И кровавые слезы обратятся кровавыми реками, и огонь опалит небеса, и низ станет верхом, и верх опрокинется вниз. Сгинут символы. История станет пеплом. История, которой у вас никогда и не было – безмолвные поданные глухих монархов, которым повязали глаза алыми лентами. И нечего терять – всё давно потеряно.

Кости станут пеплом на костре тщеславия. И на нем окажутся государи и пророки. И ты тоже сгоришь в пекле.

Огонь никого не пощадит. И утопленный кровью мир вспыхнет в последний раз.

Боги обглодают твое нутро. И ты покорно сам преподнесешь себя им, как жертвенное блюдо на алтарь их величия.

— Нужно было Роберту все-таки Харрисона с Сарой и Лукасом отправлять, — произносит Шайер со смешком. — Потому что, чувствует мое сердце, ты анцербовца в расход пустишь, только удобный момент представится.

— Переживаешь?

— Разве что о твоих нервах. У тебя скоро дым из носа повалит.

— И хорошо, пусть Крис полыхает, — поддакивает крадущийся Норман, что занимает позицию рядом со Штеф. — И у Хафнера пусть подгорает. Они будут друг друга доводить и параллельно крошить адептов для вымещения. Нам же работы меньше, — Роудез с Шайер переглядываются, подхихикивая театрально-заговорщически.

— Придушить бы вас обоих, — цокаю беззлобно, вновь поглядывая на отражение коридора.

— Прости, дружище, но я соглашусь умереть исключительно при других обстоятельствах, — Норман облизывает верхнюю губу. Тяжело дышит, спешно меняет магазин и перекладывает гренку в подсумок ближе. — Дряблым стариком на собственной вилле, окруженной фамильным виноградником. После бутылочки красного сухого, утомленный ласками пары прекрасных дам, умоляющих меня о любви.

— Ты собрался вообще никогда не помирать, Роудез? — ухмыляюсь, поднимая винтовку выше. Наверху начинают мелькать тени. — Потому что я мало представляю существование прекрасных дам, готовых умолять тебя о любви.