Ваби означает скромность, нужду во всем, невозможность удовлетворить свои желания, чаще всего просто бедность и забвение. Печально влачиться по жизни, будучи не в силах что-либо изменить, как-то вырваться вперед, — вот что такое ваби. Но человек не тяготится при этом своим положением. Он научился довольствоваться малым, жить, испытывая во всем нужду. Он не ищет иной жизни, которая ему не по средствам. Он перестал осознавать тот факт, что находится в стесненных обстоятельствах. Если им все же владеет мысль о нужде, нищете, загубленной жизни, то из человека, проникнутого духом ваби, он превращается просто-напросто в несчастного бедняка.

Вечер. Июль. Люди идут по улице. Люди тридцатых готов двадцатого века. Небо начинает темнеть, скоро проступят звезды. Звезды тридцатых годов двадцатого века. Можно описать сегодняшний вечер, Париж, улицу, игру теней и света в перистом небе, игру страха и надежды в одинокой человеческой душе. Можно сделать это умно, талантливо, образно, правдоподобно. Но чуда уже сотворить нельзя – ложь искусства нельзя выдать за правду. Недавно это еще удавалось. И вот...

То, что удавалось вчера, стало невозможным сегодня. Нельзя поверить в появление нового Вертера, от которого вдруг по всей Европе начнут щелкать восторженные выстрелы очарованных, упоенных самоубийц. Нельзя представить тетрадку стихов, перелистав которую современный человек смахнет проступившие сами собой слезы и посмотрит на небо, вот на такое же вечернее небо, с щемящей надеждой. Невозможно. Так невозможно, что не верится, что когда-то было возможным. Новые железные законы, перетягивающие мир, как сырую кожу, не знают утешения искусством.

Более того, эти – еще неясные, уже неотвратимые – бездушно справедливые законы, рождающиеся в новом мире или рождающие его, имеют обратную силу: не только нельзя создать нового гениального утешения, уже почти нельзя утешиться прежним. Есть люди, способные до сих пор плакать над судьбой Анны Карениной. Они еще стоят на исчезающей вместе с ними почве, в которую был вкопан фундамент театра, где Анна, облокотясь на бархат ложи, сияя мукой и красотой, переживала свой позор. Это сиянье почти не достигает до нас.

Так, чуть-чуть потускневшими косыми лучами – не то последний отблеск утраченного, не то подтверждение, что утрата непоправима. Скоро все навсегда поблекнет. Останется игра ума и таланта, занятное чтение, не обязывающее себе верить и не внушающее больше веры. Вроде «Трех мушкетеров». То, что сам Толстой почувствовал раньше всех, неизбежная черта, граница, за которой – никакого утешения вымышленной красотой, ни одной слезы над вымышленной судьбой.

— Xa, xa, xa! — смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: — Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня — мою бессмертную душу! Xa, xa, xa!.. Xa, xa, xa!.. — смеялся он с выступившими на глаза слезами.

«Алеша уверен был, что его и на всем свете никто и никогда обидеть не захочет, даже не только не захочет, но и не может. Это было для него аксиомой, дано раз навсегда, без рассуждений, и он в этом смысле шел вперед, безо всякого колебания», писал Достоевский о главном герое своего последнего романа.