Архетип Дурака в массовой текстуальной культуре, как и сама сущность Дурака, всегда и всем лжёт. Никакого общего дурака там нет — их наоборот много. Они присваивают себе разные текстовые регистры и сидят на ветвях сюжетных деревьев, ожидая, пока к ним выйдет какой-нибудь особо легковерный рассказчик.
Картезианский дурак, строго говоря, довольно опасен — поскольку не имеющий разума существовать не может, такой дурак являет собой умело маскирующуюся нежить, одно из множества проявлений лжи автоматона, которую Декарт видел в своих философских кошмарах. Бахтинский дурак служит застрельщиком духовной революции, первым всадником пожара, перекраивающего тело мира. Дурак лавкрафтианы приглашает в свой мир великое Внешнее, после чего пишет мемуары об изобильных придатках и невыразимых доядерных сущностях. Агамбеновский дурак формирует соглашение между государством и телесностью, делезианский летает снаружи всех измерений и легитимно отрывает куски от машин желания, ницшеанский тянет обрывок каната над бездной и замыкает ложного сверхчеловека. Дурак Филипа Дика сломлен Империей, внушившей ему ложную картину реальности, пинчоновский дурак ищет хвосты ложных заговоров, не понимая, что главный заговор начинается с него. О дураке Блейка и говорить страшно.
Дураков столько, сколько есть рамок реальности, карт, привязанных к территории. Потому что Дурак в основе своей — смеющийся край мира, тетива, изогнутая рукой хаоса. Он мыслит не собой, не своими внутренними интенциями, но становится проводником внешнего ландшафта в его безумных колебаниях. Намерение Дурака — намерение текста, его меркнущее желание пересобрать себя и осуществиться по ту сторону логоса.
Но похвастаться они все любят одинаково, это правда. Даже там, где подстраиваются под тон автора, излагая от его лица очередные безумные прожекты. Один такой основал в реальности раблезианскую церковь и сделал из неё магическую франшизу имени себя — вот уж действительно уникальные существа.