Так как каждый даже небольшой текст может возбудить тысячу самых разных вопросов, то и толкование этого текста может разрастись почти до бесконечности. Без всякого преувеличения можно сказать, что каждому отдельному слову могла бы быть посвящена целая лекция. Но такой способ чтения, конечно, практически неудобен. Поневоле приходится поставить хотя бы приблизительные границы для комментария. Эти границы определяются ближайшими целями, которые кладутся в основу комментария. Университетское преподавание преследует научные цели по преимуществу, а потому и наша задача должна заключаться в выработке научного комментария, т.е. такого, который по возможности представлялся бы достоверным в научном отношении и мог служить в качестве введения в область науки. Но так как всякий текст может быть освещен с разных сторон с точки зрения различных наук, то удобнее сузить комментарий и сделать его более односторонним с тем, чтобы он представлял большую однородность материала и более непосредственно вводил в ту или иную науку. Я предлагаю обращать внимание, главным образом, на формальную сторону, т.е. на явления языка, поскольку они будут встречаться в том тексте, который мы будем читать. При этом я буду сообщать вам не столько отдельные грамматические мелочи и подробности, сколько указывать на более общие вопросы, связанные с отдельными языковыми явлениями, представляемыми текстом. Само собою разумеется, что наряду с этим я буду приводить всё, что необходимо для оправдания перевода, который я, в конце концов, предложу вам, и эти замечания составят как раз то, что будет специально относиться к толкованию элегий Тибулла как таковых. Что касается тех более общих вопросов, которые должны составить научный фон комментария, то разъяснение их, по самому существу своему, должно оказаться полезным для изучения латинского языка вообще.

Мне остается сказать несколько слов о третьей задаче – переводе. Полное понимание того или другого текста еще не заключает в себе всех данных для безупречного перевода. Этот последний предполагает сверх всестороннего толкования текста еще удачное приспособление к переводимому тексту средств того языка, на который этот текст перелагается. Эта процедура сопряжена с большими затруднениями, вытекающими из того, что каждый язык имеет свои индивидуальные средства для выражения мысли, которые вырабатываются не теоретически, а исторически, и потому вполне адекватные словесные выражения на двух разных языках далеко не всегда можно найти. В большинстве же случаев приходится при переводе жертвовать той или другой мелочью, частью под влиянием стилистических соображений, частью за полной невозможностью передать точно смысл подлинника. При этом всякий добросовестный переводчик обыкновенно находится, так сказать, между двух огней: с одной стороны, он стремится к точному воспроизведению подлинника, с другой – к возможно [более близкой] литературной передаче на тот язык, на который он переводит. Примирить эти требования дело далеко не легкое и требующее от переводчика много такта, литературного чутья и тому подобных вещей, не подлежащих строго научному учету, но соприкасающихся с областью искусства. Хороший перевод и является результатом компромисса между двумя указанными тенденциями – к точности и литературности. Абсолютно точного перевода не может быть, что и заставило одного известного немецкого филолога высказать остроумный парадокс, согласно которому,

[Moritz Haupt – L.], т.е. «перевод есть смерть понимания». В моем курсе перевод не будет иметь самостоятельного значения, а скорее явится дополнением к комментарию.

«[Греки] живы, веселы, легкоподвижны. Даже и неизлечимый больной не смотрит там унылым, пришибленным; он спокойно глядит на подходящую смерть: все вокруг него улыбается. Вот где тайна божественного веселья гомеровских поэм и Платона: сам рассказ о смерти Сократа в „Федоне“ едва лишь отзывается легкой грустью. Жить — значит дать цвет, потом плод, и что же еще далее? Если, как дозволительно утверждать, забота о смерти составляет важнейшую черту христианства и религиозного чувства новых времен вообще, то греческое племя менее всех других религиозно. Это народ поверхностный, берущий жизнь, как нечто лишенное всякой сверхъестественной обстановки, не имеющее заднего плана в недосягаемой для глаз дали. Такая простота созерцаний много зависит от климата, чистоты воздуха, изумительной отрады, какой в нем дышишь, но еще гораздо более от инстинктов эллинской расы, чудно идеалистичной. Какая-нибудь сущая безделица, дерево, цветок, ящерица, черепаха приводят на память тысячи метаморфоз, воспетых поэтами; струйка воды, рытвинка в скале, громко величаемая „пещерой нимф“, колодец с ковшом на краю сруба, рукавок моря, столь узкий, что его перелетают бабочки, а между тем доступный большим кораблям, каков, например, рукав в Поросе; померанцевые деревья, кипарисы, которых тень ложится на море, небольшой сосновый лесок среди скал — даже такие вещи достаточны в Греции, чтобы породить возбуждаемое красотой удовольствие. Гулять ночью по садам, прислушиваться к трескотне кузнечиков, сидеть при свете луны, поигрывая на флейте, пойти напиться воды в горах, принести с собой туда маленький хлебец, рыбу и сулейку вина, которую разопьешь под звуки песни; в семейный праздник вывесить у себя над дверью венок из свежей зелени, пройтись в увитых цветами шляпах, на всенародном празднестве нести в руках убранные листвой тирсы, проводить целые дни в пляске, в играх с ручными козами — таковы удовольствия греков, удовольствия народа бедного, бережливого, вечно юного, живущего в прелестном крае, находящего свое добро в себе самом и в дарах, которые послали ему боги. Пастораль во вкусе Феокрита была в эллинских краях истиной; Греции всегда нравился этот мелкий род тонкой и милой поэзии, один из самых характеристических в ее литературе, зеркало ее собственного житья-бытья, но глупый и натянутый почти во всех других странах мира. Веселье, жизнерадостность — вещи греческие по преимуществу. Этому племени всегда только двадцать лет: для него indulgere genio (дать себе волю, распахнуться) не то, что тяжелое опьянение англичанина или грубая сладострастность француза, а просто-напросто мысль, что природа хороша и добра, а потому не только дозволительно, но даже и следует охотно уступать ей. Действительно, природа для грека — советник в деле изящного, наставница в добродетели и правде. Мысль о „похотливости”, о том, что природа будто бы наводит нас на всякое зло, для него чистая бессмыслица. Вкус к наряду, отличающий паликара и так невинно обнаруживающийся в молодой гречанке, вовсе не пышное тщеславие варвара, не глупое притязание какой-нибудь мещанки, чопорной и чванливой, как всякая выскочка: это — чистое и тонкое чувство наивных юнцов, чувствующих себя законными детьми настоящих творцов изящества» (Saint-Paul Эрнеста Ренана, стран. 202). Один из моих друзей, долго путешествовавший по Греции, рассказывал мне, что часто тамошние возчики и вожаки сорвут себе дорогой какой-нибудь красивый цветок, бережно держат его в руке целый день, вечером, ложась спать, помещают куда-нибудь в укромное местечко и назавтра принимаются за него опять, чтобы наслаждаться им еще снова. Чтения об искусстве. Пять курсов лекций, читанных в парижской Школе изящных искусств. С. 313.

Ἐπ' αὐτὸ δὴ, ἦν δ' ἐγώ, εἶμι, ὃ τῷ μεγίστῳ προσῃκάζομεν κύματι· εἰρήσεται δ' οὖν, εἰ καὶ μέλλει γέλωτί τε ἀτεχνῶς ὥσπερ κῦμα ἐκγελῶν καὶ ἀδοξίᾳ κατακλύσειν. 473c6-8

«Я перейду к тому самому, сказал я, что мы сравнивали с величайшей волной: но я скажу это, даже если меня захлестнет насмешками — совсем как если бы эта волна разразилась смехом — и бесславием».

Вторая задача, которую мы должные разрешить по отношению к избранному нами тексту, состоит в его толковании. Конечная цель толкования того или другого текста – довести до полного его понимания. Отнюдь не следует думать, что бы цель эта была легко достижимой. Разумеется, владея сколько-нибудь хорошо латинским языком, можно и при беглом чтении понять общий смысл любой элегии Тибулла, но это понимание далеко от той степени отчетливости, которая могла бы быть названа научной. Понять текст вполне, значит постигнуть всю сумму идей и способов их выражения, которые имелись в виду автором. Таков по крайней мере идеал, который, однако, как всякий идеал, оказывается достижимым лишь в известной мере. Дело в том, что такое полное понимание текста требует всестороннего знания, во-первых, того предмета, о котором трактуется в этом тексте, во-вторых, отношения к этому тексту писателя, определяемое его индивидуальностью, образованием, специальной точкой зрения (например, в зависимости от характера того или иного произведения) и т.п., в-третьих, общей основы того языка, на котором написан текст и, в четвертых, – специальных особенностей стиля, определяемых индивидуальностью писателя, эпохой, родом сочинения и т.п. Чтобы сколько-нибудь разрешить эту многосложную задачу, надо привлечь к изучению текста массу весьма разнородных сведений из области различных исторических наук, языкознания и т.д.

... его лекции унаследовал его любимый ученик Н.К. Гельвих, на старших курсах ведший переводы с русского и толковавший Плавта, которого знал великолепно, приводя свободно на память чуть ли не сотни стихов. Так же хорошо знал он и Катулла, и Цицерона. Ровный характер делал его преподавание глаже, чем оно шло у Шебора, а пользы получалось не меньше. Позже мне пришлось два года преподавать с ним вместе в 5-й гимназии, и тут я мог ближе узнать этого прекрасного человека, очень благожелательного, презиравшего всякую фальшь и интригу. И товарищи, и ученики одинаково и ценили его, и любили. Но странности ставили его в невыгодное освещение. Постоянно перечитывая и все углубляя свое знание латинских классиков, особенно Плавта, которого превосходно чувствовал, он больше решительно ничем не интересовался. Круг его чтения исчерпывался «Филологическим обозрением» и «Archiv für lateinische Lexikographie». Никаких книг по филологии он после экзаменов не читал. Газет не брал в руки. Писателей и русских, и западных знал либо по именам, либо в пределах школьной программы. Никуда не ездил и нигде не бывал. Когда я предлагал ему билеты в театр, он недоумеваючи спрашивал: «А зачем я туда пойду?». Вера, искусства, науки для него не существовали. Проживая холостяком у вдовы, он после лекций читал Плавта, попивал пиво и дешевую мадеру, постепенно обрастая мохом и от всех отдаляясь.

«Школы греков не принесли никакой пользы. Какова была польза этих школ? Какое знание приобретаем мы в наши дни благодаря чтению книг этих философов ?

Естественная философия тех школ была скорее фантазией, чем наукой, и излагалась она бессмысленным языком.

Их моральная философия есть лишь описание их собственных страстей.

Их логика …представляет собой лишь мудрствование над словами и всякие трюки, придуманные с целью сбить с толку тех, кто мог бы разоблачить их софизмы.

…вряд ли может быть сказано что-нибудь более нелепое о естественной философии, чем то, что мы находим в так называемой аристотелевской «Метафизике», или что-нибудь более враждебное государству, чем многое из того, что сказано в его «Политике», или что-нибудь более невежественное, чем большая часть его «Этики».

…вряд ли вы встретитесь с каким-нибудь бессмысленным и лишенным всякого значения словом, которое не было бы произведено от латинского или греческого слова.

…Благодаря чтению греческих и латинских авторов люди с детства привыкли благосклонно относиться (под лживой маской свободы) к мятежам и беззастенчивому контролированию действий своих суверенов, …вследствие чего было пролито столько крови, что я считаю себя вправе утверждать, что ничто никогда не было куплено такой дорогой ценой, как изучение западными странами греческого и латинского языков.

Римский философ Сенека писал: «У мудрого мужа богатство — раб, у глупого — властелин; мудрый не позволяет своему богатству ничего, вам оно позволяет все; вы привыкаете и привязываетесь к своему богатству так, будто кто-то обещал вам вечное им обладание, а мудрец, утопая в богатстве, тут-то и размышляет более всего о бедности».

Сенека, богатейший человек своего времени, фактически второе государственное лицо в Римской империи, был не понаслышке знаком с тем, что значит «утопать в богатстве». Как он согласовывал это свое положение с принципами строгой, призывавшей к умеренности стоической философии, последователем которой был? В лекции мы поговорим об отношении античных философов к деньгам и предметам роскоши на примере стоицизма и других философских школ.

1 мая, 12:30

«Если, сказал я, философы не станут царствовать в городах, или те, кого сейчас зовут царями и властителями, не начнут подлинно и в полной мере философствовать, и не совпадут, став одним и тем же, политическое могущество и философия, а множеству натур, которые сейчас стремятся либо к одному, либо к другому, не будет необходимым образом поставлен заслон, нет отдохновения от бед, милый мой Главкон, ни городам, ни, как мне кажется, вообще роду людскому, и то общественное устройство, которое мы только что разобрали в нашем рассуждении, до этого не появится, насколько это вообще возможно, и не увидит света солнца» (пер. Д.В. Бугая).

Платон не одобряет изолированного стремления как к знанию, так и к политике. С его точки зрения, «если человек занимается одними лишь абстрактными вопросами, это делает его неспособным к подлинному пониманию жизни и человеческой природы, которое составляет сущность истинной философии» (Бозанкет). По этой причине он, по-видимому, осудил бы односторонний энтузиазм, который многие люди ныне проявляют к тому, что сами зовут «исследованием» (research).

В этом знаменитом пассаже Платон выражает подлинное единство практической и теоретической жизни. Кажется, что эти жизни повсюду расходятся — в политике, в религии, в характерах людей — но принцип, их объединяющий, лежит глубже этих различий. Одна жизнь подвержена идолам рода, другая — идолам пещеры; одна — мирская, другая — не от мира сего; одна сильна в ограниченных рамках, другая обладает шатким пониманием всех вещей. Философ (Теэтет, 173 и далее) едва распознает существование других людей вокруг, юрист или политик (там же, 175) зачастую имеет узкое и искаженное представление о человеческой природе и, оказавшись в необычных обстоятельствах, чувствует себя столь же не в своей тарелке, как философ — в повседневной жизни. Существуют и ложные пути воссоединения этих двух начал: в фигуре доктринёра (Евтидем, 305), в лжефилантропе, в политическом идеалисте, в любых преждевременных и поверхностных попытках утвердить устройство общества на либеральной и философской основе. Подлинное их примирение происходит тогда, когда царь — одновременно и провидец, или когда государственный деятель в высшем смысле — философ, равный настоящему моменту, но также возносящийся в отдаленное будущее. Перед нами своего рода греческое пророчество о тысячелетнем царстве: «И раздались на небе громкие голоса, говорящие: царство мира соделалось царством мудрости и истины».

Этот отрывок — краеугольный камень всего «Государства». В других диалогах теоретическое отделено от практического; в «Государстве» же предпринята попытка их воссоединить. Философ — уже не изолированное существо, живущее в созерцании; он нисходит с «вершин горных» к своему народу и в «дом отца своего», «если только существует такой дом на земле» (IX. 592 B).

«я неоднократно сталкивался со следующей проблемой: когда некоторые люди впервые знакомятся со стоицизмом и начинают интересоваться им, первое, что они пытаются понять, — это что им нужно делать. Им нужны какие-то вещи, которыми они будут заниматься, вещи телесные, часто им нравится определенный режим (или они чувствуют, что он им не помешал бы). Поэтому если вы посоветуете им принимать холодный душ по утрам, медитировать в течение 10 минут днем и вести дневник вечером, они уйдут счастливыми. Если же вы скажете, что им нужно переосмыслить самые основы ценностей, которые управляют всей их жизнью, они уставятся на вас безучастным и ошарашенным взором. Они просто хотят чувствовать себя получше. Им не хочется переосмысливать более глубокие причины, по которым они изначально чувствуют себя неважно».