Вот так проявился один улыбчивый паренек-матершинник, после одиннадцати дней молчания, но живой, и вроде сразу полегчало. И даже спина как-то меньше болит. А я, похоже, через собственную боль все лучше понимаю. Особенно хорошо своего корешка, инструктора у новобранцев, который говорит: "ни то что имена, позывные их запоминать не хочу". И да, понимаю. К людям-то быстро привыкаешь, особенно если все так, как там. Только привык, только кидался тапком, чтобы не храпел, только смеялся над их залепухами на полигоне, а вот уже отсылаешь вещи родителям. И каждый остается внутри навсегда живой.
Это я, сидящий в теплой квартире в городе-курорте Кронштадте, уже потерял за эту войну четверых. А сколько теряют там мужики, если из той сотни, с кем были в учебке под Каменкой, осталось...
Мне тут уже пригрозили подать в суд или заяву написать за распространение фейков, порочащих... интересно, кого? Прокатились бы до ближайшего кладбища, да хоть вот, в родительскую субботу, да посмотрели на эти ряды. Посмотрели и представили бы обочины по краям дороги, по которой туда и обратно ротация. Мне вначале один товарищ прислал видео, потом другой, потом еще и еще. Там через каждые метров десять, да по обе стороны. И наши и чужие. Мыши им лица уже пообгладали. А все ха-ха-ха, да у-лю-лю под громкую музыку: "Вот, так сейчас этого бахнем дроном, а вот этот пополз, а мы его, звездораса, так и эдак. А этот побежал, но не уйдет!" И сотни тысяч пар равнодушных и пресыщенных экранной кровью глаз, смотрят на эту смерть, не имея на то права. Ни у кого нет права смотреть на агонию чужого ему и вовсе неизвестного человека, без благоговения перед смертью, без сострадания, без печали о судьбе человеческой, без молитвы об упокоении души. Враг, не враг, - какая разница... Да и какой тебе этот несчастный, пригнанный чтобы пасть в безвестности, враг? Это он враг? А кто тогда друг? Вот эта морда самодовольная в экране, брызгающая слюной в пафосе гражданского негодования? Это она что ли друг?
И несутся по трансатлантическим кабелям, сквозь эфир, нули и единички, превращаясь в движущиеся картинки ничего не обозначающей для смотрящего беды, той, которая даже слабее "забирает", нежели футбол.
И эти, что лежат там по лесополкам, по полям, по руслам ручьев, да по днепровским протокам, под корнями ив, вдоль осыпающихся ржавой еще от железа той войны, супесью берегов Оскола, вот эти еще не похоронены. И нет над их могилами ни креста, ни языческих хлопков резвящихся на весеннем ветру флагов. Они еще не посчитаны в столбик живыми. Они еще не отминусованы от довольствия и не возведены в степень павших героев. Они пока лишь пропавшие без вести, тени в фильтрационном лагере между адом и небом. И в этом лагере с ними лишь боль, ложь, смрад и отчаянье. Но не надежда. В этой войне надежда по обе стороны от зеркала умудрилась погибнуть первой.
