Трёхчасовое монументальное драматическое полотно о принятии себя, истины и жизни (во как!):
Жизнь (Умирание) | 2024
С первых кадров фильма Маттиаса Гласера я ловлю вайб разговорной семейной драмы с фестивальным налётом.
А как иначе, если он начинается с прогулок больного старика с обнажённым достоинством? Это муж 70-летней Лиззи — первой главной героини, куцо наигрывающей до неприличия заезженную до-мажорную прелюдию из ХТК Баха.
Второй герой — её сын Том, дирижёр, который работает над произведением «Умирание», написанным его другом. Когда он объясняет оркестру через метафоры, как нужно играть, я чувствую аромат того самого КИТЧА, о котором скажут позже.
Метафоры — это классно, но где дирижёры, которые просто шикают «тссс» или кричат «громче»?
Третья героиня — Эллен, сестра Тома. Стоматолог, которая пустилась в рамках лёгкого романа с коллегой-женатиком напевать баллады в баре. Мнимая свобода сама себя не продемонстрирует, правда ведь?
Самое время вспомнить сериалы по телеканалу «Россия», а то и вовсе по «Рен-ТВ», в которых не обходилось без пьяных измен.
Но в процессе я начинаю верить в эти надуманные линии. И три часа экранного времени теперь меня не пугают. Даже наоборот.
Почему так? Причины две.
Первая — герои красочно пускаются во все тяжкие и отшебучивают невиданные юморные вещи, раздувая семейный эпик.
Стоит мне лишь додумать абсурдную концовку очередной сцены, чтобы поржать (по правилам передачи «Что было дальше?»), — она тут же происходит! И я такой: «Я же пошутил! Вы не всерьёз же будете щас... О-о-о-о-о».
Эти сцены здесь — жемчужины. Рассматриваем каждую под лупой и восхищаемся:
— взять хотя бы момент, где Лиззи признаётся сыну в «любви» (взаимной), после чего демонстрирует якобы абсолютный слух, напевая нотку (диалог за столом идёт почти 20 минут на одном дыхании);
— или как Эллен, проведя бурную ночь с любовником, просыпается с опухшим лицом и не может даже рот открыть;
— а про «лучшую» рождественскую ночь, которая только могла случиться в жизни человека, я и вовсе молчу.
Но где комедия, там и трагедия, оттого эти моменты — пронзительные.
Герои в них несчастны, потеряны. Они не преодолевают трудности, а медленно разлагаются в тщетных попытках найти себя и существовать на бренной планете.
Вторая причина, почему длительный хрон не замечается — интригующие поиски тонкой грани между искусством для масс и посредственностью для эстетов, что пытаются нащупать Том и его друг.
Это красная нить драмы, на которую удачно ложится схема музыкального фильма: идеальное звучание будет не с первого раза — героям нужно прийти к нему.
• Первая попытка — репетиции.
Исполнители недовольны: «Слишком долго!» Но вы оперы вообще слушали, музыкантишки? Композитор тоже не рад: виолончелистка, видишь ли, не старается. А детский хор оказывается не нужен из-за показухи и лишнего пафоса. Всё — китч, китч, китч!
• Вторая попытка — на сцене.
Дирижёр контролирует каждый шаг, хмурится, пытаясь вытянуть что-то из музыкантов и воплотить СМЫСОЛ в звуке. Как вдруг — кашель в зале! Что ж, аплодисменты Эллен! Она весело прервала в пародийном тоне тщетные попытки автора быть услышанным.
• И вот, третья попытка...
Том перестаёт управлять оркестром и начинает просто слушать. Оркестр играет без стремлений к экспрессии и драматизму. Они проживают музыку здесь и сейчас.
И вот, то, что казалось гипертрофированным и пошло обыгранным, становится естественным. Искренним. Настоящим.
Странно, почему? Музыка та же, фильм — тот же. Что поменялось? Отношение. Теперь мы вместе с героями понимаем: важно быть честными с собой. Уж лучше правда — какой бы горькой она ни была.
Правда в том:
— что чувства притупились;
— что не любишь родного человека;
— что не хочешь жить.
Она приходит в состоянии умирания, в моменте конца: тела, души, амбиций, стремлений, суеты, погони за несбыточным.
Но где конец, там и новое начало. Рождение свыше, метамодерн, принятие действительности, в которой мы осознанно начинаем новую арку.
Тут наши прокатчики не ошиблись:
ДАЁШЬ ЖИЗНЬ ДАТТЕБАЙО!
