«Кем я только не был! Конторщик и грузчик, управляющий имением и актёр, учитель и продавец унитазов, псаломщик и преподаватель гимнастики в спортивном обществе, зубопротезный техник и ученик школы пения… Я учился рисовать, хотел поступить в монахи, жил в монастыре, вёл ученые диспуты с монахами. Одно время изучал эсперанто…» — писал Куприн в автобиографии.
«Мои сказки предназначены взрослым, а не одним только детям, которые схватывают лишь второстепенное, в то время как до конца понимают их только взрослые».
Счастлив тот, кто сшил себе
В Гамбурге штанишки.
Благодарен он судьбе
За свои делишки».
«Время творчества было для него священным. Он не выносил, чтобы в это время ему кто-либо мешал, — вспоминал Бельговский. — Он писал быстро, почти без помарок, круглым разборчивым почерком. Очередной новый рассказ создавался у него в голове почти со всеми деталями и затем уже переносился на бумагу».
«Кем я только не был! Конторщик и грузчик, управляющий имением и актёр, учитель и продавец унитазов, псаломщик и преподаватель гимнастики в спортивном обществе, зубопротезный техник и ученик школы пения… Я учился рисовать, хотел поступить в монахи, жил в монастыре, вёл ученые диспуты с монахами. Одно время изучал эсперанто…» — писал Куприн в автобиографии.
«Мои сказки предназначены взрослым, а не одним только детям, которые схватывают лишь второстепенное, в то время как до конца понимают их только взрослые».
Счастлив тот, кто сшил себе
В Гамбурге штанишки.
Благодарен он судьбе
За свои делишки».
«Время творчества было для него священным. Он не выносил, чтобы в это время ему кто-либо мешал, — вспоминал Бельговский. — Он писал быстро, почти без помарок, круглым разборчивым почерком. Очередной новый рассказ создавался у него в голове почти со всеми деталями и затем уже переносился на бумагу».
«В пять звонят в колокол, который висит на сломанном суку старого вяза против дома, мы бежим мыть руки и собираемся к обеду...» — вспоминал сын писателя Илья Толстой. «Со временем дерево разрослось, стало могучим и развесистым, но дуплистым и кривым, а колокол наполовину врос в древесину ствола».
«Одна из главных прелестей верховой езды, в особенности в моих летах, состоит в том, что молодость и энергия лошади, которых у тебя самого нет, как будто передается тебе. Ты олицетворяешь себя в лошади. Она с такой силой и гордостью выступает, а тебе кажется, что это ты такой молодец».
