МП
Ментальный пирог
Я Ирина Парфенова — супервизор и гештальт-терапевт. Здесь я пишу о том, как окружение, семейные истории и травмы влияют на нашу личность. Пишу просто и понятно, чтобы каждый мог лучше понять себя.
По вопросам сотрудничества пишите — @kentbrok
По вопросам сотрудничества пишите — @kentbrok
关联群组
记录
07.04.202523:59
5.1K订阅者28.03.202523:59
0引用指数24.04.202519:46
0每帖平均覆盖率24.04.202519:46
0广告帖子的平均覆盖率24.04.202519:46
0.00%ER04.04.202523:59
0.00%ERR
03.04.202514:36
Про «настоящих жертв»
Один из самых циничных аргументов в развернувшейся дискуссии о том, можно ли считать насилием секс с подростками, которые его не хотели, выглядит примерно так: «подобные истории отвлекают внимание от настоящих жертв насилия и мешают им получать помощь». Циничен он, во-первых, потому, что авторам таких аргументов с огромной вероятностью наплевать на любых пострадавших от насилия; во-вторых — из-за абсолютно нереалистичных требований, предъявляемых к людям, которые пережили тяжёлый травматический опыт.
Как любой патриархальный конструкт, образ «настоящей жертвы» полон неразрешимых противоречий. Она непременно должна сопротивляться, но не слишком сильно, иначе её саму заклеймят как агрессора (как произошло, например, в случае Эмбер Хёрд). Она не может проявлять сильные эмоции, иначе её сочтут истеричкой, и не может оставаться спокойной, ведь это как-то подозрительно — небось, врёт ради пиара. Она должна быть эксперткой по психологии и юриспруденции, чтобы её рассказ звучал достаточно весомо, но любые её объяснения всё равно могут быть отвергнуты со словами «нет доказательств».
На самом деле люди, пережившие насилие, могут вести себя по-разному, нередко — непонятным для стороннего наблюдателя образом. Но любое непонятное можно понять, если дать себе труд ознакомиться с вопросом.
И в общественном дискурсе, и даже в уголовном кодексе представление об изнасиловании по-прежнему строится на том, сопротивлялась ли пострадавшая — или была ли она в состоянии, в котором сопротивляться невозможно (например, без сознания). Но такой подход не учитывает работу человеческого мозга, который в большинстве случаев считывает сексуализированное насилие как прямую угрозу жизни и вместо более привычных нам реакций «бей» или «беги» выбирает «замри»: буквально — притворись мёртвым, чтобы хищник тобой не заинтересовался. Эта физиологическая реакция оцепенения, так хорошо описанная героиней подкаста «Творческий метод» Верой, не является следствием осознанного выбора: за неё отвечает так называемый «рептильный мозг», неподвластный произвольному контролю. Именно поэтому современная концепция согласия предполагает не отсутствие слова «нет», а присутствие уверенного «да», и именно поэтому сексуализированные действия с неподвижным молчаливым телом являются не сексом, а насилием.
Второй момент, из-за которого часто ломаются копья: «но если она сама потом предложила ему секс, значит, ей точно хотелось?». Этот вопрос, опять же, возникает из непонимания того, как работает травма. Есть немало причин, по которым люди в ситуации насилия могут сами инициировать сексуализированные действия. Это может быть желание ощутить контроль над происходящим и хотя бы так почувствовать себя в большей безопасности: если уж насилие неизбежно (как нередко бывает при длительной травматизации, например, инцесте), то я хотя бы буду знать точно, когда оно произойдёт. Или, как в случае с другой героиней подкаста, Викой, подобная инициатива может исходить из желания «переписать» травматический сценарий, почувствовать себя активно действующим субъектом, а не пассивным объектом, над которым надругался другой человек. Как будто бы я сама выбираю то, что происходит, и таким образом возвращаю себе власть над собственным телом и жизнью.
Пережившие насилие могут испытывать амбивалентные чувства к абьюзеру, не укладывающиеся в простую формулу «он ужасный человек, от действий которого я пострадала». Они могут вредить себе, могут чувствовать очень много или не чувствовать ничего, могут переосмыслять то, что с ними произошло, сколько угодно лет спустя. И на всё это они имеют право, потому что каждый из нас — главный свидетель своего опыта и главный эксперт по нему. И совершенно не важно, что об этом думают проходящие мимо «благожелатели», так переживающие за права «настоящих жертв насилия».
Один из самых циничных аргументов в развернувшейся дискуссии о том, можно ли считать насилием секс с подростками, которые его не хотели, выглядит примерно так: «подобные истории отвлекают внимание от настоящих жертв насилия и мешают им получать помощь». Циничен он, во-первых, потому, что авторам таких аргументов с огромной вероятностью наплевать на любых пострадавших от насилия; во-вторых — из-за абсолютно нереалистичных требований, предъявляемых к людям, которые пережили тяжёлый травматический опыт.
Как любой патриархальный конструкт, образ «настоящей жертвы» полон неразрешимых противоречий. Она непременно должна сопротивляться, но не слишком сильно, иначе её саму заклеймят как агрессора (как произошло, например, в случае Эмбер Хёрд). Она не может проявлять сильные эмоции, иначе её сочтут истеричкой, и не может оставаться спокойной, ведь это как-то подозрительно — небось, врёт ради пиара. Она должна быть эксперткой по психологии и юриспруденции, чтобы её рассказ звучал достаточно весомо, но любые её объяснения всё равно могут быть отвергнуты со словами «нет доказательств».
На самом деле люди, пережившие насилие, могут вести себя по-разному, нередко — непонятным для стороннего наблюдателя образом. Но любое непонятное можно понять, если дать себе труд ознакомиться с вопросом.
И в общественном дискурсе, и даже в уголовном кодексе представление об изнасиловании по-прежнему строится на том, сопротивлялась ли пострадавшая — или была ли она в состоянии, в котором сопротивляться невозможно (например, без сознания). Но такой подход не учитывает работу человеческого мозга, который в большинстве случаев считывает сексуализированное насилие как прямую угрозу жизни и вместо более привычных нам реакций «бей» или «беги» выбирает «замри»: буквально — притворись мёртвым, чтобы хищник тобой не заинтересовался. Эта физиологическая реакция оцепенения, так хорошо описанная героиней подкаста «Творческий метод» Верой, не является следствием осознанного выбора: за неё отвечает так называемый «рептильный мозг», неподвластный произвольному контролю. Именно поэтому современная концепция согласия предполагает не отсутствие слова «нет», а присутствие уверенного «да», и именно поэтому сексуализированные действия с неподвижным молчаливым телом являются не сексом, а насилием.
Второй момент, из-за которого часто ломаются копья: «но если она сама потом предложила ему секс, значит, ей точно хотелось?». Этот вопрос, опять же, возникает из непонимания того, как работает травма. Есть немало причин, по которым люди в ситуации насилия могут сами инициировать сексуализированные действия. Это может быть желание ощутить контроль над происходящим и хотя бы так почувствовать себя в большей безопасности: если уж насилие неизбежно (как нередко бывает при длительной травматизации, например, инцесте), то я хотя бы буду знать точно, когда оно произойдёт. Или, как в случае с другой героиней подкаста, Викой, подобная инициатива может исходить из желания «переписать» травматический сценарий, почувствовать себя активно действующим субъектом, а не пассивным объектом, над которым надругался другой человек. Как будто бы я сама выбираю то, что происходит, и таким образом возвращаю себе власть над собственным телом и жизнью.
Пережившие насилие могут испытывать амбивалентные чувства к абьюзеру, не укладывающиеся в простую формулу «он ужасный человек, от действий которого я пострадала». Они могут вредить себе, могут чувствовать очень много или не чувствовать ничего, могут переосмыслять то, что с ними произошло, сколько угодно лет спустя. И на всё это они имеют право, потому что каждый из нас — главный свидетель своего опыта и главный эксперт по нему. И совершенно не важно, что об этом думают проходящие мимо «благожелатели», так переживающие за права «настоящих жертв насилия».
登录以解锁更多功能。