцией, хотя должен был оставаться реальным и в значительной степени контингентным. Математика возможности артикулируется следующим образом: мир получает «1», если реализуется, и «0» — если нет. Таким образом, «1» становится символом реальности.
«1» — это символ реальности, и он должен был оставаться единственным символом. «0», в сущности, не является символом нереальности. Контингентная реальность абсолютна, это single stroke — его нельзя соотнести с чем-либо. Скорее, «0» — это символ тождества. Он является следствием того, что аналогичное отождествление актуального мира берет верх над мыслью о его внутреннем различии. Когда различие (первичная контингентность) мыслится после тождества актуального мира выносится за его пределы, оно тут же замирает в мысли о других состояниях миров (различных мирах, которыми мир мог бы быть), и эти неправомерные миры получают символ «0». Вот почему, как бы парадоксально это ни звучало, я утверждаю, что «0» — это символ тождества (или тождества актуального мира). Повторяю, «1» не должна была бы допускать никакого оппонента, никакого «0». Она обозначает реальность (т. е. контингентность), а не тождество и отождествление.
Однако теперь уже слишком поздно, и единственный неделимый символ реальности, «1», становится числом на спектре — причиной тому его связи с «0». Что касается символа нереальности (который, как мы увидим, не является ни «0», ни «1»), он появляется лишь после того, как символ тождества и аналогии, «0», впервые опосредовал, обменял некогда неразменную реальность «1». Как только появляется «0», он образует пару с «1» и разменивает ее. Различные состояния мира, которые являются следствием того, что тождество актуального слова берет верх над его контингентностью, обязательно меняют присвоенный им символ «0» на символ реальности. Как только внутреннее различие застывает в различных внешних состояниях, эти различимые состояния начинают в равной степени претендовать на свою долю реальности, необходимой им, дабы завершить обмен. От реальности (неделимая и контингентная «1») к тождеству (возникновение «0»), к неправомерному обмену или присовокуплению (пара, образованная «1» и «0»), к отождествлению различных состояний и реальности, на которую они претендуют, — все это лишь последовательность, неумолимо ведущая к мысли о возможности — то есть к мысли о нереальности.
Существует лишь один мир, но он мог бы быть иным. Возможность мыслит различие по аналогии, после тождества. Она выводит различие из тождества, а затем отделяет его от тождества. Она отождествляет [identifies] различие. Она воображает, будто возможные миры различаются в отношении так называемых «положений дел» — на деле же нет ничего гарантирующего, что актуальный мир может быть сведен к набору различимых [identifiable] состояний. Именно таким образом метафизическая мысль о возможности противопоставляет «1» актуального мира «0» другого мира. Так впервые возникает идея присвоить число (вероятность) миру или его состоянию.
С появлением вероятности мир распадается на внешние различия. Он становится состоянием, фикцией, хотя должен был оставаться реальным и в значительной степени контингентным. Математика возможности артикулируется следующим образом: мир получает «1», если реализуется, и «0» — если нет. Таким образом, «1» становится символом реальности.
«1» — это символ реальности, и он должен был оставаться единственным символом. «0», в сущности, не является символом нереальности. Контингентная реальность абсолютна, это single stroke — его нельзя соотнести с чем-либо. Скорее, «0» — это символ тождества. Он является следствием того, что аналогичное отождествление актуального мира берет верх над мыслью о его внутреннем различии. Когда различие (первичная контингентность) мыслится после тождества актуального мира выносится за его пределы, оно тут же замирает в мысли о других состояниях миров (различных мирах, которыми мир мог бы быть), и эти неправомерные миры получают символ «0». Вот почему, как бы парадоксально это ни звучало, я утверждаю, что «0» — это символ тождества (или тождества актуального мира). Повторяю, «1» не должна была бы допускать никакого оппонента, никакого «0». Она обозначает реальность (т. е. контингентность), а не тождество и отождествление.
Однако теперь уже слишком поздно, и единственный неделимый символ реальности, «1», становится числом на спектре — причиной тому его связи с «0». Что касается символа нереальности (который, как мы увидим, не является ни «0», ни «1»), он появляется лишь после того, как символ тождества и аналогии, «0», впервые опосредовал, обменял некогда неразменную реальность «1». Как только появляется «0», он образует пару с «1» и разменивает ее. Различные состояния мира, которые являются следствием того, что тождество актуального слова берет верх над его контингентностью, обязательно меняют присвоенный им символ «0» на символ реальности. Как только внутреннее различие застывает в различных внешних состояниях, эти различимые состояния начинают в равной степени претендовать на свою долю реальности, необходимой им, дабы завершить обмен. От реальности (неделимая и контингентная «1») к тождеству (возникновение «0»), к неправомерному обмену или присовокуплению (пара, образованная «1» и «0»), к отождествлению различных состояний и реальности, на которую они претендуют, — все это лишь последовательность, неумолимо ведущая к мысли о возможности — то есть к мысли о нереальности.
23.01.202507:49
Рад видеть всех новоприбывших!
Решил завести телетайп, чтобы с некоторой периодичностью выкладывать туда материалы. Сегодня там появился перевод текста колумбийского математика Фернандо Заламеа из седьмого номера журнала Collapse. Насколько мне известно, это первый перевод автора на русский язык.
Минимальное прилегание и максимальный репост, друзья! Приятного чтения.
https://teletype.in/@bodywo/BHSIHJrXCrs
Решил завести телетайп, чтобы с некоторой периодичностью выкладывать туда материалы. Сегодня там появился перевод текста колумбийского математика Фернандо Заламеа из седьмого номера журнала Collapse. Насколько мне известно, это первый перевод автора на русский язык.
Минимальное прилегание и максимальный репост, друзья! Приятного чтения.
https://teletype.in/@bodywo/BHSIHJrXCrs
显示 1 - 18 共 18
登录以解锁更多功能。