В качестве hommage французской изящной литературе δύο ἀποσπάσματα ἐκ τοῦ ἔργου «Αἱ ἑκατὸν εἴκοσιν ἡμέραι τῶν Σοδόμων» [два отрывка из произведения маркиза Де Сада «Сто двадцать дней Содома»] в моём переводе на греческий. Привет из старой доброй Франции, «…а вблизь тебя дышалось Воздухом Осьмнадцатого века.»
Ἐν τούτοις, ἐὰν τίς ἀντέλεγεν τῷ δουκὶ ὅτι ἐνὑπῆρχον παντὶ ἀνθρώπῳ αἱ γνῶμαι τοῦ δικαίου καὶ τοῦ ἀδίκου, ἃ καὶ αὐτὰ εἶνε δημιουργήματα τῆς φύσεως, ἐφ᾿ ὅσον τὰ συναντῶμεν ἐξ ἴσου παρὰ πᾶσι τοῖς λαοῖς, καὶ δὴ καὶ ἐν τοῖς βαρβαρικοῖς, ἀπεκρίθη καταφατικῶς ἐν προκειμένῳ ὅτι αὗται αἱ γνῶμαι ἀνέκαθεν ἦσαν σχετικαί, ὅτι ὁ ἰσχυρότατος ἐθεώρει ἀνέκαθεν ἀπολύτως δίκαιον τὸ ὑπὸ ἀδυνάμου θεωρούμενον ὡς ἄδικον καὶ ἐὰν ὁ μὲν κατελάμβανε τὴν θέσιν τοῦ δὲ καὶ τοὐναντίον, ἀμφότεροι τῇ αὐτῇ στιγμῇ θὰ μετέβαλον ἐξ ἴσου τρόπον σκέψεως· ἐξ οὗ συνεπέραινεν ὅτι δίκαιον εἶνε τῷ ὄντι μόνον ὅ,τι προσφέρει ἀπόλαυσιν καὶ ἄδικον ὅ,τι προκαλεῖ ὀδύνην· ὅτι τὴν στιγμὴν καθ᾿ἣν ἐξεθυλάκου ἑκατὸν λουδοβίκεια ἐκ τοῦ θυλάκου τινος, ἔπραξε ἐπ᾿ αὐτῷ κριτῇ δικαιότατον τι, εἰ καὶ ὁ παθὼν τὸ ἔκρινε διαφόρως· ἐξ ὅτου πᾶσαι αὗται αἱ δόξαι εἶνε αὐθαίρετοι, ὅςτις ὁ ὑποδουλούμενος αὐταῖς εἶνε παράφρων. Τοῖς τοιούτοις συλλογισμοῖς ἐδικαιολόγει ὁ δοὺξ ὅλα τὰ ἐλαττώματα αὐτοῦ καὶ ἐπειδὴ ἦτο εὐφυέστατος), τὰ ἐπιχειρήματά του ἐκρίνοντο ὡς ἀποφασιστικῆς σημασίας. Οὕτω προσαρμόσας τὴν συμπεριφοράν του εἰς τὴν φιλοσοφίαν του, ὁ δούξ, νέος δ᾿ ὤν, ὑπέπεσε ἀκρατῶς εἰς τὰς αἰσχίστας, εἰς τὰς ἀρρήτους παραφοράς….
“Ἄγε”, μοὶ εἶπεν, “νῦν βλέπω ὅτι εἶσαι καλὸν κοράσιον. Ἄγε, ἄγε, ἔσο βεβαία ὅτι θὰ πλουτίσωμεν. Εἶμαι ὄμορφη καὶ σὺ τὸ ἴδιον: θὰ κερδίσωμεν ὅ,τι ποθοῦμεν, καλή μου. Δὲν πρέπει ὅμως νὰ δεσμευθῶμεν, νὰ τὸ θυμῆσαι. Σήμερον ὁ εἷς, αὔριον ὁ ἄλλος, πρέπει νὰ γίνῃς πόρνη, παιδίον μου, πόρνη τὴν ψυχὴν καὶ τὴν καρδίαν. «Τὸ ἐπ᾿ ἐμοί.”, συνέχισεν, “ἔχω γίνει τόσον πολύ, βλέπεις, ὅτι οὐδέν, οὔτε ἐξομολόγησις, οὔτε ἱερεύς, οὔτε συμβουλή, οὔτε σεμνοπρέπεια, δὲν ἠμπορεῖ νὰ μὲ ἑλκύσῃ ἐκ τῆς διαφθοράς. Ναί, γαμῶ τὴν πίστιν μου! Καὶ θὰ ἐπιδεικνύω τὴν πυγήν μου οὕτω τυχὸν μετὰ τῆς ἰδίας ἠρεμίας ὡς θὰ ἔπιον ἐκ τοῦ κυπέλλου οἶνον. Μίμησαί με, Φρανσόν, κερδίζεις τὰ πάντα παρὰ τῶν ἀνδρῶν, ἐὰν εἶσαι χαρίεσσα καὶ εὐγενική τὸ ἐπάγγελμα εἶνε ὀλίγον τραχύ ἐν τῇ ἀρχῇ, ἀλλὰ τὸ συνηθίζεις. Ὅσοι οἱ ἄνδρες τόσαι καὶ αἱ προτιμήσεις· κατ᾿ ἀρχὰς νὰ τὸ περιμένῃς. Οὖτος μὲν θέλει τοῦτο, ἕτερος ἄλλό τι, μὴ ἀπόρει, ἡμεῖς εἴμεθα ἐκεῖ ἵνα ὑπακούωμεν ὑποτεταγμέναι: ὅλα γίνονται ταχέως καὶ μόνον τὸ χρῆμα μένει”.
Если бы герцогу сказали, что у людей тем не менее существуют идеи справедливости и несправедливости, являющиеся творением той же при- роды, поскольку их находят у всех народов и даже у тех, кто вообще не приобщен к цивилизации, он бы ответил, что эти идеи относительны, что сильнейший всегда находит справедливым то, что слабый считает несправедливым, и если бы их поменяли местами, то соответственно изменились бы и их мысли, из чего Бланжи делает вывод, что то, что доставляет удовольствие, справедливо, а что неприятно — несправедливо. Что в тот момент, когда он вытаскивает сто луидоров из кармана прохожего, он совершает поступок, справедливый для себя, хотя обокраденный им человек должен на это смотреть по-другому. Так что эти понятия всего-навсего произвольны и только совершенный безумец может себя ограничивать ими. С помощью подобной философии герцог оправдывал все свои поступки, эти аргументы казались ему убедительными. Творя таким образом свою жизнь с помощью своей философии, герцог с самой ранней юности пустился в самое постыдное и поразительное распутство……
«Пойдем, молвила она, теперь я вижу, ты хорошая девочка. Будь уверена, мы разбогатеем. Я красива, ты — тоже, мы заработаем столько, сколько захотим, душенька. Но не надо ни к кому привязываться, помни об этом. Сегодня — один, завтра другой, надо быть шлюхой, дитя мое, шлюхой душой и сердцем. Что касается меня, — продолжила она, то я, как ты видишь, настолько стала ею, что нет ни исповеди, ни священника, ни со вета, ни увещания, которые могли бы вытащить меня из этого порока.
