Сегодня 165 лет Чехову.
Быть настоящим писателем и поэтом в России трудно, почти невозможно. Сын Пастернака говорил, что задача «Доктора Живаго» состояла в том, чтобы вернуть истории поколение, отпавшее от нее. Писатель и поэт в России не просто бытописатель или эстетствующий интеллигент – он на службе, он все время возвращает поколения или отдельные социальные страты то истории, то культуре, то морали, то эстетике. Жизнь в России так устроена, что народ обретает общее дело исключительно в страдании, беде, напасти, он творит великие дела, жертвуя и мучаясь, а затем разбредается по кухням жалеть себя и ругать начальство как только все становится более или менее налажено. И именно в этот момент писатель, как чеховский человек с молоточком, напоминает о пережитой беде, перенесенном страдании, удваивает реальность, придает ей объем. Именно поэт/писатель превращает собственную судьбу человека в судьбу историческую, придает ей масштаб, объем, осязаемость.
Русская литература всегда существовала как литература гуманистическая, нравственная, как форма мышления, инструмент познания мира через страдание и трагедию. Именно поэтому у нас не стали классиками, например, «чистые юмористы». Но у того же Аверченко есть «Фокус великого кино», у Тэффи «Ваня-Щеголек», у Ильфа письма к любимой – и все это в гоголевском жанре «горьким словом моим посмеюся», этим и обеспечивалось место в литературе, в то время как чистые хохмачи сходили на обочины, становились достоянием балагановского «Чтеца-декламатора».
О чем бы все они и сотни других ни писали, это всегда было о том, что путь к себе, к познанию земли, к небу всегда безогляден, отчаянен, истов, это исповедничество, а не приятный променад. И Гоголь и Чехов и Куприн и Гаршин и Шаламов и Горький и Паустовский – это все они, это у них «реализм отчаяния», - как говорил философ А.Зиновьев. Они были в оппозиции не к государству, не к политическим доктринам – к противоестественному порядку вещей, в каких бы формах он ни заключался (поэтому мандельштамовское «Мы живем, под собою не чуя страны…» не диссидентство, не политическая акция – а восстановление истинного порядка вещей).
Эта оппозиция приобретала разную аранжировку, но она была всегда и именно она в нечеловеческих условиях восстанавливала достоинство. О.Седакова вспоминала историю какого-то интеллигента, которого в 1970-е годы посадили и много месяцев ежедневно допрашивали. От него требовали подписать какие-то показания и выступить с публичным покаянием, как тогда было принято. «К какому-то моменту, – рассказывает он, – мне стало все равно. Я проснулся с чувством, что сегодня подпишу все, что требуется. Не от страха, а потому что все равно. Ничего уже ничего не значит. И тут вдруг у меня в уме возникло стихотворение Мандельштама, с начала до конца: «Флейты греческой тэта и йота». И я пережил, наверное, то, что, как мне рассказывали церковные люди, они переживают после причастия, я тогда же так подумал: наверное, это то самое. Целый мир, весь, и свою причастность к нему. И после этого я уже твердо знал, что ничего не подпишу. Это уже невозможно. И они это поняли, и с этого дня больше ничего от меня не добивались, отправили куда нужно».
Писатель и поэт своей судьбой были причастны судьбе всеобщей, осмысляли себя через других и это было естественно и неоспоримо. Поэтому ахматовские строки «Я была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был», - выглядят излишне декларативно – а где ей еще надо было быть в те годы? Это и так понятно, есть вещи, которые не требуют деклараций. Писатель, поэт, художник – человек разделяющий с другими их трагедии, а не застолья. Поэтому невозможно было сказать, как сегодня: «ну, это просто художественный текст, в жизни автор другой». Слово и позиция героя воспринимались как слово автора. Поэтому Толстой, беря и открывая книгу нового автора, говорил: «Посмотрим ка, что ты за человек».
