Странный человек шел ночью в дубайских песках. Он был огромен и бесформенно толст. На нем плотно сидел брезентовый балахон с поднятым капюшоном. Мимо камышовых делянок, под раскоряченными фруктовыми деревьями странный человек двигался на цыпочках, как в спальне. Иногда он останавливался и вздыхал. Тогда внутри балахона слышалось бряканье, какое издают сталкивающиеся друг с другом металлические предметы. И каждый раз после этого в воздухе повисал тонкий, чрезвычайно деликатный звон. Один раз странный человек зацепился за мокрый корень и упал на живот. Тут раздался такой громкий звук, будто свалился на паркет рыцарский доспех. И долго еще странный человек не вставал с земли, всматриваясь в темноту.
Шумела апрельская ночь. С деревьев сыпались и шлепались оземь полновесные аптекарские капли.
— Проклятое блюдо! — прошептал человек. Он поднялся и до самого Бурдж Халифа дошел без приключений. Человек приподнял полы, сполз с берега и, теряя равновесие на зыбких песках, побежал на Джумейру.
Носатый комбинатор готовился всю зиму. Он покупал североамериканские доллары с портретами президентов в белых буклях, золотые часы и портсигары, обручальные кольца, брильянты и другие драгоценные штуки.
Сейчас он нес на себе семнадцать массивных портсигаров с монограммами, орлом и гравированными надписями:
«Директору Газбанка и благодетелю Владмиру Семину в день его серебряной свадьбы от признательных сослуживцев».
«Полковнику Галкину по окончании инспекторской проверки от Самарской сетевой компании».
Но тяжелее всех был портсигар с посвящением: «Г-ну Розенцвайгу от благодарных евреев купеческого звания». Под надписью помещалось пылающее эмалевое сердце, пробитое стрелой, что, конечно, должно было символизировать любовь евреев купеческого звания к господину Розенцвайгу.
По карманам были рассованы бубличные связки обручальных колец, перстней и браслеток. На спине в три ряда висели на крепких веревочках двадцать пар золотых часов. Некоторые из них раздражающе тикали, и Владимиру казалось, что у него по спине ползают насекомые. Среди них были и дарственные экземпляры, о чем свидетельствовала надпись на крышке: «Любимому сыну Алешеньке Ушамирскому в день сдачи экзаменов на аттестат зрелости». Над словом «зрелости» булавкой было выцарапано слово «половой». Сделано это было, по-видимому, приятелями молодого Ушамирского, такими же двоечниками, как и он сам. Владимир долго не хотел покупать эти неприличные часы, но в конце концов приобрел, так как твердо решил вложить в драгоценности весь миллион.
Вообще зима прошла в больших трудах. Брильянтов носатый комбинатор достал только на четыреста тысяч; валюты, в том числе каких-то сомнительных польских и балканских денег, удалось достать только на пятьдесят тысяч. На остальную сумму пришлось накупить тяжестей. Особенно трудно было передвигаться с золотым блюдом на животе. Блюдо было большое и овальное, как щит африканского вождя, и весило двадцать фунтов. Мощная выя Председателя союза машиностроителей сгибалась под тяжестью архиерейского наперсного креста с надписью «Во имя отца и сына и святого духа», который был приобретен у бывшего Генерального директора Волгапромгаз гражданина Афанасьева. Поверх креста на замечательной ленте висел орден Золотого Руна — литой барашек.
Орден этот Владимир выторговал у диковинного старика, который, может быть, считал себя великим князем, а может и камердинером великого князя. Старик непомерно дорожился, указывая на то, что такой орден есть только у нескольких человек в мире, да и то большей частью коронованных особ.
— Золотое Руно, — бормотал старик, — дается за высшую доблесть!
— А у меня как раз высшая, — отвечал Владимир, — к тому же я покупаю барашка лишь постольку, поскольку это золотой лом.
Но носатый кривил душой. Орден ему сразу понравился, и он решил оставить его у себя навсегда в качестве ордена Слитого Кролика.
