Так как черта под советским прошлым не была подведена, нет и однозначных и общепризнанных интерпретаций этого прошлого. Реальной работы принятия в смысле благодарения за доброе и осуждения преступного проведено не было. Она была начата в середине 1980‐х в виде общественной дискуссии, ее частью стали такие произведения искусства, как «Покаяние» Тенгиза Абуладзе (1984), «Астенический синдром» Киры Муратовой (1986) или альбом «Все идет по плану» группы «Гражданская оборона» (1988). Но разговор оборвался, не выйдя на общенациональный уровень. Фрустрация последнего советского поколения, цели и идеалы которого (в той не слишком большой мере, в какой люди эти идеалы разделяли) оказались дискредитированными, проговаривалась в 1990‐х именно как горечь о «разбазаривании страны».

— Я на этот вопрос уже неоднократно отвечал. Попробую ещё раз. «Политика» в моих песнях («Лёд под ногами майора», «Против», «Всё идёт по плану» и пр.) — это вовсе не «политика» (как всё это тупейше и буквальнейше понимается тусовщиками, Троицкими и прочими почтенными умами), во всяком случае, — не совсем «политика» в полном смысле слова.

Я смотрел очень долго телевизор, и мне было просто… страшно хуёво, не помню почему. Ну у меня почти все песни, в общем-то, рождаются в состоянии очень таком неказистом. Я смотрел телевизор, не помню, какое-то там дерьмо. А после этого я пришёл просто в комнату и сел, и меня до такой степени… у меня пошёл такой поток изнутри, что я взял и стал просто подряд записывать. Она, по правде, была очень длинная первоначально. То есть эта песня, она написана не от имени меня, а от имени некого человека, который не просто устал, а которому крайне, даже, не то что херово… а когда вот человек, просто, бывает, именно, скажем так, русский человек нажрётся страшно (на похоронах или ещё где-то), придёт домой, начинает стучать по столу кулаком и петь просто то, что в голову придёт. Песня именно такая. Песня не «про Ленина» никакого там, никакой не «коммунизм», никакое «КГБ», а именно от имени человека, который приходит домой, начинает просто кулаком по столу стучать, или голову на руки повесит и так далее… А за окном, по большому счёту, идёт некая такая машина, как бульдозер. Потому что всё оканчивается «всё идёт по плану», по большому счёту.

А лучшее решение для нашей нации далеко не обязательно будет хорошим для соседней, что же, национализм это забота в первую очередь о своих.

Пока хоть один из нас держит этот антитоталитарный фронт — фронт не падёт.

Я — человек, свято и отчаянно верующий в чудо. В чудо неизбежной и несомненнейшей ПОБЕДЫ безногого солдата, ползущего на танки с голыми руками. В чудо победы богомола, угрожающе топорщащего крылышки навстречу надвигающемуся на него поезду. Раздирающее чудо, которое может и должен сотворить хоть единожды в жизни каждый отчаявшийся, каждый недобитый, каждый «маленький».

Каждый живой, каждый настоящий — вселенски, безобразно одинок. Только косоротая чернь бывает «вместе». А каждый из наших всегда один на один со всем существующим и несуществующим.

Я хочу играть для революционного народа.

И для меня это до сих пор незыблемо остаётся основным мерилом собственного творчества: если сотворённое тобой не заставляет тебя самого безуметь и бесноваться от восторга — значит, оно — вздорная бренная срань.

Бунт — это ЕДИНСТВЕННАЯ СВОБОДА. Единственная РАДОСТЬ. А свобода: она лишь одна — быть против.

Я, ничтожный, не хочу и не могу себе позволить быть пойманным в какую-либо ловушку гармонично-чавкающего бытия. Ведь я не оставляю следов на свежем снегу.

В начале эпохи фашизма Вальтер Беньямин написал:
Nur um der Hoffnungslosen willen ist uns die Hoffnung gegeben.
Только ради потерявших надежду дана нам надежда.

Когда высокие слова о свободе и исполнении надежд произносятся соревнующимися лидерами и политиками, а затем тиражируются с помощью экранов, радио и трибун, они превращаются в пустые звуки, имеющие какой-то смысл только в контексте пропаганды, бизнеса, дисциплины и релаксации.

Организация к миру и организация к войне суть две разные организации, и институты, которые служили борьбе за существование, не могут служить умиротворению существования. Между жизнью как целью и жизнью как средством — непреодолимое качественное различие.

Однако под консервативно настроенной основной массой народа скрыта прослойка отверженных и аутсайдеров, эксплуатируемых и преследуемых представителей других рас и цветных, безработных и нетрудоспособных. Они остаются за бортом демократического процесса, и их жизнь являет собой самую непосредственную и реальную необходимость отмены невыносимых условий и институтов. Таким образом, их противостояние само по себе революционно, пусть даже оно ими не осознается. Это противостояние наносит системе удар снаружи, от которого она не в силах уклониться; именно эта стихийная сила нарушает правила игры и тем самым разоблачает ее как бесчестную игру. Когда они (отверженные) объединяются и выходят на улицы, безоружные, беззащитные, с требованием самых простых гражданских прав, они знают, что столкнутся с собаками, камнями, бомбами, тюрьмами, концентрационными лагерями и даже смертью. Но их сила стоит за каждой политической демонстрацией жертв закона и существующего порядка. И тот факт, что они уже отказываются играть в эту игру, возможно, свидетельствует о том, что настоящему периоду развития цивилизации приходит конец.

Но Христа распяли, Христос умер, и никто ничего не понял. В этот момент Иуда как бы нечто понял, некую истину глобальную, то, что весь мир недостоин, не то чтобы крупицы какой-то истины Христа, вообще ничего не достоин.

Слова Егора Летова.

Мир есть поистине общее отечество или, говоря по-христиански, общее изгнание» (Пастырское наставление Лефран де Помпиньяна, епископа Пюиского, 1763 года: «О мнимой философии современных неверующих»; «неверующие» здесь — те, кто отрицает право церкви быть космополитичной).

Мы разумеем жизнь человеческую, которая определяется не только кровообращением и другими функциями, свойственными всем животным, но преимущественно разумом, истинной добродетелью и жизнью духа.

Тот, кто из каких бы то ни было соображений — патриотических, политических, религиозных и даже моральных — позволяет себе хоть немного подправлять истину, должен быть исключен из братства ученых

Это значит, что интеллектуал по самой сущности своей отвергает почти все патриотические, политические, религиозные и морализаторские воззвания, которые, имея практическую цель, почти все принуждены искажать истину.

Задача интеллектуала — не изменить мир, а остаться верным идеалу, сохранение которого представляется мне необходимым для нравственности человечества (точнее даже, для его эстетики). Понятно, что если род человеческий отныне не хочет знать ничего, кроме ревностного служения практическим целям, то ему дела нет до этого идеала и, более того, он должен усматривать в нем, как уяснили себе некоторые его вожди, одного из своих злейших врагов.

Творчество нашей группы — как и всей нашей компании-коммуны — всегда было по своей сути НАЦИОНАЛЬНО-БУНТАРСКИМ, ВОИНСТВЕННО-АНТИБУРЖУЙСКИМ, РЕВОЛЮЦИОННЫМ. И те, кто понимал и принимал это тогда — истинные наши сторонники и соратники — они и теперь плечом к плечу, локоть к локтю, бок о бок с нами ежедневно отстаивают истинно ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ, НАРОДНЫЕ, СОЛНЕЧНЫЕ ценности перед лавинами грязи, лжи и мракобесия, заливающими нашу отчизну.

То, что демократия зиждется в основном на идее равновесия, подчеркивает в своей замечательной брошюре «Система английского парламентаризма» сэр Эрнест Баркер, известный ученый, профессор Кембриджского университета. Автор показывает, что представительная система правления состоит из четырех больших частей: избирательный корпус, политические партии, парламент, кабинет министров; что ее исправное функционирование заключается в удержании равновесия между этими четырьмя властями; что если одна из них начинает усиливаться в ущерб другим, система искажается. Мы видим, насколько сложнее механизм демократии (предполагающий вследствие этого и более высокий уровень развития человечества), чем режимы, суть которых состоит в том, что кто-то один командует, а остальные подчиняются.

Другое дело — смерть в искусстве. Здесь умирали все и умирало всё: от библейских персонажей до перезрелых фруктов на голландском натюрморте. А если не умирало, то готовилось к смерти — через страх перед ней, хождение по мукам, через войну, чуму и голод, нищету или душевную тоску. Искусство только и рассказывало, что о смерти, стояло на смерти, как дом на фундаменте. И потому девиз каждого, кто всерьёз увлечён искусством: да здравствует смерть! Да здравствует языческий ужас перед ночью декабря, породивший жуткие сказки и позже обернувшийся праздником Рождества. Да здравствует печаль об умерших детях, породившая реквиемы. Да здравствуют страдания мучеников, подарившие миру сотни полотен-шедевров. Да здравствуют холод, казни, бездомье, убийства и сумасшествие. И конечно — революции!.. Давным-давно — ещё с тех пор, как мальчиком листал офорты в отцовской библиотеке, — смерть стала для Рорика не оборотной стороной жизни, а частью искусства и его непреложным законом.

История стала этикой. Кому-то заменила совесть. Именем Революции и во имя её писали пьесы и доносы, строили железные дороги и исправительные лагеря (недавно открыли огромный, на Соловецких островах). Отказывались от родителей и усыновляли бездомных. Сеяли и собирали хлеб. Кого-то, кто сеял и собирал, убивали, объявляя кулаками; кого-то награждали и снимали в кино. Добро и зло сплелись, как Лаокоон со змеями, и отделить змеиное от человеческого уже не представлялось возможным.

Вот она какова, далёкая Россия, — страшнее, чем хорроры Вине и Мурнау.