Кесаретский поросенок входит в тот же самый круг жертвенных животных и символически означал плодородие, богатство, благополучие в жизни человека. О его культовом дохристианском значении свидетельствует истолкование христианской церковью свиньи как воплощения бесовской силы, как коня для «нечисти», колдунов, ведьм, непременной участницы всех дьявольских сборищ и игр. К обрядовому осмыслению свиньи полностью применимо положение о том, что с установлением новых форм религий старые божества обозначались как носители враждебной силы. В русской обрядности свинья заняла видное место как обрядовое животное главного рождественско-крещенского празднества христиан. Она даже получила прозвище святого Василия Кесаретского, праздновавшегося первого января.

С поросенком были свои трудности. Его сначала забивали, потом начинали паяльной лампой палить шкуру - сжигать щетину на шкуре, ножом счищали щетину и поросенок становился темно-коричневого цвета. Приносили кипяток ведрами. Отец держит большой нож двумя руками и говорит: Лей! - начинает счищать ножом щетину, и туша становилась белоснежной. При разделывании туши почки, сердце, печень - все эти субпродукты сразу же отправляют домой, где из них готовят на нескольких сковородах жаркое, так как после того как мужики закончат работу, вся еда уже стоит на столе. Особенно вкусным был супчик с потрохами.

После того как тушу разделают, то есть выбирали все внутренности, отрезали ножки, в челюсть свиньи вставляли штырь, мужики несли тушу в сарай, чтобы она отвиселась. И только на следующий день отец начинал снимать сало, которое сразу же клали в кадушки и засаливали. Обычно в качестве гнета клали сверху гранитный камень-валун.

Оставляли все кишки, не выбрасывали. Их вычищали, выворачивали наизнанку как чулок и оставляли для приготовления колбасы. Кишки набивали мелконарубленным мясом. Для этого мясо рубили сечкой в деревянном корыте, в котором обычно рубили капусту.

Что касается широко распространенного и почти общепринятого мнения, согласно которому песни Смоленской области являются скорее белорусскими нежели русскими, то оно будучи глубоко ошибочным, является лишь следствием поверхностного отношения к сравнительному анализу песенных материалов.

Между песнями Белоруссии и песнями Смоленской области действительно есть очень большая интонационная, а подчас и сюжетная общность в слоях календарно-обрядовых и частично семейно-обрядовых песен. Однако по мере развития песенных интонаций, сопутствующих общественному развитию, эта общность постепенно теряется и наконец вовсе исчезает в лирических песнях более позднего слоя. Отсюда следует, что общность этих песенных традиций будет сводится лишь к тому, что, в силу ряда исторических причин, и в Белоруссии и в Смоленской области сохранились наиболее древние песенные слои, которые некогда были по-видимому, общими для всех славянских племен. В дальнейшем же, по мере того как белорусы складывались в отдельную нацию, а Смоленская область все больше сливалась с Русским государством, все дальше расходились и пути интонационно-песенного различия.

На Каляду нарядимся, бывало, что ни почудней, и играем: „Каледушка, Каледа, / Пришла вперед Рождества!“ Заходим в дом, сначала овес пустим (т.е. овес разбросают по избе. - Л.Т.); кто пляшет, кто поет, кто у хозяйки просит клубки: „Пряла или нету?“ Дед шумит: „Я лапти наплел“. А бабка: „Я напряла, напряла“.

Пришла к рибитишкам. Да. “Вы как?” — “Мы никак...” — “Вы пряли?” — “Нету...” — “Сучили?” — “Нету”. — “А чяво делали? Мочик мыкали?” — “Нету, мы ни мыкали-и...” — “Как ни мыкыли?! Давайти сюда! Иде у вас пряжа?” Мать нисѐть: “Вот ани напряли! Вот клубочки, вот напряли!” Ага... “Ну, типерь я вас ни буду талочь, а то я вас сталкла б пихтилѐм! Вот у миня ступа в синях стаить, а я б пихтилѐм вас туды палажыла, талкла бы!..”. [с. Высокое]

...тада ана [Коляда] ругаицца: “Вы лодыри, вы лежыни, вы ничѐо ни сделали!” [с. Тарадеи]

... сарафан-форма тяготеет совсем не к востоку, как это верно для термина, а к западу, и что элементы сарафана следует искать в западно-русской и западно-славянской среде.