Жизнь на Плутоне
TGlist рейтинг
0
0
ТипАчык
Текшерүү
ТекшерилбегенИшенимдүүлүк
ИшенимсизОрдуРосія
ТилиБашка
Канал түзүлгөн датаOct 23, 2017
TGlistке кошулган дата
Nov 19, 2024Тиркелген топ
Канал имени Харона
45
Рекорддор
12.02.202523:59
2.4KКатталгандар23.11.202423:59
100Цитация индекси24.03.202518:57
3911 посттун көрүүлөрү24.04.202515:28
01 жарнама посттун көрүүлөрү05.02.202522:10
8.38%ER01.04.202520:52
16.77%ERRӨнүгүү
Катталуучулар
Citation индекси
Бир посттун көрүүсү
Жарнамалык посттун көрүүсү
ER
ERR
Кайра бөлүшүлгөн:
Призма и Схизма
04.04.202520:33
Но кто выступает в роли «Третьего»? Это «рекомендательные» наставительные алгоритмы глобальных платформ, претендующие на беспристрастность, но в действительности руководствующиеся логикой капитала и проституирования вниманием и соблазном. Это не власть-запрет, а власть-соблазн, власть-стимуляция. В классическом кожевском толковании, субъект борется за признание со стороны равного Другого. Теперь «судьей» становится нейросетевой алгоритм, падшая до фигур и чисел цифровая софия.
«Содержимое» (content), получившее ее
«высокое одобрение», приобретает дополнительную зримость проявленность, в
то время как отодвинутые на край реплики и жесты исчезают в цифровой тени (так «настоящее» становится «архивом»). Накопление символического капитала замещает для «цифрового гражданина» ощущение соборного утверждения. Возникает квазирелигия востребованности,
где обратный инжиниринг стилистических, поведенческих или структурных образцов
«содержательности» утверждает «обряды»,
повышающие вероятность алгоритмической
благосклонности со стороны цифровых архонтов.
Однако в отличие от кожевского «Третьего»,
«алгоритмический судия» не гарантирует устранения конфликтов и даже вовсе не
ставит себе такой цели: напротив, драматургия коммунальных склок и
скандалов поощряется. И хотя алгоритм декларирует «беспристрастность», в его
устройстве сокрыты торговые интересы платформенных сред. Возникает парадоксальное положение: «Третий» в цифровом поле вовсе не разрешает конфликты, он множит раздор.
Согласно кожевскому толкованию, в постисторическом контексте субъекты не участвуют в наличных военных
столкновениях, а симулируют героику в притворно-игровой форме. Профессиональный спорт и другие соревновательные практики стали в XX веке образцовым примером. Эллинское соперничество на агоне превращается в упорядоченные «матчи» и «турниры» без риска фатального физического урона: с «осадой крепостей» без вещественных разрушений и «королевскими битвами» без гильотинических последствий. Победителем
становится рассеянный поливалентный как бы еще субъект, демонстрирующий
превосходство в быстроте реакции внутри своего ситуативно сложенного сообщества. В игровом многомирье созидаются особые топологии, происходят обмены виртуальной территорией и групповым вниманием. Здесь
также действует «консенсуальный» Третий,
исключающий возможность «спора с кодом» (трудно спорить с словарем). Любой
нарушитель автоматически исключается — без права обжалования и иных
процессуальных заплачек.
Тенденции больше четверти века: все больше
гибридизированных человеко-машин-
технокентавров обретают «смысл» через соревновательную деятельность в виртуальности. Для Кожева этот переход «от реального столкновения к «виртуально-правовому» означал бы торжество постисторической однородности. Однако
множественность соревновательных помостов и жанров настолько велика, что порождает бесчисленные малые мирки, всегда противоборствующие между собой. Единый «правовой» мир не утверждается, но возникает то, что Владимир Соловьев называл «отрицательным всеединством» — мнимым единением без любви и без высшей правды.
Еще в довоенных гегелевских лекциях Кожев отмечал, что «конец истории» влечет за
собой бытийственную «скуку». При устранении противоречий между рабом и
господином, отсутствии жизненных рисков и
тщетности героических действий господствует постоянство — своего рода
«животное довольство», пусть и максимально комфортное. Обострение, казалось бы, «архаических» военных
конфликтов в нынешнюю эпоху можно. интерпретировать как последний рубеж сопротивления истории перед лицом наступающей алгоритмической вечности.
Когда повседневность лишена героического измерения, а признание становится
функцией алгоритмической видимости, вытесненное трагическое возвращается в
форме геологических и психических разломов. Война манифестирует фундаментальное противоречие между тяготением бытия к универсальному правопорядку и экзистенциальной жаждой
автономной экзистенции.
«Содержимое» (content), получившее ее
«высокое одобрение», приобретает дополнительную зримость проявленность, в
то время как отодвинутые на край реплики и жесты исчезают в цифровой тени (так «настоящее» становится «архивом»). Накопление символического капитала замещает для «цифрового гражданина» ощущение соборного утверждения. Возникает квазирелигия востребованности,
где обратный инжиниринг стилистических, поведенческих или структурных образцов
«содержательности» утверждает «обряды»,
повышающие вероятность алгоритмической
благосклонности со стороны цифровых архонтов.
Однако в отличие от кожевского «Третьего»,
«алгоритмический судия» не гарантирует устранения конфликтов и даже вовсе не
ставит себе такой цели: напротив, драматургия коммунальных склок и
скандалов поощряется. И хотя алгоритм декларирует «беспристрастность», в его
устройстве сокрыты торговые интересы платформенных сред. Возникает парадоксальное положение: «Третий» в цифровом поле вовсе не разрешает конфликты, он множит раздор.
Согласно кожевскому толкованию, в постисторическом контексте субъекты не участвуют в наличных военных
столкновениях, а симулируют героику в притворно-игровой форме. Профессиональный спорт и другие соревновательные практики стали в XX веке образцовым примером. Эллинское соперничество на агоне превращается в упорядоченные «матчи» и «турниры» без риска фатального физического урона: с «осадой крепостей» без вещественных разрушений и «королевскими битвами» без гильотинических последствий. Победителем
становится рассеянный поливалентный как бы еще субъект, демонстрирующий
превосходство в быстроте реакции внутри своего ситуативно сложенного сообщества. В игровом многомирье созидаются особые топологии, происходят обмены виртуальной территорией и групповым вниманием. Здесь
также действует «консенсуальный» Третий,
исключающий возможность «спора с кодом» (трудно спорить с словарем). Любой
нарушитель автоматически исключается — без права обжалования и иных
процессуальных заплачек.
Тенденции больше четверти века: все больше
гибридизированных человеко-машин-
технокентавров обретают «смысл» через соревновательную деятельность в виртуальности. Для Кожева этот переход «от реального столкновения к «виртуально-правовому» означал бы торжество постисторической однородности. Однако
множественность соревновательных помостов и жанров настолько велика, что порождает бесчисленные малые мирки, всегда противоборствующие между собой. Единый «правовой» мир не утверждается, но возникает то, что Владимир Соловьев называл «отрицательным всеединством» — мнимым единением без любви и без высшей правды.
Еще в довоенных гегелевских лекциях Кожев отмечал, что «конец истории» влечет за
собой бытийственную «скуку». При устранении противоречий между рабом и
господином, отсутствии жизненных рисков и
тщетности героических действий господствует постоянство — своего рода
«животное довольство», пусть и максимально комфортное. Обострение, казалось бы, «архаических» военных
конфликтов в нынешнюю эпоху можно. интерпретировать как последний рубеж сопротивления истории перед лицом наступающей алгоритмической вечности.
Когда повседневность лишена героического измерения, а признание становится
функцией алгоритмической видимости, вытесненное трагическое возвращается в
форме геологических и психических разломов. Война манифестирует фундаментальное противоречие между тяготением бытия к универсальному правопорядку и экзистенциальной жаждой
автономной экзистенции.
Кайра бөлүшүлгөн:Призма и Схизма
31.03.202521:30
Шеллинг и воля к гнозису - 4.
По Шеллингу, зло есть самодовление Темной Основы, волящей не подчиняться свету. Посредством сообщения с божественным откровением в истории (Христос) или через философию свободы можно преодолеть «раскол». Это похоже на классическую схему «возвращения» в Плерому (делезианскую виртуальность, бесконечно растущее поле дифференциальных отношений-рапортов). Существуют активные и реактивные силы: активные силы — творческие, способные утверждать жизнь, реактивные силы — подчиняющие, систематизирующие, замедляющие. Истину нельзя «обнаружить» как внешнее соответствие, ее нужно создать, переоценивая ценности, выявляя, что позволяет активным силам выразиться.
У Шеллинга «активные силы» берут форму, скорее, «божественного самоуглубления», а «реактивная» сила — Темная Основа, когда она становится самодостаточной. Преодоление реакции — это выбор света, но свет не может быть пассивным; он только в союзе с темной волей способен разверстать свободу. Свет истины рождается из тьмы непостижимого — из Сокровенной Тоски, «владычицы всякого знания». Не истина порождает добро, а безымянное Добро придает импульс истине, как матерью — в муке — рождается дитя. Влечение к истине исходит от смертельной тоски. И нисходит, то бегло, то хромоного, — через практику повторных начинаний, устремляющихся к тому, что не имеет начала — по путям катабазиса до темной основы. Выиграть невозможно, возможно сыграть.
Шеллинг признает материю «инструментом», который взыскует одухотворения. Но этот инструмент обладает собственность валентностью и агентностью. Он говорит: познавая внутреннюю драму Бога, человек «соучаствует» в его самораскрытии, что и дает возможность подлинной свободы. Его «София» в том «природно-волевом» аспекте (Grund), который, будучи отделен от света, становится источником зла, но в союзе рождает красоту. Воля к гнозису — рискованный жест, ведущий во тьму, но без него ничтожится и ничтожествует и свобода. Шеллинг говорит о «примирении» Бога с самим собой (и с миром) через императив откровения, расщепляемый до условных наклонений. Его гностицизм — рапсодия сопротивления и превращения в зазорах и паузах колоссального напряжение между «низом» и «верхом» (или «кодами» и «потоками») и необходимостью «гнозиса» (особого знания), который есть чувственно-интеллектуально-волевой акт, меняющий самую онтологическую конфигурацию субъекта.
Гнозис — способность утверждать различие против любого реактивного отождествления. И там, где эта способность проникает в жизнь, раскрывается движение, ведущее к тому, что мы называем становлением-человеком, становлением-творцом — становлением-«Богом» (в шеллингианском смысле) внутри самого божественного процесса. Единственный — подлинно философский — жест, делающий мысль силой, которая не пассивно отражает явленное, но преобразует его, снимая все дихотомии, кроме одной — между тупой реакцией и парением творящей свободы. Иначе сказать, имманентная драма не может быть проиграна трансцендентным Богом. Она ставится и играется в ускользающем между-пространстве радикальной имманентности, где человек и Бог становятся зеркальными сторонами онтологического уравнения.
По Шеллингу, зло есть самодовление Темной Основы, волящей не подчиняться свету. Посредством сообщения с божественным откровением в истории (Христос) или через философию свободы можно преодолеть «раскол». Это похоже на классическую схему «возвращения» в Плерому (делезианскую виртуальность, бесконечно растущее поле дифференциальных отношений-рапортов). Существуют активные и реактивные силы: активные силы — творческие, способные утверждать жизнь, реактивные силы — подчиняющие, систематизирующие, замедляющие. Истину нельзя «обнаружить» как внешнее соответствие, ее нужно создать, переоценивая ценности, выявляя, что позволяет активным силам выразиться.
У Шеллинга «активные силы» берут форму, скорее, «божественного самоуглубления», а «реактивная» сила — Темная Основа, когда она становится самодостаточной. Преодоление реакции — это выбор света, но свет не может быть пассивным; он только в союзе с темной волей способен разверстать свободу. Свет истины рождается из тьмы непостижимого — из Сокровенной Тоски, «владычицы всякого знания». Не истина порождает добро, а безымянное Добро придает импульс истине, как матерью — в муке — рождается дитя. Влечение к истине исходит от смертельной тоски. И нисходит, то бегло, то хромоного, — через практику повторных начинаний, устремляющихся к тому, что не имеет начала — по путям катабазиса до темной основы. Выиграть невозможно, возможно сыграть.
Шеллинг признает материю «инструментом», который взыскует одухотворения. Но этот инструмент обладает собственность валентностью и агентностью. Он говорит: познавая внутреннюю драму Бога, человек «соучаствует» в его самораскрытии, что и дает возможность подлинной свободы. Его «София» в том «природно-волевом» аспекте (Grund), который, будучи отделен от света, становится источником зла, но в союзе рождает красоту. Воля к гнозису — рискованный жест, ведущий во тьму, но без него ничтожится и ничтожествует и свобода. Шеллинг говорит о «примирении» Бога с самим собой (и с миром) через императив откровения, расщепляемый до условных наклонений. Его гностицизм — рапсодия сопротивления и превращения в зазорах и паузах колоссального напряжение между «низом» и «верхом» (или «кодами» и «потоками») и необходимостью «гнозиса» (особого знания), который есть чувственно-интеллектуально-волевой акт, меняющий самую онтологическую конфигурацию субъекта.
Гнозис — способность утверждать различие против любого реактивного отождествления. И там, где эта способность проникает в жизнь, раскрывается движение, ведущее к тому, что мы называем становлением-человеком, становлением-творцом — становлением-«Богом» (в шеллингианском смысле) внутри самого божественного процесса. Единственный — подлинно философский — жест, делающий мысль силой, которая не пассивно отражает явленное, но преобразует его, снимая все дихотомии, кроме одной — между тупой реакцией и парением творящей свободы. Иначе сказать, имманентная драма не может быть проиграна трансцендентным Богом. Она ставится и играется в ускользающем между-пространстве радикальной имманентности, где человек и Бог становятся зеркальными сторонами онтологического уравнения.
Кайра бөлүшүлгөн:Призма и Схизма
31.03.202521:30
Шеллинг и воля к гнозису - 3.
Но донья нашего тупоумия гулко падает вопрос: не слишком ли человек превращен в «разменную монету»? Ведь его свобода есть зеркальное отражение внутренней драмы божества. В этом и состоит, вероятно, «гностический» жест: глубочайший конфликт укоренен вовсе не в человеке самом, а в бездне божественного. Человек лишь отзеркаливает эту двойственность, иногда доводя ее до трагического разрыва. Но именно в этом разрыве и возникает «убер-человеческое» — в смысле превращения самой человечности в космогоническую силу. Но Бог — слеп, и не видит себя в зеркале. Бог сам становится «слепой основой», не видя собственное отражение в человеке, ввергая нас в экзистенциальную двусмысленность. Но сама эта слепота становится непреложным условием космогенеза.
В гностицизме душа, эта искра Софии, оказывается заточена в мире архонтов; у Шеллинга душа становится ареной борьбы двух «начал», которые едва ли можно упрощенно свести к психосоматике «душевно-материальной» и «духовной» природы. Это, скорее, воля к самости (Темное Основание) и воля к любовному самопреодолению (светлое начало). Где тут уготовано место «гнозису»? Шеллинг говорит, что философия должна раскрыть нам подоплеку божественной драмы: приняв ее, мы обретаем внутреннее «постижение», позволяющее избрать сторону монеты сознательно, выйдя за границы банального этического императива. Высшая ставка тут — «узнавание» себя в слепящем свете запредельного, где свобода творит не просто добро в обывательском смысле, но открывает колоссальную разверстость новаторских форм бытия. В темном ядре материальности (Grund), в самодостаточной, норовящей уклониться от света темноте, кроется энергия, без которой София осталась бы полой абстракцией. Важен не выигрыш в орлянку, а мотив «узнавания» себя как соучастника божественной игры, момент постижения правил игры. Этот мотив очень близок к гностическому: душа должна вспомнить, откуда она «родом» — где она обреталась в вечно удаляющемся «вчера», памяти предсуществования. «Вспоминание» есть одновременно и сотворение из ничто – памяти-фантазма, превращающейся в онтологический fait accomplit.
Шеллинг, конечно, остается в лоне масонской теософии: «откровение» в конце концов есть проявление Христа как абсолютной личности Бога. Тогда как в гностицизме Христос-Эон приходит, дабы София восстала. Шеллинг умалчивает о «низком Демиургe» — Бог един, хоть и не прозрачен для самого себя, и «дьявол» не автономен. Тем не менее по глубинному рисунку можно увидеть, как он переизобретает миф «Софии», где «ошибка» божественного существа — условие появления космоса страданий и страдальцев («Из глубины страдания рождается высшая радость, если только это страдание переживается как переход к большей силе»). Ведь Троица не статична, но есть «самодвижение» тайны любви и ужаса, где Сын и Дух Преходят без конца, а Отцовское основание не заключено в Себе. В этом вечном ритме человек поставлен на острие гнозиса: хотеть познать, но не во власть, а в свободное соучастие.
Но донья нашего тупоумия гулко падает вопрос: не слишком ли человек превращен в «разменную монету»? Ведь его свобода есть зеркальное отражение внутренней драмы божества. В этом и состоит, вероятно, «гностический» жест: глубочайший конфликт укоренен вовсе не в человеке самом, а в бездне божественного. Человек лишь отзеркаливает эту двойственность, иногда доводя ее до трагического разрыва. Но именно в этом разрыве и возникает «убер-человеческое» — в смысле превращения самой человечности в космогоническую силу. Но Бог — слеп, и не видит себя в зеркале. Бог сам становится «слепой основой», не видя собственное отражение в человеке, ввергая нас в экзистенциальную двусмысленность. Но сама эта слепота становится непреложным условием космогенеза.
В гностицизме душа, эта искра Софии, оказывается заточена в мире архонтов; у Шеллинга душа становится ареной борьбы двух «начал», которые едва ли можно упрощенно свести к психосоматике «душевно-материальной» и «духовной» природы. Это, скорее, воля к самости (Темное Основание) и воля к любовному самопреодолению (светлое начало). Где тут уготовано место «гнозису»? Шеллинг говорит, что философия должна раскрыть нам подоплеку божественной драмы: приняв ее, мы обретаем внутреннее «постижение», позволяющее избрать сторону монеты сознательно, выйдя за границы банального этического императива. Высшая ставка тут — «узнавание» себя в слепящем свете запредельного, где свобода творит не просто добро в обывательском смысле, но открывает колоссальную разверстость новаторских форм бытия. В темном ядре материальности (Grund), в самодостаточной, норовящей уклониться от света темноте, кроется энергия, без которой София осталась бы полой абстракцией. Важен не выигрыш в орлянку, а мотив «узнавания» себя как соучастника божественной игры, момент постижения правил игры. Этот мотив очень близок к гностическому: душа должна вспомнить, откуда она «родом» — где она обреталась в вечно удаляющемся «вчера», памяти предсуществования. «Вспоминание» есть одновременно и сотворение из ничто – памяти-фантазма, превращающейся в онтологический fait accomplit.
Шеллинг, конечно, остается в лоне масонской теософии: «откровение» в конце концов есть проявление Христа как абсолютной личности Бога. Тогда как в гностицизме Христос-Эон приходит, дабы София восстала. Шеллинг умалчивает о «низком Демиургe» — Бог един, хоть и не прозрачен для самого себя, и «дьявол» не автономен. Тем не менее по глубинному рисунку можно увидеть, как он переизобретает миф «Софии», где «ошибка» божественного существа — условие появления космоса страданий и страдальцев («Из глубины страдания рождается высшая радость, если только это страдание переживается как переход к большей силе»). Ведь Троица не статична, но есть «самодвижение» тайны любви и ужаса, где Сын и Дух Преходят без конца, а Отцовское основание не заключено в Себе. В этом вечном ритме человек поставлен на острие гнозиса: хотеть познать, но не во власть, а в свободное соучастие.
Көбүрөөк функцияларды ачуу үчүн кириңиз.