<...> то «я», которое ты чувствуешь прямо сейчас, возникает лишь на тот самый миг, который ты называешь «прямо сейчас». Но в течение своего краткого существования это «я» уверено, что именно оно было и будет всегда. Исчезает оно незаметно для самого себя. И после его исчезновения не остается никого, кто мог бы заметить случившееся.

— «Я» никуда не исчезает, — сказала Гера. — Оно есть всегда.

— Большую часть времени, — ответил Дракула, — никакого «я» вообще нет. Его нет ни во сне, ни когда вы ведете машину по трассе, ни когда вы занимаетесь размножением. Оно возникает только в ответ на специфические запросы ума «Б» — что «я» по этому поводу думаю? Как «я» к этому отношусь? Как «я» должен поступить? И каждое новое «я», возникающее таким образом на долю минуты, уверено, что именно оно было всегда и всегда будет. Потом оно тихо исчезает. По следующему запросу возникает другое «я», и так до бесконечности. Все, что случается с нами в жизни — происходит на самом деле не с нами, а с настоящим моментом времени. Наши «я» — это просто его фотографии.

— Будда мыслил почти так же, как я — только с человеческих позиций. Он рано постиг, что жизнь полна страдания. Одновременно он увидел, что единственным источником этого страдания является человеческий ум. Логика Будды была простой. Если ум — это орган, вырабатывающий страдание, следовало установить, какие именно движения ума его вызывают. Будда исследовал этот вопрос и пришел к выводу, что страданием являются все движения ума «Б» без исключения.

— А удовольствие? — спросила Гера.

— Редкие моменты удовольствия есть просто фаза страдания. Удовольствие, как червяк на рыболовном крючке, служит для того, чтобы глубже вовлечь ум в боль… Это был очень смелый для того гедонистического времени вывод. Смелый и дерзкий. У этого вывода не было никакого разумного объяснения, потому что Будда тогда еще не знал о существовании вампиров, создавших ум «Б» в своих целях. Поэтому он решился на то, чего не делал прежде никто из людей. Он остановил все возникавшие в уме «Б» процессы. Не просто подавил их, а отвернулся от всех эмоциональных и смысловых потоков, протекавших через него — вышел, как бы сказали сегодня, в полный офф-лайн.

Усвоив технику интернализации целей, мы в состоянии объяснить поведение стоиков, которое иначе казалось бы парадоксальным. Они ценят спокойствие, но также считают своим долгом активно участвовать в общественной жизни, что явно ставит под угрозу их покой. Катон, вероятно, вел бы гораздо более спокойную жизнь, если бы не чувствовал себя обязанным бороться с приходом к власти Юлия Цезаря, а вместо этого, скажем, коротал свои дни в библиотеке, читая стоиков.

Однако я предпочитаю думать, что Катон и другие стоики нашли способ сохранять спокойствие вопреки активной общественной жизни: они интернализировали свои цели. Их целью было не изменить мир, а сделать все возможное, чтобы добиться определенных изменений. Даже если их усилия шли прахом, они тем не менее могли спать спокойно, пребывая в уверенности, что добились своих целей: сделали все, что от них зависело.

Насколько наше счастье зависит от веселости, а эта последняя от состояния здоровья, это станет ясным, если сравнить впечатление, производимое одними и теми же внешними обстоятельствами или событиями в те дни, когда мы здоровы и сильны с тем, какое получается, когда благодаря болезни мы настроены угрюмо и мнительно. Нас делает счастливым и несчастным не то, каковы предметы в действительности, а то, во что мы их путем восприятия превращаем. Это именно и говорит Эпиктет:

«людей волнуют не сами вещи, а мнение о вещах».

Вообще 9/10 нашего счастья основано на здоровье. При нем все становится источником наслаждения, тогда как без него решительно никакое внешнее благо не может доставить удовольствия, даже субъективные блага: качества ума, души, темперамента при болезненном состоянии ослабевают и замирают. Отнюдь не лишено основания, что мы прежде всего спрашиваем друг друга о здоровье и желаем его друг другу: оно поистине главное условие человеческого счастья.

Отсюда вывод тот, что величайшей глупостью было бы жертвовать своим здоровьем ради чего бы то ни было: ради богатства, карьеры, образования, славы, не говоря уже о чувственных и мимолетных наслаждениях, вернее, всем этим стоит пожертвовать ради здоровья.

Когда его спрашивали, следует ли и женщинам заниматься философией, он принимался доказывать, что следует, и рассуждал так. Женщины, говорил он, получили от богов такой же ум Логос, как и мужчины, ум, которым мы пользуемся в наших взаимных отношениях и с помощью которого судим о каждой вещи, – хороша она или плоха, достойна или постыдна.

Равным образом женское существо наделено теми же самыми чувствами, что и мужское: зрением, слухом, обонянием и так далее. И члены тела у них одни и те же, и у одного их не больше, чем у другого. Влечение и природная склонность к добродетели свойственны не только мужчинам, но и женщинам. Они по природе своей не в меньшей мере, чем мужчины, получают удовлетворение от благих и справедливых дел и отвергают противоположное этим делам.

<...> Что касается справедливости, то разве не будет справедливой женщина, которая занимается философией, разве не будет она надежной спутницей жизни, доброй помощницей в согласии, заботливой попечительницей мужа и детей, свободной от всякого своекорыстия и заносчивости?

<...> Если перейти к мужеству, то, конечно, нужно полагать, что образованная женщина будет мужественнее необразованной, а овладевшая философией – мужественнее той, которая ею не владеет. Поэтому она не пойдет ни на что постыдное из-за страха смерти или из-за нежелания переносить трудности, и никто ее не запугает, – даже если он выше по происхождению, могущественнее или богаче, даже если он всесильный тиран. Ибо она приобрела возвышенный образ мыслей, позволяющий не считать смерть злом, а жизнь благом, не избегать трудных дел и никогда не искать беззаботной праздности.

Помешать нам достичь доброты и достоинства можем только мы сами. Целиком в нашей власти воспрепятствовать тому, чтобы в нашей душе поселились низость и вожделение. Если мы медленно соображаем, то, вероятно, не в силах стать учеными, но ничто не мешает развивать другие качества, в том числе честность, благородство, трудолюбие и трезвость.

Ничто не мешает нам смирить гордыню, подняться над наслаждениями и страданиями, не искать популярности и сдерживать вспыльчивость. Кроме того, в наших силах не ворчать, быть заботливыми и открытыми, обуздывать себя в манерах и словах; наконец, держаться с «величавостью».

Стоики поняли, что наши внутренние цели оказывают влияние на внешний образ действий, но также они поняли и то, что цели, которые мы сознательно ставим перед собой, могут решающим образом определить наше последующее эмоциональное состояние.

Я убедился в том, что мнения древних, в большинстве случаев, сходятся в следующем: когда в жизни человека больше зла, нежели блага, значит настал час ему умереть; и еще: сохранять нашу жизнь для мук и терзаний - значит нарушать самые законы природы; о чем и говорят приводимые ниже древние изречения:

{Либо жизнь без печалей, либо счастливая смерть. Хорошо умереть, кому жизнь приносит бесчестье. Лучше нежить, чем жить в горести (греч.)}

Но доводить презрение к смерти до такой степени, чтобы использовать ее в качестве средства избавиться от почестей, богатства, высокого положения и других преимуществ и благ, которые мы называем счастьем, возлагать на наш разум еще и это новое бремя, как будто ему и без того не пришлось достаточно потрудиться, чтобы убедить нас отказаться от них, - ни таких советов, ни упоминания о действительных случаях подобного рода я не встречал, пока мне случайно не попал в руки следующий отрывок из Сенеки.

Обращаясь к Луцилию, человеку весьма могущественному и имевшему большое влияние на императора, с советом сменить свою роскошную и исполненную наслаждений жизнь и суетность света на тихое и уединенное существование, заполненное философскими размышлениями, и, зная о том, что Луцилий ссылается на связанные с этим некоторые трудности, Сенека говорит: "Я держусь того мнения" что тебе надлежит либо отказаться от этого образа жизни, либо от жизни вообще; я советую, однако, избрать менее трудный путь и скорее развязать, нежели разрубить тот узел, который ты так неудачно завязал, при условии, разумеется, что, если развязать его не удастся, ты все же его разрубишь. Нет человека, каким бы трусом он ни был, который не предпочел бы упасть один единственный раз, но уже навсегда, чем постоянно колебаться из стороны в сторону".

Я склонен был думать, что такой совет подходит лишь к суровому учению стоиков; однако, удивительное дело, он оказался позаимствованным у Эпикура, который по этому поводу писал Идоменею весьма сходные вещи.

Ты понял уже, что пора освободиться от всех этих на вид почетных, на деле никчемных занятий, и спрашиваешь только, как этого достичь. Но иные советы нельзя давать за глаза. Врач не может выбрать время для еды или купания по письмам, он должен пощупать, как бьется жила. Старая пословица гласит: "Гладиатор принимает решение на арене"; здесь внимательному взгляду что-то подскажет лицо противника, что-то - движение его руки или даже наклон тела.

<...> А покуда - самое главное! - не бери на себя еще больше. Довольствуйся теми делами, до которых ты уже опустился, или, как ты сам хочешь думать, в плену которых очутился. Незачем поднимать все новые тяжести, не то ты лишишься этой отговорки и станет ясно, что вовсе ты не в плену. Ведь неправда все, что говорится обычно: "Иначе я не мог! Что с того, что я не хотел? Это было необходимо". Гнаться изо всех сил за счастьем нет никакой необходимости. Пусть ты не противишься фортуне, но даже остановиться и не мчаться с попутным ветром - уже немалое дело.

Ты не обидишься, если я не только сам приду к тебе с советом, но и приведу тех, кто мудрее меня и к кому я обращаюсь, принимая любое решение? Прочти относящееся к нашему делу письмо Эпикура, обращенное к Идоменею, которого он просит насколько возможно поспешить с бегством, пока не вмешалась высшая сила и не отняла возможности уйти.

Мудрец, напротив, знает, что это не благо, что это — совсем безразличные вещи, αδιαφορα, или, по крайней мере, προηγμενα. Поэтому он при удобном случае не прочь ими воспользоваться; но он всегда готов с полным равнодушием отказаться от них, когда их повелитель — тот же случай — потребует их обратно; ибо они — των ουκ εφ’ημιν.

В этом смысле и говорит Эпиктет, гл. 7, что мудрец подобен человеку, который сойдет, пожалуй, с корабля на берег, приударит за бабенкой или мальчуганом, — но как только позовет его кормчий, сейчас же охотно покинет их.

Так усовершенствовали стоики теорию равнодушия и независимости, на счет практики, ибо они все сводили к умственному процессу и с помощью софистических аргументов, как в первой главе Эпиктета, разрешали себе все житейские удобства.