06.02.202513:17
В день памяти Ксении Петербургской вспомню такой вот незабвенный текст:
«Снег»
В воскресенье является смерть.
Половицей не скрипнув,
не хлопнув дверью,
Пробирается под одеяло к Андрею.
Ксения отвечает: «Снег».
Глядь, а у него уже глаза покатились вверх.
«Что за окном? что за окном? что за окном?»-
твердит Ксения вторые сутки,
Вторые сутки не выпускает руку его и его слова.
У Ксении не кружится голова,
Но кто-то гадкий копошится в желудке.
У Ксении нет детей, нет родителей, нет братьев и нет сестер.
У Ксении больше нет мужа – один Христос.
Ксения с вопроса начинает их разговор.
Христос отвечает вопросом на ее вопрос.
Ксения говорит: «Верни его, а меня – взамен.
Я потом объясню, зачем».
Прасковья Ивановна распорядилась, на той половине, где мертвец, не топить.
По ночам ей мерещится Ксеньин плач и какой-то стук.
Она придумала спросить у Ксении, как же та будет жить.
Февраль проползает из подпола, просачивается в дымоход.
Андрей Федорович одевается, пока Ксению кладут в гроб.
Надевает чистое белье,
Ненадеванный почти сюртук,
Будто будут хоронить его.
И твердит беспрестанно: «Снег, снег, снег»,
Боясь отпустить последнее слово ее на тот свет.
Ксения глядит на Андрея Федоровича, любит каждый его шаг,
Радуется каждому вдоху до боли в ушах
Недаром она шептала, да хлопотала:
«Я все отдам, Прасковье дом отпишу.
Верните Андрея, верните Андрея, прошу…».
Андрей Федорович выходит вон со двора,
Прасковья Ивановна крестится, крестится,
давится набежавшей слезой,
Не решив залаять ему или хвостом завилять,
под крыльцо заползает Трезор.
Бросив недостроенную горку за Андреем бежит детвора,
Кидают в него снежками, орут: «Юродивая!»
Те, что помладше, бегут обратно,
старшие гогочут вслед.
Андрей Федорович идет. Ксения идет. Снег.
Автор: Ксения Полозова
«Снег»
В воскресенье является смерть.
Половицей не скрипнув,
не хлопнув дверью,
Пробирается под одеяло к Андрею.
Ксения отвечает: «Снег».
Глядь, а у него уже глаза покатились вверх.
«Что за окном? что за окном? что за окном?»-
твердит Ксения вторые сутки,
Вторые сутки не выпускает руку его и его слова.
У Ксении не кружится голова,
Но кто-то гадкий копошится в желудке.
У Ксении нет детей, нет родителей, нет братьев и нет сестер.
У Ксении больше нет мужа – один Христос.
Ксения с вопроса начинает их разговор.
Христос отвечает вопросом на ее вопрос.
Ксения говорит: «Верни его, а меня – взамен.
Я потом объясню, зачем».
Прасковья Ивановна распорядилась, на той половине, где мертвец, не топить.
По ночам ей мерещится Ксеньин плач и какой-то стук.
Она придумала спросить у Ксении, как же та будет жить.
Февраль проползает из подпола, просачивается в дымоход.
Андрей Федорович одевается, пока Ксению кладут в гроб.
Надевает чистое белье,
Ненадеванный почти сюртук,
Будто будут хоронить его.
И твердит беспрестанно: «Снег, снег, снег»,
Боясь отпустить последнее слово ее на тот свет.
Ксения глядит на Андрея Федоровича, любит каждый его шаг,
Радуется каждому вдоху до боли в ушах
Недаром она шептала, да хлопотала:
«Я все отдам, Прасковье дом отпишу.
Верните Андрея, верните Андрея, прошу…».
Андрей Федорович выходит вон со двора,
Прасковья Ивановна крестится, крестится,
давится набежавшей слезой,
Не решив залаять ему или хвостом завилять,
под крыльцо заползает Трезор.
Бросив недостроенную горку за Андреем бежит детвора,
Кидают в него снежками, орут: «Юродивая!»
Те, что помладше, бегут обратно,
старшие гогочут вслед.
Андрей Федорович идет. Ксения идет. Снег.
Автор: Ксения Полозова
27.01.202508:20
А люди пишут! И хорошо это, и радостно!
17.11.202421:41
Истинно таков в действительности главный вопрос христианства:
«Как Господь это терпит?».
Как терпит безобразных капризно-алчных старух, вечно молодящихся беззаботно-белозубых жителей столиц, ярко разряженных глуповато-амёбных подростков, тонущих в облаках фруктового тумана. Как Господь это терпит? Как терпит нас, случайно зашедших на Рубинштейна и курящих теперь тяжёло-вишнёвые сигареты у дверей бельгийского паба, нас смеющихся, подрагивающих от лёгкого ветра, нас, сторонящихся сумасшедшего маргинала, просящего денег или закурить. Как выносишь нас, Боже? Вот вопрос.
Но вернемся к теме. Автор «Фантомов конечности» метко выцепил острием карандаша нерв достоевского по сути вопроса о возможности (невозможности) богочеловеческого устройства «здешней» жизни. Примечательны в этом контексте два текста самого Достоевского: «Маша лежит на столе…» и «Социализм и христианство» (оба 1864 г.). На следующий день после смерти своей первой жены М. Д. Исаевой Достоевский создает запись, в которой размышляет об истории человечества, о бессмертии и о будущей жизни. В нем с самого начала дается следующий тезис:
Но важно для писателя то, что
Получается парадокс: на земле человека связывает закон разделения, но развитие личности непременно должно дойти до такого этапа, когда это разделение будет преодолено. Достоевский связывает процесс преображения человечества с решающим влиянием идеала Христа, с идеей служения единому и целому. Синтез всех и каждого для Достоевского – истинный «рай Христов», или как называет это состояние Чаадаев в конце своих «Философических писем» – «великий апокалиптический синтез». Синтез старух и раскольниковых, мармеладовых и свидригайловых, кирилловых и шатовых, верховенских-карамазовых, ставрогиных-мышкиных… Господи! Всех! Но, что ж таиться, «рай Христов» – цель, которая у Достоевского оказывается все-таки принципиально недостижима в рамках земной жизни. Но само стремление, жажда, чаяние этого «рая на земле», находясь лишь в сфере намерения, уже способно преображать мир. Да? Но вот куда его преображать, и надо ли вообще этот мир преображать?
И ещё про Божие терпение скажу. Так рвутся, досадуя, жилки в лицах вопрощающих об этом, именно оттого, что сами мы не понимаем, как такое можно стерпеть. Как? Как я могу терпеть всё это (включая себя самого)?
Но Бог больше, чем я могу вместить. Бог – любовь. Любовь как невозможность. Оттого и терпит.
«Как Господь это терпит?».
Как терпит безобразных капризно-алчных старух, вечно молодящихся беззаботно-белозубых жителей столиц, ярко разряженных глуповато-амёбных подростков, тонущих в облаках фруктового тумана. Как Господь это терпит? Как терпит нас, случайно зашедших на Рубинштейна и курящих теперь тяжёло-вишнёвые сигареты у дверей бельгийского паба, нас смеющихся, подрагивающих от лёгкого ветра, нас, сторонящихся сумасшедшего маргинала, просящего денег или закурить. Как выносишь нас, Боже? Вот вопрос.
Но вернемся к теме. Автор «Фантомов конечности» метко выцепил острием карандаша нерв достоевского по сути вопроса о возможности (невозможности) богочеловеческого устройства «здешней» жизни. Примечательны в этом контексте два текста самого Достоевского: «Маша лежит на столе…» и «Социализм и христианство» (оба 1864 г.). На следующий день после смерти своей первой жены М. Д. Исаевой Достоевский создает запись, в которой размышляет об истории человечества, о бессмертии и о будущей жизни. В нем с самого начала дается следующий тезис:
«Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, – невозможно. Закон личности на земле связывает. Я препятствует»
(20, с. 172).
Но важно для писателя то, что
«…после появления Христа, как идеала человека во плоти, стало ясно как день, что высочайшее, последнее развитие личности именно и должно дойти до того (в самом конце развития, в самом пункте достижения цели), чтоб человек нашел, сознал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего я, – это как бы уничтожить это я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно» (20, с. 172).
Получается парадокс: на земле человека связывает закон разделения, но развитие личности непременно должно дойти до такого этапа, когда это разделение будет преодолено. Достоевский связывает процесс преображения человечества с решающим влиянием идеала Христа, с идеей служения единому и целому. Синтез всех и каждого для Достоевского – истинный «рай Христов», или как называет это состояние Чаадаев в конце своих «Философических писем» – «великий апокалиптический синтез». Синтез старух и раскольниковых, мармеладовых и свидригайловых, кирилловых и шатовых, верховенских-карамазовых, ставрогиных-мышкиных… Господи! Всех! Но, что ж таиться, «рай Христов» – цель, которая у Достоевского оказывается все-таки принципиально недостижима в рамках земной жизни. Но само стремление, жажда, чаяние этого «рая на земле», находясь лишь в сфере намерения, уже способно преображать мир. Да? Но вот куда его преображать, и надо ли вообще этот мир преображать?
И ещё про Божие терпение скажу. Так рвутся, досадуя, жилки в лицах вопрощающих об этом, именно оттого, что сами мы не понимаем, как такое можно стерпеть. Как? Как я могу терпеть всё это (включая себя самого)?
Но Бог больше, чем я могу вместить. Бог – любовь. Любовь как невозможность. Оттого и терпит.
显示 1 - 1 共 1
登录以解锁更多功能。