И пока она пела, играла чудная, превосходная, все и вся покоряющая музыка. И казалось, что разным чувствам есть еще место на земле. Как чудо стоят сыновья возле тихо погасшей кровати отца. Им хочется все повторить. Нам страшно поглядеть в его, что называется, лицо. А подушка то порхала, то взвивалась свечкой в поднебесье, то как Днепр бежала по комнате. Потец это холодный пот, выступающий на лбу умершего. Это роса смерти, вот что такое Потец.
Библейский нарратив, лежащий в основе христианской антропологии, повествует о грехопадении как «порче» человеческой природы. Падение как уход в сторону греха, то есть выбора зла и жизни в потакании страстям, предстаёт как «промах мимо цели», под которой понималась жизнь человека в согласии с высшим предназначением. И вот, человек отказался от жизни в согласии с волей создателя и от-пал от Бога и самого себя, утонув в пороке. Эта религиозная интерпретация кажется современному человеку фантастической и вызывает ироническую улыбку, потому как последние столетия секуляризация массового сознания и научно-технический прогресс создали социальную среду обитания в большей степени материалистически мыслящих людей. В ней нет места вере в богов, а самим этим людям нет дела до оценки своего поведения через категории греха и добродетели.
Но так ли это? Не находим ли мы при более внимательном рассмотрении культурно-исторической эволюции человечества неизбежное возрождение именно такой дискурсивной системы координат, даже если изначальное значение «смертного греха» и ориентиров «добродетельной жизни» радикально поменялось? Не обнаруживаем ли мы неизбывный характер таких способов самоинтерпретации, при которых человек ощущает себя грешником или наоборот праведником в совсем иных культурных условиях: в условиях современности, где каждый должен стремиться к счастью и успеху, а в случае неудачи корить себя за нерадивое отношение к проекту собственного развития?
Исторические смены культурных форм предлагают сценарии для производства иных типов субъективности, но даже тотальный постмодернистский релятивизм не может устранить глубокую нужду человека в том, чтобы увидеть в себе и другом образец – святого или грешника, в зависимости от того, как выстраивается социальная повестка и каковы долгосрочные тренды в толковании социальных практик.
Moroccan Sephardic bride from the Andolusian Sephardic community in the traditional authentic urban dress typical of the Sephardic Jews of the northern Moroccan cities of Tangier and Tetuán which is called «traje de berberisca» or «traje de paño» or «keswa Lkabria» 🇲🇦
04.02.202522:28
"Ташкент взят ген. Черняевым. Никто не знает, почему и для чего... Есть нечто эротическое во всём, что у нас делается на отдалённой периферии империи"
Хайдеггер объясняет студентам Гегеля и делает интересное признание
Еще один пример, весьма гегельянский: если здесь есть разные животные, то задается вопрос: что это? Это лев, это собака, это осел. Это конкретное животное — осел. Но «осел» — это слово. Слово «осел» звучит. Звук производится мной, находится во мне, звучит из моего рта. Следовательно, я — осел.
GA 86, 555
19.01.202508:48
Во-первых, фактом является то, что терроризм работает. Он не терпит неудачу. Он работает. Насилие обычно срабатывает. Это мировая история. Во-вторых, это серьёзная аналитическая ошибка, говорить, как это общепринято, что терроризм — оружие слабых. Как и другие средства насилия, это в первую очередь оружие сильных, фактически в подавляющем большинстве случаев. Он рассматривается как оружие слабых, потому что сильные также контролируют систему доктрин, и их террор не считается террором. Это практически универсально. Я не могу припомнить исторического контрпримера, даже худшие массовые убийцы смотрели на мир таким образом. Например, возьмите нацистов. Они не проводили политику террора в оккупированной Европе. Они защищали местное население от терроризма партизан. И как в остальных движениях сопротивления, там был терроризм. Нацисты осуществляли политику контртерроризма.
