Ехал и студент с лоснящейся черепаховой кошкой, мирно свернувшейся на верхней полке, пока хозяин, скрывшийся под наушниками, что-то старательно писал в тетради...

Неподалёку расположились сарай, где хранились отцовские инструменты, и банька, какую топили еженедельно, курятник, где кудахтали вечно беспокойные куры, и собачья будка, где жила Райда, а после — её верные наследницы, носящие то же имя, пока не закончилась гордая династия дворняг, поленница и крольчатник.

Алексей вдохнул утренний морозец, пока подбрасывал курицам молотого зерна и снимал яйца. Одна у него дура завелась, которая яйца клевала, так что забирать приходилось раньше; да и стоило бы у Нины мела прикупить побольше, хотя, по опыту, эту рябую уже не отучить, рубить надо. Кроликам он раздал сена и сменил воду; заметил, что одна из мамок, красивая чёрная крольчиха с аккуратными белыми пятнышками на мордочке и на лапках, начала рвать пух и устраивать гнездо, так что Алексей, стараясь не шуметь, аккуратно отошёл прочь от её клетки. Надо к ней заглядывать пореже, чтоб не растревожить и не беспокоить лишний раз. Сваренную с вечера кашу из кабачков Алексей поставил уткам: варил ещё вечером накануне, будучи не в силах уснуть; да и что там варить — кабачки в воду, а как сварятся — так три миски молотого зерна, и уткам хватало.

Мычали коровы, ржали лошади, кудахтали курицы, где-то гремела двигателем машина…

Каждый звук чудился здесь не удвоенным — утроенным: плеск воды о борта лодки эхом разносился над озером, а вдали слышались шорохи. Должно быть, робкий олень желал испить воды, а может, и птица суетливо вила гнездо, либо же ёж крался, любопытствуя, между трав, а то и вовсе рыжая лисица следила из кустов за неподвижно застывшим средь тихого лесного озера человеком.

Ветер бегал между ветвей деревьев, стонал, как старый дом, готовый вот-вот рухнуть под тяжестью времени; шуршали листья, слышались порой птичьи щелчки, и тихий свист, напоминающий человечьи голоса, шептал на ухо; и журчали нитки ручьёв, впадая в озеро; и скрёбся кто-то, как царапая по коре деревьев когтями, но звук долетал таким приглушённым, так редко напоминал о себе, что старик решил, что, должно быть, ему чудилось.

Та запротестовала было, залепетала что-то невнятное, что-то суетливое, то ли спрашивая, что он делает, то ли спрашивая, где они оказались, то ли ещё что бессмысленное, и голос её трясся…

Сухие иглы хрустели под ногами, словно хрупкое стекло первой замёршей лужи, мимо которой ну никак не пройти, не расковыряв; ветер, пробираясь сквозь вершины деревьев, протяжно шуршал, и звук этот походил на протяжное эхо человеческого вздоха; когда ветер утихал, то казалось, что деревья дышали тяжело; но когда замолкали даже они, то Вадим будто услышал едва различимый невнятный шёпот, как если бы само время решилось рассказать древние истории, спрятанные от посторонних ушей в мёрзлой комьями земле, в журчащих из-под первых заморозков ручьёв и средь молчаливых древесных стражей.

Проходящий поезд слышно за десять километров. От Ягбора до станции — порядка двух километров, вот только поезда ходили не то чтобы часто: утренняя электричка в девять утра, дневная в три с чем-то, вечерняя в восемь и ночная в одиннадцать двадцать с чем-то.

Собачий лай слышно за два-три километра. Не было бы ещё так тихо, полезное, наверное, владеть таким знанием стало бы; даже шёпот смолк, и лес закутался в тишину столь подозрительную и пронзительную, что закололо в ушах, а сердце застучало громче и быстрее, отдаваясь болью в висках.

А вот с какого расстояния можно услышать колокольный звон? Совершенно точно, что колокола звонили что-то около шести вечера, за десять минут до начала Вечерни: сначала сорок ударов благовеста, затем — трезвон; а по прочтении первого часа, порядка семи часов, — опять трезвон.

Голос у неё был скрипучий, равно что сосна в особо жестокую бурю, и рассказывала ба про охотника, решившего заночевать у дерева с двумя головами, и это кончилось для него плохо.

Лось остановился внизу и задрал тяжёлую голову, и Вадиму показалось, что он услышал гортанный рык, только этот звук был глубже, как будто сама земля возмущалась и ходила ходуном.

Изнутри сосны донёсся слабый стон, словно она дышала или страдала.

Его голос — скрип ветвей, его слова — обрывки проклятий на древнем языке.

Ночь пахнет по-особенному. Какими-то несуществующими тропическими цветами. Немного похоже на Ливею. И на Гротисы. Даже зимой ощущала эти таинственные ароматы. Деревья шумели позеленевший кроной, перешёптыапясь о чём-то своём, тайном и нам, простым смертным, неизвестном. Тёмное небо казалось громадной многоглазкой, заигрывающей со мной и мигающей по очереди своими многочисленными глазами. С многоглазкой небо ещё никто не сравнивал. Вот что творит усталость с человеком!

Не было. День за днем я вынимала каждое воспоминание — счастливое и горькое одновременно — из памяти, как листочек из картотеки, вертела его — и откладывала в сторону. Не было. Не было. Ничего не было.

Мир, в котором социальное положение человека определяют маленькая приставка к фамилии и магический потенциал. В таком мире живу я - пустышка Элисия Карт.
К счастью, я нахожу таинственный артефакт Иртеру и становлюсь самым сильным магом. Конец.
. . .
Поверили? Да как бы не так. Эта вредная штуковина выдаёт на мои руки не заветные магоединицы, а листок с двенадцатью заданиями.. И что мне с ними делать? Подруга настойчиво советует выполнять, но... Разбить сердце, убить время, вскружить голову - уж слишком странные задания! Хотя хуже уже не будет. Наверное.

В общем, всё не так плохо. Осталось только не замёрзнуть, не умереть от жажды, не оказаться растерзанным волками и не подвернуть ненароком ногу, ступив на обманчивый ворох хвои, под которым таилась коварная неглубокая, но такая мучительно болезненная яма.

Вадим схватил резного божка — и тут же услышал стон за спиной.
Между сосен стоял гигантский лось с плотью из гнилой древесины и головой из коры, с кривыми болотными деревцами вместо ног и с глазами-шишками; он шумно дышал, взрывал копытом землю — и смотрел на Вадима.
Спустя мгновение — помчался прямо на него.

Должно быть, название дали посёлку уже давно — в те времена, когда сосняк и вправду был молод и свеж; но вот зато ручей никуда так и не делся: в детстве Надя частенько бегала в лес, заходя совсем не глубоко, скидывала обувь, шла босиком по мягчайшему ковру из хвои и переходила на бег, едва прорывался сквозь шорохи и птичьи трели звонкий ручей. Чем ближе к нему, тем топче становилась земля, и вот Надя прыгала в ледяную воду, искалывающую тут же ступни, и стояла, едва дыша, и такое счастье переполняло её в такие моменты одиночества, что хотелось плакать.

Девятнадцатый день. Никогда больше не будет по-прежнему. Все стало плоским, как по ту сторону плохого, мутного зеркала, и я сама теперь тоже только отражение. Сирень, комья рыжеватой глинистой земли, тяжелый запах увядающих цветов…
Я судорожно затянулась догорающей сигаретой — тошнотворная, обжигающая горечь, но приводит в чувство. Саднит горло, болит голова, еще и глаза на мокром месте. Нашла где рыдать… Пора домой, мама сегодня в ночную смену в больнице, одна в квартире — плачь, сколько влезет, никто не увидит…

- В библиотеке – я пожала плечами, словно в этом не было ничего удивительного. Нет, ну с кем не бывает – запрещённая книга в Высшей Академии на видном месте. Ничего странного.

А ещё она представила Гадюку – тощую, как жердь, преподавательницу Зельеварения госпожу ри-Зелу с демонически зелёными глазами и худыми пальцами, увенчанными длинными чёрными ногтями. Ведьма любила тыкать ими в нерадивых учеников, не имевших и капли потенциала. Куда же нам до них – до звёзд.

Пущай пишет свой гижсьöм твоя машинка.

Абусö эн модь…

Гажтöмыс быдöс ни сьöлöмöс вильöтіс…