Всякий новый технологический прорыв, упрощая человечеству жизнь в том или ином отношении, всегда отнимал у нас определённую сферу приложения усилий. Ведь труд — это не только ярмо, но и возможность вступить в личное, собственно человеческое отношение с миром. Луддиты, уничтожавшие станки, видели в них, прежде всего, экономическую угрозу своему месту в системе разделения труда. Над ними принято смеяться — они, дескать, не понимали, что рынок изменится вместе с изменением характера производственных отношений. Прогресс сегодняшнего дня несёт опасность, которая принципиальным образом отличает наше положение: станки и паровые двигатели не могли претендовать на субъектность, они не могли заменить человека в качестве социально-политического и культурного агента, в том числе — агента самого прогресса. Но всё это ягодки подле тех же цветочков.
Нужно было, конечно, внимательнее отнестись к интуициям луддитов. На довольно невинных и примитивных примерах обесчеловечивания механического труда они показали, что суть вопроса в конце концов заключается не в проблеме безработицы, а в нарастающем устранении человека как конкретного типа живого существа из космоса. Если его (то есть — наше) присутствие не представляет собой самостоятельную ценность для мира, если существуют количественные показатели эффективности производственных процессов, оторванные от собственно человеческого опыта реальности, то человека, конечно, вполне можно и даже нужно заменить. Заменить буквально во всём, ибо где то ядро, которое следовало бы сберечь? Упразднение универсальной телеологии, приватизация области счастья не оставляет нам ничего кроме цифр: ВВП, километры, лошадиные силы. Вполне закономерно, что конца у этой революции нет — если сам образ человека утрачен, то нет ничего, что нельзя было бы в человеке «отдать на аутсорс». И отдают, отдают уже практически последнюю рубашку — в которой родились.
В веке XVIII Руссо жаловался на то, что на аутсорс отдана политика — люди готовы делегировать принятие решений депутатам, лишь бы ничто не отвлекало от повседневных забот хозяйствования. О, счастливчик! «Luxury!», — как говорилось в известном скетче Монти Пайтон про четырёх йоркширцев. Теперь другое — всякий знает, что всё большие объёмы циркулирующих в человеческой ойкумене текстов генерирует искусственный интеллект. Иными словами, человек сегодня делегирует машине уже не работу своих мускулов, но жизнь ума. То, что древние считали собственно человеческой частью души, претендующей на бессмертие, само отказывает себе в уникальности. Самое страшное, что это происходит даже в университетах — и по обе стороны кафедры. У Сёрля был известный мыслительный эксперимент с т.н. «китайской комнатой». Университет, где студенты и преподаватели используют нейросети — это две китайские комнаты, разговаривающие друг с другом.
Я не очень понимаю, почему в качестве шутки по поводу параноидальных технофобских настроений до сих пор употребляется конструкция «восстание машин», ведь никакое восстание не требуется там, где господин сам отдаёт свою власть. Раба не отправляли на войну не потому, что он был для того слишком слаб, а потому что свободный человек желал сохранить для себя те сферы, где действовать должно именно ему. Когда современный homo sapiens признаёт, что быть sapiens не так уж и важно, он добровольно отказывается от своего места в мире. Более того, он отказывается воплощать Образ, желая в пределе своём стать бессловесной, неназываемой тварью, а возможно и больше того — окунуться в неорганическое состояние. Можно ли было предположить ещё лет 15 назад, что Фрейд способен стать союзником европейского человека в деле защиты культуры? То ли ещё будет.
