Земелах

Последнее письмо пришло от него от 1 августа. В этот день ему исполнилось 18 лет, и он просил поздравить его с совершеннолетием. Мы сопоставили с сообщением по радиоточке и таким образом узнали, что немцы в это время наступают на Кавказ. А их воинская часть двигалась к Керченскому проливу, потому что в письме было сказано, что «впереди море, а за спиной немцы». Больше писем не было. Мы писали во все инстанции, в разные полевые почты, в управления и т.п. Но ответ был одинаковый: «Выбыл из нашей части. Место нахождения не известно». А иногда вдруг: «Выбыл из нашей части в такую-то часть». Писали в ту часть и так далее.

Мама все время не могла поверить в гибель Давида. Был даже случай, что сын ее приятельницы вернулся через десять или более лет из ссылки. Вернувшись из плена, он был осужден, а после тюрьмы был сослан в Сибирь. Такова была судьба большинства военнопленных. Товарищ Сталин считал, что настоящие воины в плен не сдаются, а те, что были в плену, – изменники родины. Поэтому мама считала, что раз мы не получили извещения, значит он жив, но не может сообщить нам об этом по каким-то причинам.

В наших поисках послевоенных я стала писать письма во все инстанции, а мой брат отслеживал появление мемуарной литературы, в которой описывались события в Керченском проливе. К тому времени я и мой младший брат были отлично информированы о том, что там происходило. Маме мы ничего не говорили, чтобы не травмировать ее. Когда праздновали 20-летие победы над фашисткой Германией, писатель А. Смирнов выступал по радио и телевидению и вещал, что никто не забыт. Я лично написала письмо Смирнову, но ответа не последовало. Но письма мы всё писали еще очень и очень долго в разные учреждения, в том числе в архив советской армии, где хранились все известные им данные о погибших на войне. Прошло много времени, и в ответ на наши письма мама получила повестку явиться в военкомат. Вместе с ней пошел и мой брат. Это было приблизительно в 1964–65 гг. Когда они пришли в военкомат, то раскрыли толстую книгу, где удостоверялось, что было получено извещение о гибели Давида. Под этим сообщением стояла подпись моего отца. Папа же мой умер в 1962 году и унес эту тайну в могилу.

У нас в доме никогда не говорили ни о чем, что дети могли бы рассказать на улице. Однажды произошел такой случай. Я была страшной непоседой. Свой завтрак, состоящий обычно из куска намазанного сверху хлеба, я схватила и побежала с этим куском к своим друзьям, которые жили на другой стороне улицы. Пробежав быстро по шаткому мостику, стремглав бросилась к ним в дом с этим хлебом. Когда меня увидела их мама, она начала кричать: «Как ты посмела ворваться к нам в дом с хлебом и осквернить его. Разве ты не знаешь, что сейчас Пасха и все порядочные евреи едят мацу?» Я с громким плачем прибежала домой, а мама выслушала все и только сказала: «Не обижайся на нее, таков обычай есть мацу на Пасху». И ни слова о том, что это все имеет какое-то отношение и к нам. Только через много лет я осознала все, что произошло и, конечно, поняла маму, почему она тогда не хотела обговаривать эту ситуацию. И это притом, что родители мои говорили на идиш, но я даже не понимала, что это значит. Для меня существовали люди, говорящие по-русски, и узбеки.

Мы им говорили: «Чего вы ждете? Надо драпать!» А они нам в ответ: «Что?! Мы помним немцев с Первой мировой. Придут немцы, мы себе откроем магазинчики…» Мы им объясняли, что это уже не те немцы, они уже совсем другие. Никто нам не поверил. (из интервью Макса Шаевича Ш., 1919 г.р., Черновцы)

По узкой тропинке можно было пройти к единственному двору, где жили узбеки — муж и жена. У них был симпатичный маленький дворик, в конце которого находился хаус, так назывался небольшой квадратный бассейн с проточной водой. […] Хозяин был грамотный, работал в военкомате. Жена же его говорила только по-узбекски, просила все время купить кровать, надоело ей спать на полу, хотя он был застелен коврами. Так как мужа в основном не было дома, то я общалась больше с его женой и начала получать практические знания по узбекскому языку. Вскоре понимала хозяйку уже хорошо. Однажды услышала разговор мужа и жены. В ответ на приставания жены о кровати он ответил, что, когда Гитлер «килэде» (на узбекском — придет), будет тебе кровать. Меня как будто громом ударило это «килэде». Оказывается, они ждали Гитлера! Это действительно был гром средь ясного дня, и потому врезался в память этот факт и это слово навсегда.

Война закончилась. Всем рисовалось радужное будущее. И как было не радоваться! Когда кругом из репродукторов неслись радостные победные марши. Вся страна ликовала. Единственное воспоминание, которое легло, как камень на сердце, был день, когда Левитан своим неподражаемым голосом торжественно объявил, что война победоносно закончилась. В этот миг мама подняла такой плач, который скорее был похож на вой раненого зверя. [Старший брат Бети пропал без вести.] В этот миг в ней что-то оборвалось. А мы, услыхав эти рыдания, убежали все из дома.

…всегда был нашим любимым праздником. Уже с вечера мы готовились к этому дню, а утром все вместе завтракали. И папа всегда шутил с нами. Потом мы все расходились в разные стороны. Папа обычно брал с собой Леню, мама Неллочку, а я убегала в школу. Встречались все дома после демонстрации, обедали позже обычного, все вместе, рассказывая и перебивая друг друга.

Очень хорошо помню 1 мая 1938 года. В этот день [после исключения из партии и ареста отца] все было иначе. Мама сказала, что ей надо обязательно ненадолго пойти в школу, но ни Лени, ни Неллочки она взять с собой не может, поэтому на демонстрацию они должны пойти со мной. Я заявила, что ни в коем случае не возьму их с собой, потому что обязательно пойду на Красную площадь, а они устанут, не смогут дойти. […] Я хлопнула дверью и убежала. На улице был страшный ветер. Я выбежала в одном платьице […] Я могла вернуться домой за пальто, но боялась возвращаться. Мне ясно представилось растерянное, усталое лицо мамы, плачущий Леня, неубранная квартира... С ребятами было лучше! Вокруг меня все пели, веселились. […] Я уверяла всех, что мне совсем не холодно, даже жарко. И пела со всеми. Проходя по Красной площади, видела Сталина. Старалась перекричать всех: «Да здравствует товарищ Сталин! Урра!!» Мне было хорошо с ребятами. Не хотелось домой.
11 мая домой принесли повестку. Маму вызывали в Прокуратуру СССР…

Перед Пасхой у нас обычно стоял сундук с мацой для «маот хитим» (буквально: «деньги на пшеницу – мацу»). Из этого ящика папа делил бедным мацу на Пасху. Однажды к нам пришли два мясника – здоровенных мужика, и попросили мацу. Папа вынес каждому по стопке (кучке) мацы, им этого показалось мало, и они стали требовать больше. Папа начал объяснять им, что мацы мало, а нуждающихся много, но их это не успокоило, и они начали наступать на папу с кулаками. Я, наблюдая эту картину, ужасно испугалась, будучи в полной уверенности, что они сейчас пустят в ход кулаки. Недолго думая, я побежала к резнику, жившему у нас во дворе в польской синагоге. […] Он был человеком физически очень крепким, и я позвала его на помощь папе. Когда мы пришли, мясников уже не было, они ушли. Папа увещевал их мягкими вежливыми словами, и, очевидно, это подействовало на них.

Молодежь реже стала ходить в синагогу, но праздники все равно справляли по-прежнему. Особенно мне запомнились такие праздники как Пурим, […] Песах […], и особенно – праздник Суккот. […] В сукке собиралась вся семья вместе, ели и пили. Во время праздников все были красиво одеты, радостно встречались, ходили друг к другу в гости, и, главное, была очень вкусная еда.
Ну а в последние годы перед войной вошли в быт и советские праздники: 1 мая, день Октябрьской революции, день Красной армии. В семьях их не праздновали, но в клубе села проводились торжественные собрания.

Приближалось лето 1940 года, когда Латвия была занята советской армией. Это вызвало перелом в нашей жизни. […] Будучи студенткой, я много занималась спортом. К 1 мая нас, спортсменов, заставили участвовать в демонстрации. На ряде грузовиков группы молодых людей создали определенные фигуры, и так грузовики как часть колонны поехали медленно по так называемому Железному мосту от одного берега Даугавы к другому. И тут я услышала, как мужские голоса с другого грузовика распевали песню, рефрен которой в свободном переводе так звучал: «Вперед, вперед, братья, бросим жидов в Даугаву». […] В среде латышского народа распространилось мнение, что во всём, что касалось советизации, виноваты евреи […] считалось, что именно евреи с восторгом приветствовали оккупантов.