Woman in Church

Общаясь со светской студенческой молодёжью, вижу, что Церковь для них – абсолютно чуждая среда, даже не terra incognita, а именно чуждая среда. И здесь, наверное, проблема не в том, что на каком-то институциональном уровне Церковь не взаимодействуют с вузами. У нас, наоборот, есть разные программы, и Синодальный молодежный отдел их активно продвигает: создание домовых храмов на базе вузов, приходских молодежных проектов, объединений, формирование воспитательной политики вуза через служение в домовых храмах.

На протяжении длительного времени принцип светскости государства воспринимался как принцип изолированности Церкви от участия в каких-то процессах. И речь не про роль мирян или священников в жизни общества как членов общества. Светскость как синоним изолированности наличествовал в государственной политике. Скажем, государство не считала Церковь полноценным участником образовательной политики. Почему? Ответ был одним: "Потому что у нас светское государство". А светское, значит, Церковь отделена от государства. Отделена, значит, изолирована. Очень примитивная и вообще какая-то «пещерная» логика.

В чем же заключается светскость государства? В том, что Церковь отделена от государства, но она является для государства полноценным партнером по целому блоку вопросов. И образовательная политика, воспитательная политика – это тот блок тем, в которых Церковь, прежде всего в силу исторических причин, является чуть ли не ключевым партнером для государства.

Посмотрим на вузы. В них на протяжении последних лет активно развивается добровольческое, волонтерское движение. Но оно же никак не сопрягается с тем, что это может быть именно социальное служение, – каким мы его считаем в нашем церковном, евангельском понимании. При этом еще в пандемию Президент России говорил, что милосердие и помощь ближнему – это наш национальный код. Мы, церковные люди, понимаем, почему это так и есть. Потому что он отражает евангельский идеал, который «прошился» в нашем народе за тысячелетнюю христианскую историю. Но выйдя на улицу, никто даже не состыкует этот "национальный код" с Церковью и православным наследием нашего народа.

Более того, мы сейчас видим, как в светском, вузовском сообществе открываются программы "Обучение служением" и всё, что связано с добровольчеством, находит отклик у молодежи. Слово «служение» во многом имеет сакральный, церковный контекст. Но светское государство не воспринимает его в таковым. Даже не государство, а те сообщества, которые занимаются развитием служения в молодёжной, студенческой среде. А потому они не видят, что именно Церковь могла бы быть здесь прямым партнёром. Но потихоньку подвижки, конечно, есть.

Если говорить о том, что бы мы могли сделать, то нужно нам самим иметь проактивную позицию и не упускать возможности. Церкви важно идти в воспитательную политику. Тем более, что воспитательная политика вуза сейчас – одна из таких ключевых задач по достижению целей формирования молодежи как граждан и патриотов. Церкви следует к данному процессу подключаться.

Татары в захваченном Владимире пытают ключаря с целью выведать, куда тот спрятал ценности. По массовым сценам, кстати, видно, что Тарковского совершенно искусственно загнали в нишу камерного режиссёра, он хотел быть, «правильным» Бондарчуком, но у него просто не было такой возможности. Пытаемый ключарь говорит «малому» князю, который привёл на Русь татар: «Вот беда-то, не знаю я где золото, не знаю. Наверное, украли всё. Наверное, ваши татары и украли. У вас ведь вор на воре. Ты бы своих поспрошал. Своих поспрошал бы, а? <…> Конечно скажу. Смотри, как русского православного невинного человека мучают, ворюги. Посмотри, иуда! Татарская морда!» На что князь отвечает: «Да что ж ты, русский я». Тогда Патрикей говорит ему: «Признал я тебя! На брата похож! Признал! Русь продал! Признал я тебя!»

Здесь, конечно же, сразу вспоминается, как большевики точно также пытали монахов и священников, выбивая из них, куда те спрятали церковные ценности, точно также грабили храмы и монастыри.

И ещё один момент: в кадре, когда показывают «малого» князя, на заднем плане раскачивающееся паникадило напоминает маятник Фуко. Этот маятник большевики установили в ряде крупных православных соборов, после их закрытия и обращения в «Музеи религии и атеизма». Прежде всего, в Исаакиевском соборе Санкт-Петербурга, но подобные установки имелись и в провинции. Совершенно непонятно, как этот маятник, подтверждающий вращение Земли, должен был в советской логике доказывать то, что Бога «нет» (Православная Церковь никогда не отрицала ни шарообразность, ни вращение Земли). Но считалось, что он это будто бы доказывает.

Появление маятника Фуко за спиной князя-иуды – это чёткая кодировка всего эпизода как обличения советской атеистической политики, советского разрушения церквей. Это, пользуясь лингвистическим термином, детерминатив, указывающий на то, что речь никулинского ключаря обращена именно к советским гонителям веры и разрушителям храмов.

Затем идёт в качестве флэш-бека воспоминание о том, как два брата, два князя приносили крестную клятву в присутствии архиерея. И снова появляется в кадре ключарь, которому татары готовятся заливать в глотку свинец: «Помяни слово, не будет ноги татарской на Русской земле! Перед Господом Богом клянусь, не будет! Крест поцелую. Крест! Дайте крест православному! <…> Коли грехи есть, простит нас Господь, милостив Он, простит! Господи, ведь правда простишь ты меня? А вот вы все кипеть будете в смоле кипящей! Вы уйдёте – а мы опять всё построим, мы всё… А вы в геенне огненной кишки свои повыпускаете!»

Ключевое послание Тарковского очевидно – «Мы опять всё построим!». И то, что «в геенне огненной гореть будете», и что «ноги татарской больше не будет» – это всё очень важные смыслы, но ключевое – именно это: «Мы опять всё построим!» Сцена захвата Владимира и разорения храма в хронотопе фильма Тарковского означает максимальное унижение, максимальное потрясение Руси. И именно здесь, среди этого ада и унижения, de profundis провозглашается «мы опять всё построим».

Финальная новелла «Колокол» посвящена именно тому, что мы всё построим снова.