Tatoshe4ka•Life•Style

Остановились в Европейской — очень хорошо и даже роскошно...

Петербургское простонародье в своем говоре избегало мягких окончаний. Говорили: «Няня пошла гулять с детям», или «принесли корзину с грибам». Даже петербургская интеллигенция в некоторых словах переняла это отвержение окончаний. Только в Петербурге говорили «сем» и «восем» вместо «семь» и «восемь».

Вообще же петербургский «интеллигентский» язык ближе следовал написанию слов, чем московский. Петербуржца можно было отличить по произношению слова «что» вместо «што», «гриб» вместо «грыб», и уже, конечно, в петербургском говоре по-писаному произносились «девки», «канавки», «булавки», а не «дефьки», «канафьки», «булафьки», как в московском».

Некоторые неправильные обороты русской речи, заимствованные из французского и немецкого языков, были свойственны только петербуржцам. Одни только петербуржцы «в кроватях», тогда как остальные русские ложились «в постель», или «на кровать». Горничные, отворяя дверь, говорили визитерам: «Барыня в кровати и не принимают». В хорошую погоду петербуржцы не гуляли, а «делали большие прогулки» и т. д.».

Петербург был большим мастером русификации иностранных слов и выражений. Некоторые из них так и оставались достоянием одного Петербурга, другие распространялись из него по России. Я помню, как в моем детстве соперничали между собой два немецких слова, обозначавших один и тот же предмет, совершенно не существующий в Западной Европе: «форточка» и «васисдас», ставший наменитым благодаря Пушкину. В русской речи чаще употреблялась форточка, но по-французски всегда говорили: «Ouvrez le vassisdass». Теперь «васисдас» исчез из русского языка, а форточка стала общерусским словом.

Еще было одно распространенное петербургское слово, теперь исчезнувшее: «фрыштыкать». В других городах России закусывали или завтракали, а в Петербурге фрыштыкали, и лакеи с длинными седыми бакенбардами спрашивали хозяйку: «На сколько персон прикажете накрывать фрыштык?» или торжественно докладывали: «фрыштык подан».

Некоторые из иностранных слов, ассимилированных Петербургом, как «амуниция», «полиция», «ефрейтор», «платформа» — продолжали звучать по-иностранному, а другие «шаромыжник» (cher ami), «шарманка», «oh, que c’est charmant» — говорили наши бабушки, впервые слышавшие шарманку, «кулебяка» (kohl gebacken (от немецкого «запеченная в тесте капуста») совсем обрусели и, если бы были живыми существами, с негодованием отвергли бы свое иностранное происхождение.