Философия не для всех

Беловодье — мифическая страна или земля в русских народных преданиях, которая приобрела особое значение в верованиях старообрядцев.

С точки зрения старообрядцев, Беловодье представлялось идеальным местом для жизни истинных христиан, сохранивших древнее благочестие.

Старообрядцы, отказавшиеся принять церковные реформы патриарха Никона в XVII веке, верили, что где-то существует земля, где сохранилось истинное православие и древний церковный чин.

Согласно этим представлениям, Беловодье находилось далеко на востоке, за «морем-океаном», в труднодоступных местах.

Чаще всего его локализовали где-то в Сибири, на Алтае, в горах Центральной Азии или даже в Японии. В Беловодье якобы существовали храмы с дониконовским обрядом и сохранялось истинное священство, восходящее к апостольским временам.

Легенды о Беловодье стали причиной многочисленных переселений старообрядцев, особенно в XVIII-XIX веках. Они уходили все дальше на восток в поисках этой обетованной земли, где можно было бы свободно исповедовать свою веру без преследований со стороны официальных властей.

Интересно, что у старообрядцев даже существовали рукописные «путеводители» по Беловодью с описанием маршрута, мест остановок и опознавательных знаков.

В старообрядческой традиции Беловодье — это не просто географическое место, а духовный идеал праведной жизни и истинной веры, символ сохранения древнего благочестия вдали от «антихристова мира».

«Румынские дома, в отличие от немецких, вырастают из пейзажа с неуклюжим энтузиазмом. Румынские деревни расположены не случайно, но более естественно. В живых беспорядках этих деревень, вы чувствуете присутствие человеческого воображения, которое расширяет природу за ее пределы, в области чуда и сказки. Из саксонского дома ожидаешь увидеть выезжащую молотильную машину, из румынского - выходящую Мать леса (Muma Padurii). Румынская деревня дает подчинить себя ландшафту, она врастает в пейзаж, погружается в землю, в холмы, в рощи как в мягкую проницаемую среду, родственную самому румынскому бессознательному; одно незаметно перетекает в другое, что резко контрастирует с дворами и хуторами немецких поселенцев, всегда подчиняющими себе ландшафт, к которому они остаются глухи и безразличны. Также и в иконописи румын реализует человеческую и надчеловеческую форму всегда окружая себя определенной неуклюжестью и отклонениями от нормы совершенства, благодаря которой иератический стиль приобретает органический и живой дух. Научная виртуозность, которая всегда оказывается жесткой и конформистской, сухой и стерильной, противна художественному инстинкту нашего крестьянина, как все, что является искусственным. Интересно и примечательно, что крестьянин избегает проводить прямую линию по линейке; как в текстильном искусстве, так и в орнаменте эмалей, а также в архитектуре. Использование линейки, реальной или воображаемой, не является для нашего крестьянина основой для возвышения красоты. В этих смыслах "неуклюжесть" перестает быть неуклюжей, возносясь до уровня смысла. Абсолютно прямая линия, невозможная в природе, в такой оптике - это святотатство, крестьянское сознание сознательно ее избегает. Поэтому заборы - кривые, избы слегка покосившиеся».

Старший брат Мити служил пограничником и расска-
зывал нам про старое время. Мы часто сидели около их
дома и слушали рассказы. Каждый раз спрашивал его,
почему граница вообще важна и зачем ее охранять. Он отвечал, что, если не станет границы, начнется совсем безумие.

Я его просил отвечать без «если», просто по дан-
ности, «если, то...» — это стандартное запугивание ужасным будущим. Когда нужно показать необходимость чего-либо, рисуют жуткую картину мира без него.

Можно сказать, что граница красива? Он злился, объяснял, что граница — часть общего порядка, благодаря которому, в том числе, мы сидим сейчас в спокойствии и не распадаемся.

Мы все понимали, что дело не в каком-то порядке, есть нечто, объясняющее важность границы, но в него не принято заглядывать. Возможно, туда стыдно смотреть. Стыдно вдумываться в необходимость границы.

Брат Мити часто вглядывался в места за границей. И не
видел там ничего. Так он говорил, по крайней мере. Он рассказывал про старое время — не про то, что сам видел, а про то, что слышал от старших пограничников, которые застали. Раньше там что-то было, виделось, двигалось, а затем исчезло, ушло в другое место.
Спросил, есть ли у границы величие. Брат Мити подумал,
что я издеваюсь. Есть ли необходимость в границе, если за ней ничего не видно? Не видно — не значит, что этого нет, и еще там остается сама возможность. Там, где предчувствие присутствия, есть и само присутствие. Так же с временными границами? Границы времени позволяют заглядывать за себя через ожидание и предчувствие.

Когда места захватывают друг друга, сдвигая границы,
они поглощают церемонии.
Границы смешиваются, налезают на себя. У птиц границы между живыми и мертвыми более временные, нежели пространственные.

Доктор физмат наук, профессор РАН, лауреат медали РАН для молодых ученых, лауреат премии Московского математического общества и стипендии фон Неймана в Принстоне, автор более 60 научных работ и монографии. Специалист по гомологической алгебре, гомотопической топологии и теории групп