ВЕРТИНСКИЙ О ГЕНЕРАЛЕ СЛАЩЁВЕ
(фрагмент из книги воспоминаний "Дорогой длинною")
Однажды вечером, разгримировавшись после концерта, я лёг спать. Часа в три ночи меня разбудил стук. Я встал, зажёг свет и открыл дверь. На пороге стояли два затянутых элегантных адъютанта с аксельбантами через плечо. Они приложили руки к козырьку.
– Простите за беспокойство, его превосходительство генерал Слащёв просит вас пожаловать к нему в вагон откушать бокал вина.
– Господа, – взмолился я, – три часа ночи! Я устал! Я хочу отдохнуть!
Возражения были напрасны. Адъютанты оказались любезны, но непреклонны. – Его превосходительство изъявил желание видеть вас, – настойчиво повторяли они.
Сопротивление было бесполезно. Я встал, оделся и вышел. У ворот нас ждала штабная машина. Через десять минут мы были на вокзале. В огромном пульмановском вагоне, ярко освещенном, за столом сидело десять–двенадцать человек. Грязные тарелки, бутылки и цветы... Всё уже было скомкано, смято, залито вином и разбросано по столу. Из–за стола быстро и шумно поднялась длинная, статная фигура Слащёва. Огромная рука протянулась ко мне.
– Спасибо, что приехали. Я ваш большой поклонник. Вы поёте о многом таком, что мучает нас всех. Кокаину хотите?
– Нет, благодарю вас.
– Лида, налей Вертинскому! Ты же в него влюблена! Справа от него встал молодой офицер в черкеске.
– Познакомьтесь, – хрипло бросил Слащёв.
– Юнкер Нечволодов.
Это и была знаменитая Лида, его любовница, делившая с ним походную жизнь, участница всех сражений, дважды спасшая ему жизнь. Худая, стройная, с серыми сумасшедшими глазами, коротко остриженная, нервно курившая папиросу за папиросой.
Я поздоровался. Только теперь, оглядевшись вокруг, я увидел, что посредине стола стояла большая круглая табакерка с кокаином и что в руках у сидящих были маленькие гусиные пёрышки–зубочистки. Время от времени гости набирали в них белый порошок и нюхали, загоняя его то в одну, то в другую ноздрю. Привезшие меня адъютанты почтительно стояли в дверях. Я внимательно взглянул на Слащёва. Меня поразило его лицо. Длинная, белая, смертельно–белая маска с ярко–вишнёвым припухшим ртом, серо–зелёные мутные глаза, зеленовато–чёрные гнилые зубы. Он был напудрен. Пот стекал по его лбу мутными молочными струйками. Я выпил вина.
– Спойте мне, милый, эту... – Он задумался.
– О мальчиках... «Я не знаю зачем...»
Его лицо стало на миг живым и грустным.
– Вы угадали, Вертинский. Действительно, кому это было нужно? Правда, Лида?
На меня глянули серые глаза.
– Мы все помешаны на этой песне, – тихо сказала она. Я попытался отговориться.
– У меня нет пианиста, – робко возражал я.
– Глупости. Николай, возьми гитару. Ты же знаешь наизусть его песни. И притуши свет. Но сначала понюхаем.
Он взял большую щепотку кокаина. Я запел.
И никто не додумался
Просто стать на колени
И сказать этим мальчикам.
Что в бездарной стране
Даже светлые подвиги –
Это только ступени
В бесконечные пропасти
К недоступной Весне!
Высокие свечи в бутылках озарили лицо Слащёва – страшную гипсовую маску с мутными глазами. Он кусал губы и чуть–чуть раскачивался. Я кончил.
– Вам не страшно? — неожиданно спросил он.
– Чего?
– Да вот... что все эти молодые жизни... псу под хвост! Для какой–то сволочи, которая на чемоданах сидит!
Я молчал. Он устало повел плечами, потом налил стакан коньяку.
— Выпьем, милый Вертинский, за родину! Хотите? Спасибо за песню!
Я выпил. Он встал. Встали и гости.
– Господа! – сказал он, глядя куда–то в окно. – Мы все знаем и чувствуем это, только не умеем сказать. А вот он умеет! – Он положил руку на мое плечо. – А ведь с вашей песней, милый, мои мальчишки шли умирать! И ещё неизвестно, нужно ли это было... Он прав.
Гости молчали.
– Вы устали? – тихо спросил Слащёв.
– Да... немного.
Он сделал знак адъютантам.
– Проводите Александра Николаевича! Адъютанты подали мне пальто.
– Не сердитесь, – улыбаясь, сказал он. – У меня так редко бывают минуты отдыха... Вы отсюда куда едете?
– В Севастополь.
– Ну, увидимся. Прощайте. Слащёв подал мне руку.
Я вышел.
