Что дальше?
27.04.202512:59
Проблема в другом. Для такого перезапуска обороны надо не только построить новые заводы, но и полностью переформатировать систему управления армиями. Выпилить американское влияние, заменить номенклатуру оружия, пересобрать цепочки командования без Рамштайна и НАТО — это не вопрос пяти лет, это вопрос десятилетий.
У Европы нет собственной полноценной космической инфраструктуры. Нет оборонной индустрии, рассчитанной на массовую, а не штучную войну. Нет даже единой политической воли. А главное — нет уверенности, что Европейский союз в нынешнем виде вообще переживёт эти трансформации.
Даже если начать действовать уже сейчас, на восстановление минимальных оборонных возможностей уйдут годы. И это при условии, что будет экономический рост, а не стагнация. Что будет политическая стабильность, а не распад. Что будет хоть какое-то общественное согласие на мобилизацию — что тоже далеко не факт в обществе, где идея войны вызывает массовое отторжение.
Ирония в том, что даже минимальная задача — подготовка к региональным войнам против условной “восточной угрозы” — требует усилий, сопоставимых с тем, что Европа делала в середине XX века. О самостоятельной защите от США или Китая в обозримой перспективе говорить просто смешно.
Мир быстро возвращается к старой истине: сила — это не технологические игрушки и не красивая теория. Сила — это оружие, люди, склады и готовность к долгой тяжёлой борьбе. А этого в Европе сейчас нет.
@politnext
У Европы нет собственной полноценной космической инфраструктуры. Нет оборонной индустрии, рассчитанной на массовую, а не штучную войну. Нет даже единой политической воли. А главное — нет уверенности, что Европейский союз в нынешнем виде вообще переживёт эти трансформации.
Даже если начать действовать уже сейчас, на восстановление минимальных оборонных возможностей уйдут годы. И это при условии, что будет экономический рост, а не стагнация. Что будет политическая стабильность, а не распад. Что будет хоть какое-то общественное согласие на мобилизацию — что тоже далеко не факт в обществе, где идея войны вызывает массовое отторжение.
Ирония в том, что даже минимальная задача — подготовка к региональным войнам против условной “восточной угрозы” — требует усилий, сопоставимых с тем, что Европа делала в середине XX века. О самостоятельной защите от США или Китая в обозримой перспективе говорить просто смешно.
Мир быстро возвращается к старой истине: сила — это не технологические игрушки и не красивая теория. Сила — это оружие, люди, склады и готовность к долгой тяжёлой борьбе. А этого в Европе сейчас нет.
@politnext
26.04.202517:48
Габон возвращается к конституционному правлению: 3 мая состоится инаугурация Бриса Клотера Олиги Нгемы. Выборы стали финалом переходного периода после военного переворота 2023 года.
Что это значит для России и ЕС. Для Москвы открывается стабильное окно возможностей. Габон остаётся одним из крупных производителей нефти в Африке и членом ОПЕК. В условиях давления на российский энергетический сектор укрепление связей с Либревилем позволяет нарастить влияние в цепочках поставок углеводородов на мировые рынки.
Отдельный интерес — уран. Габон когда-то был одним из крупнейших поставщиков урана в мире. Хотя промышленная добыча прекращена в 1999 году, запасы остаются, и в случае изменения политической конъюнктуры вопрос может быть пересмотрен. Для России, развивающей мирный атом и конкурирующей с Западом за контроль над ядерными ресурсами, это перспективная точка.
Для ЕС и особенно для Франции ситуация ухудшается. Новое руководство Габона дистанцируется от бывшей метрополии. Пересматриваются старые энергетические контракты, и в перспективе ЕС рискует потерять доступ к стратегическим сырьевым ресурсам региона. Конкуренция за нефть и уран обостряется.
Габон превращается в ещё одну страну, где прежние правила игры больше не действуют. И в новых раскладах Москва явно собирается сыграть более активную роль.
@politnext
Что это значит для России и ЕС. Для Москвы открывается стабильное окно возможностей. Габон остаётся одним из крупных производителей нефти в Африке и членом ОПЕК. В условиях давления на российский энергетический сектор укрепление связей с Либревилем позволяет нарастить влияние в цепочках поставок углеводородов на мировые рынки.
Отдельный интерес — уран. Габон когда-то был одним из крупнейших поставщиков урана в мире. Хотя промышленная добыча прекращена в 1999 году, запасы остаются, и в случае изменения политической конъюнктуры вопрос может быть пересмотрен. Для России, развивающей мирный атом и конкурирующей с Западом за контроль над ядерными ресурсами, это перспективная точка.
Для ЕС и особенно для Франции ситуация ухудшается. Новое руководство Габона дистанцируется от бывшей метрополии. Пересматриваются старые энергетические контракты, и в перспективе ЕС рискует потерять доступ к стратегическим сырьевым ресурсам региона. Конкуренция за нефть и уран обостряется.
Габон превращается в ещё одну страну, где прежние правила игры больше не действуют. И в новых раскладах Москва явно собирается сыграть более активную роль.
@politnext
25.04.202508:50
В долине Липа, одном из самых напряжённых участков линии контроля между Индией и Пакистаном, начались столкновения между армиями двух ядерных держав. Сообщается о применении лёгкого и тяжёлого вооружения, включая миномёты и артиллерию. Формально — без подтверждения. Неофициально — уже достаточно, чтобы американское посольство рекомендовало гражданам США покинуть район.
У Индии есть мотив: показать, что атака на туристов не останется без ответа. У Пакистана — обязательство: не допустить ощущения поражения, особенно если удары происходят на его территории или затрагивают пограничные гарнизоны. Ни одна из сторон не может позволить себе отступить первой — и в этом главная опасность.
Если информация подтвердится, последствия будут немедленными:
— линия контроля в Кашмире превращается в активный фронт;
— дипломатические каналы (в том числе китайский) активизируются в экстренном режиме;
— США и Китай вынуждены реагировать, как минимум через демарши и закрытые каналы;
— на рынке нефти и логистики (через Пакистан идут ключевые транзитные проекты) начинается напряжение.
@politnext
У Индии есть мотив: показать, что атака на туристов не останется без ответа. У Пакистана — обязательство: не допустить ощущения поражения, особенно если удары происходят на его территории или затрагивают пограничные гарнизоны. Ни одна из сторон не может позволить себе отступить первой — и в этом главная опасность.
Если информация подтвердится, последствия будут немедленными:
— линия контроля в Кашмире превращается в активный фронт;
— дипломатические каналы (в том числе китайский) активизируются в экстренном режиме;
— США и Китай вынуждены реагировать, как минимум через демарши и закрытые каналы;
— на рынке нефти и логистики (через Пакистан идут ключевые транзитные проекты) начинается напряжение.
@politnext
22.04.202514:15
Проблема в том, что речь идёт не о суверенных производителях, а о китайских компаниях, использующих Юго-Восточную Азию как логистический и юридический хаб для обхода прямых санкций и ограничений, введённых в отношении КНР. Более 80% всех солнечных батарей в мире производится при участии китайских компаний, и из них всё больше выходит на рынок через третьи страны.
Таким образом, новая мера США — это не против Камбоджи или Вьетнама. Это против китайского контролируемого экспорта в обход. США фактически признают, что прежняя система тарифов не сработала: рынок просто сместился географически, а структура зависимости осталась.
США одновременно хотят двух вещей:
1. Увеличить долю возобновляемых источников в собственной энергетике (особенно в рамках пакета Inflation Reduction Act);
2. Снизить зависимость от китайских цепочек в критической инфраструктуре.
Но здесь возникает противоречие: собственная солнечная индустрия в США развита слабо. Без импорта она просто не способна покрыть спрос. Снижение доли китайского оборудования автоматически ведёт либо к росту цен, либо к торможению зелёного перехода. Оба варианта — чувствительные в электоральном цикле.
С геополитической точки зрения, ситуация демонстрирует возвращение к логике жёсткого экономического блокового мышления. Страны Юго-Восточной Азии всё чаще оказываются перед выбором: либо сохранять партнёрство с КНР и рисковать потерей западного рынка, либо присоединяться к антикитайским цепочкам, теряя субсидии и конкурентоспособность.
Для России это дополнительный сигнал: энергетический переход на Западе не будет «зеленым» в привычном смысле. Он будет милитаризован, протекционистски выстроен и поляризован. Не экономика возобновляемых источников, а политика источников зависимости.
@politnext
Таким образом, новая мера США — это не против Камбоджи или Вьетнама. Это против китайского контролируемого экспорта в обход. США фактически признают, что прежняя система тарифов не сработала: рынок просто сместился географически, а структура зависимости осталась.
США одновременно хотят двух вещей:
1. Увеличить долю возобновляемых источников в собственной энергетике (особенно в рамках пакета Inflation Reduction Act);
2. Снизить зависимость от китайских цепочек в критической инфраструктуре.
Но здесь возникает противоречие: собственная солнечная индустрия в США развита слабо. Без импорта она просто не способна покрыть спрос. Снижение доли китайского оборудования автоматически ведёт либо к росту цен, либо к торможению зелёного перехода. Оба варианта — чувствительные в электоральном цикле.
С геополитической точки зрения, ситуация демонстрирует возвращение к логике жёсткого экономического блокового мышления. Страны Юго-Восточной Азии всё чаще оказываются перед выбором: либо сохранять партнёрство с КНР и рисковать потерей западного рынка, либо присоединяться к антикитайским цепочкам, теряя субсидии и конкурентоспособность.
Для России это дополнительный сигнал: энергетический переход на Западе не будет «зеленым» в привычном смысле. Он будет милитаризован, протекционистски выстроен и поляризован. Не экономика возобновляемых источников, а политика источников зависимости.
@politnext
20.04.202512:36
Вашингтон утрачивает управляемость в Индо-Тихоокеанском регионе — и это не громкое заявление, а аналитическая реальность. Пока Белый дом наращивает военное присутствие, архитектура региональной безопасности начинает рассыпаться под собственной тяжестью. Весьма симптоматично, что сразу два ключевых союзника США — Япония и Южная Корея — дают сбои, причём не по линии лояльности, а по гораздо более тревожной оси: системной уязвимости.
В случае Японии речь идёт не просто о пассивности, а о прямой дыре в системе безопасности всего альянса. The National Interest фактически констатирует: Токио стал шпионским хабом, где утечка чувствительной информации — уже не ЧП, а институциональная норма. Нет закона о шпионаже, нет работающей контрразведки, нет внятных требований к защите инфраструктуры. Всё это — не просто локальный сбой, а дыра, в которую сегодня проникают китайские и, возможно, российские каналы влияния. В этой ситуации решение США разместить на Окинаве стратегические разведывательные БПЛА MQ-4C Triton выглядит не как усиление, а как демонстративный вызов здравому смыслу: вынос высочайшего класса сенсоров в страну, где контролировать риски почти невозможно.
Тем временем, южнее, в Сеуле — другой кризис. После импичмента президента Юна его преемник, исполняющий обязанности Хан Дак Су, публично заявляет, что Южная Корея не будет отвечать симметрично на американские 25% тарифы. Даже несмотря на действующее соглашение о свободной торговле и болезненный удар по стратегическим секторам экономики — от автомобилей до микросхем. Формулировка Хана о «долге перед США» и «некомфортности борьбы с союзником» говорит сама за себя: Корея перестаёт быть субъектом и превращается в вежливого клиента, который боится испортить отношения с поставщиком безопасности.
Таким образом, картина складывается следующая. США создают иллюзию многоуровневого сдерживания Китая, накачивая регион оружием, тарифами и санкциями. Но опорные точки этой конструкции — Япония и Южная Корея — либо институционально не готовы, либо политически неспособны к стратегическому сопротивлению. В Японии утечка, в Корее — покорность.
Для Москвы и Пекина это не просто шанс. Это начало новой тактики: использовать не силу, а дырки в альянсах. Информационные уязвимости, дипломатическое утомление, торговая асимметрия — всё это позволяет ослаблять связки, не вступая в прямую конфронтацию. Особенно на фоне того, как сам Вашингтон давит на союзников — тарифами, отказами от исключений, риторикой времён протекционизма и транзакционного мышления.
Если текущая инерция сохранится, Индо-Тихоокеанский регион превратится не в зону «американского сдерживания», а в парад стран, ищущих альтернативу. Причём альтернатива не обязательно будет военной — она будет основана на праве быть собой. И в этом смысле «архитектура» Вашингтона начинает напоминать не сеть, а палатку без каркаса.
@politnext
В случае Японии речь идёт не просто о пассивности, а о прямой дыре в системе безопасности всего альянса. The National Interest фактически констатирует: Токио стал шпионским хабом, где утечка чувствительной информации — уже не ЧП, а институциональная норма. Нет закона о шпионаже, нет работающей контрразведки, нет внятных требований к защите инфраструктуры. Всё это — не просто локальный сбой, а дыра, в которую сегодня проникают китайские и, возможно, российские каналы влияния. В этой ситуации решение США разместить на Окинаве стратегические разведывательные БПЛА MQ-4C Triton выглядит не как усиление, а как демонстративный вызов здравому смыслу: вынос высочайшего класса сенсоров в страну, где контролировать риски почти невозможно.
Тем временем, южнее, в Сеуле — другой кризис. После импичмента президента Юна его преемник, исполняющий обязанности Хан Дак Су, публично заявляет, что Южная Корея не будет отвечать симметрично на американские 25% тарифы. Даже несмотря на действующее соглашение о свободной торговле и болезненный удар по стратегическим секторам экономики — от автомобилей до микросхем. Формулировка Хана о «долге перед США» и «некомфортности борьбы с союзником» говорит сама за себя: Корея перестаёт быть субъектом и превращается в вежливого клиента, который боится испортить отношения с поставщиком безопасности.
Таким образом, картина складывается следующая. США создают иллюзию многоуровневого сдерживания Китая, накачивая регион оружием, тарифами и санкциями. Но опорные точки этой конструкции — Япония и Южная Корея — либо институционально не готовы, либо политически неспособны к стратегическому сопротивлению. В Японии утечка, в Корее — покорность.
Для Москвы и Пекина это не просто шанс. Это начало новой тактики: использовать не силу, а дырки в альянсах. Информационные уязвимости, дипломатическое утомление, торговая асимметрия — всё это позволяет ослаблять связки, не вступая в прямую конфронтацию. Особенно на фоне того, как сам Вашингтон давит на союзников — тарифами, отказами от исключений, риторикой времён протекционизма и транзакционного мышления.
Если текущая инерция сохранится, Индо-Тихоокеанский регион превратится не в зону «американского сдерживания», а в парад стран, ищущих альтернативу. Причём альтернатива не обязательно будет военной — она будет основана на праве быть собой. И в этом смысле «архитектура» Вашингтона начинает напоминать не сеть, а палатку без каркаса.
@politnext
19.04.202514:38
Когда в Кремле говорят «онтология», это значит, что язык снова стал оружием. Слова перестают обозначать, и начинают учреждать. Смысл — не отражение, а приговор. И если раньше элиты играли в управляемость, теперь их зовут на причастие. Харичев пишет не статью, а литургию, где чиновник становится метафизиком, а демография — евхаристией нации. Впервые со времён позднего Суркова текст из глубины системы звучит не как протокол, а как призыв.
И вот тут начинаются расхождения. Потому что новый язык — это не только про спасение. Это и про амнистию. Если демография — это «вера в бессмертие народа», значит, смерть отдельного — допустима. Если государство — «форма духа», значит, тело — вторично. Если элита должна говорить «по-русски», но при этом жить на Рублёвке, учить детей в Лондоне и мыться в Сен-Тропе — это уже не соборность, а лицемерие, поднятое до сакрального ранга. Метафизика без покаяния превращается в симулякр.
Сурков хотя бы честно писал про суверенную демократию как технологию. А здесь нас зовут в храм, не спросив, кто будет служить литургию. Власть как форма духа — это красиво. Но кто будет интерпретировать этот дух? Те, кто вчера ставил KPI по охвату в TikTok, а сегодня переходит на категорию «смыслов»? Кто напишет новый канон? Греф? Харичев? Администрация президента как корпус онтологов?
Архаика может быть прорывом, только если она выстрадана. А не если она назначена. Народ — не носитель трансцендентного кода, если ему не дали даже право на речь. Демография — не сакральный акт, если маткапитал рассматривается как налоговая льгота. И никакой цивилизационный суверенитет невозможен без суверенитета личности. Пока смыслами торгует только одна инстанция — это не соборность, а диктат смысла.
Но Харичев прав в одном. Это не рефлексия. Это сигнал. Что Кремль понял: управлять больше нельзя. Можно только звать. Не заставлять — а звать. Взывать. Воспитывать не через приказ, а через образ. И если этот сигнал будет услышан — значит, у власти ещё есть шанс быть не просто администрацией, а судьбой.
@politnext
И вот тут начинаются расхождения. Потому что новый язык — это не только про спасение. Это и про амнистию. Если демография — это «вера в бессмертие народа», значит, смерть отдельного — допустима. Если государство — «форма духа», значит, тело — вторично. Если элита должна говорить «по-русски», но при этом жить на Рублёвке, учить детей в Лондоне и мыться в Сен-Тропе — это уже не соборность, а лицемерие, поднятое до сакрального ранга. Метафизика без покаяния превращается в симулякр.
Сурков хотя бы честно писал про суверенную демократию как технологию. А здесь нас зовут в храм, не спросив, кто будет служить литургию. Власть как форма духа — это красиво. Но кто будет интерпретировать этот дух? Те, кто вчера ставил KPI по охвату в TikTok, а сегодня переходит на категорию «смыслов»? Кто напишет новый канон? Греф? Харичев? Администрация президента как корпус онтологов?
Архаика может быть прорывом, только если она выстрадана. А не если она назначена. Народ — не носитель трансцендентного кода, если ему не дали даже право на речь. Демография — не сакральный акт, если маткапитал рассматривается как налоговая льгота. И никакой цивилизационный суверенитет невозможен без суверенитета личности. Пока смыслами торгует только одна инстанция — это не соборность, а диктат смысла.
Но Харичев прав в одном. Это не рефлексия. Это сигнал. Что Кремль понял: управлять больше нельзя. Можно только звать. Не заставлять — а звать. Взывать. Воспитывать не через приказ, а через образ. И если этот сигнал будет услышан — значит, у власти ещё есть шанс быть не просто администрацией, а судьбой.
@politnext
27.04.202510:08
Война на Украине поставила Европе диагноз, который никто не хотел услышать: даже с американским подкреплением система европейской обороны не способна поддерживать крупный военный конфликт дольше шести месяцев. Темпы расхода боеприпасов оказались такими, к которым ни одна армия континента не была готова. Стратегические запасы, о которых говорили в мирные годы, в реальности просто отсутствуют.
Причина в исходной установке: в Европе войну всегда представляли как короткую и ядерную. Долгие кампании с массовыми боями даже не моделировались. На случай затяжного конфликта рассчитывали на американские склады и промышленность. Теперь выяснилось, что и возможности США не безграничны, а вся ставка на быструю поддержку — ещё одна авантюра, обнажившая полное отсутствие стратегической глубины.
Можно спорить, насколько война на Украине уникальна по масштабам, но её уроки подтверждаются другими конфликтами последних лет. В Йемене США истощили региональные запасы ракет за полтора месяца без реальных успехов. В Афганистане бесконечная партизанская война стоила триллионы долларов и закончилась поражением. Миф о блицкриге в современных войнах окончательно разрушен.
Ультрамодерн в военном деле оказался миражом. Мир дронов, сетевых войн и высокоточного оружия, которым так гордились теоретики конца XX века, на практике трещит по швам. Американские беспилотники стоимостью сотни миллионов долларов сбиваются кустарными средствами, как показали хуситы. Все прежние концепции “революции в военном деле” уходят туда же, куда ушли идеи о “чистой войне” 90-х.
Эта деградация началась ещё в Сербии в 1999 году: массированные авиаудары уничтожили мосты и телевизионные вышки, но не парализовали сербскую армию. Тогда на фоне капитуляции Белграда предпочли не вчитываться в реальный итог. Ошибку повторили в Ираке и Афганистане, и теперь платят за это.
Перед европейскими армиями стоят задачи, которых ещё недавно никто не хотел признавать: создать новую систему обороны, рассчитанную не на красивую технику и дорогие игрушки, а на выносливость, массовость и реальное, а не показное ведение войны.
Вместо патриотических ЗРК за сотни миллионов нужны дешёвые мобильные системы ПВО. Вместо точечных высокоточных ударов — склады с миллионами снарядов. Вместо пафоса сетевых концепций — простые и надёжные средства для долгой защиты территорий.
@politnext
Причина в исходной установке: в Европе войну всегда представляли как короткую и ядерную. Долгие кампании с массовыми боями даже не моделировались. На случай затяжного конфликта рассчитывали на американские склады и промышленность. Теперь выяснилось, что и возможности США не безграничны, а вся ставка на быструю поддержку — ещё одна авантюра, обнажившая полное отсутствие стратегической глубины.
Можно спорить, насколько война на Украине уникальна по масштабам, но её уроки подтверждаются другими конфликтами последних лет. В Йемене США истощили региональные запасы ракет за полтора месяца без реальных успехов. В Афганистане бесконечная партизанская война стоила триллионы долларов и закончилась поражением. Миф о блицкриге в современных войнах окончательно разрушен.
Ультрамодерн в военном деле оказался миражом. Мир дронов, сетевых войн и высокоточного оружия, которым так гордились теоретики конца XX века, на практике трещит по швам. Американские беспилотники стоимостью сотни миллионов долларов сбиваются кустарными средствами, как показали хуситы. Все прежние концепции “революции в военном деле” уходят туда же, куда ушли идеи о “чистой войне” 90-х.
Эта деградация началась ещё в Сербии в 1999 году: массированные авиаудары уничтожили мосты и телевизионные вышки, но не парализовали сербскую армию. Тогда на фоне капитуляции Белграда предпочли не вчитываться в реальный итог. Ошибку повторили в Ираке и Афганистане, и теперь платят за это.
Перед европейскими армиями стоят задачи, которых ещё недавно никто не хотел признавать: создать новую систему обороны, рассчитанную не на красивую технику и дорогие игрушки, а на выносливость, массовость и реальное, а не показное ведение войны.
Вместо патриотических ЗРК за сотни миллионов нужны дешёвые мобильные системы ПВО. Вместо точечных высокоточных ударов — склады с миллионами снарядов. Вместо пафоса сетевых концепций — простые и надёжные средства для долгой защиты территорий.
@politnext
26.04.202516:15
Иракская делегация в Дамаске обсуждает восстановление нефтепровода, который соединяет Киркук с сирийским побережьем. Формально речь идёт о поставках топлива для нужд самой Сирии, которая после ухода Ирана и падения старой власти оказалась на нефтяной диете. Но на деле ставки куда выше.
Порты Банияс, Тартус и Латакия — это ворота на Средиземное море. Через них можно качать иракскую нефть на рынок Южной Европы — в Италию, Грецию, Испанию, Францию. Контроль над экспортом через эти порты — это контроль над денежным потоком, причём не только для новых сирийских властей, но и для всех внешних игроков, кому есть дело до логистики энергоресурсов в Восточном Средиземноморье.
И вот тут возникает Россия.
Тартус — военно-морская база России, одна из немногих реальных точек опоры за пределами постсоветского пространства. Соглашение о передаче контроля над портом «Стройтрансгазу» на 49 лет должно было закрепить там российское влияние. Однако новое правительство Сирии уже пересматривает договорённости: инвестиционное соглашение с россиянами аннулировано, и это только начало.
На практике это означает, что Россия может в ближайшее время столкнуться с резким сужением своих возможностей в Сирии. Давление на Тартус — это не просто про инфраструктуру. Это попытка выдавить Москву с Восточного Средиземноморья, где сходятся интересы США, Турции, Франции и теперь новых сирийских элит, сидящих на нефтяной трубе.
Фактически на наших глазах начинает формироваться новая энергетическая дуга через Ирак и Сирию — в обход Персидского залива и Суэцкого канала. И если Россия потеряет Тартус, она потеряет не только порт, но и последнюю карту в нефтяной логистике Восточного Средиземноморья.
Обострение в Сирии неизбежно. И оно будет касаться нас напрямую: через энергетику, военные интересы и баланс сил на южном фланге.
@politnext
Порты Банияс, Тартус и Латакия — это ворота на Средиземное море. Через них можно качать иракскую нефть на рынок Южной Европы — в Италию, Грецию, Испанию, Францию. Контроль над экспортом через эти порты — это контроль над денежным потоком, причём не только для новых сирийских властей, но и для всех внешних игроков, кому есть дело до логистики энергоресурсов в Восточном Средиземноморье.
И вот тут возникает Россия.
Тартус — военно-морская база России, одна из немногих реальных точек опоры за пределами постсоветского пространства. Соглашение о передаче контроля над портом «Стройтрансгазу» на 49 лет должно было закрепить там российское влияние. Однако новое правительство Сирии уже пересматривает договорённости: инвестиционное соглашение с россиянами аннулировано, и это только начало.
На практике это означает, что Россия может в ближайшее время столкнуться с резким сужением своих возможностей в Сирии. Давление на Тартус — это не просто про инфраструктуру. Это попытка выдавить Москву с Восточного Средиземноморья, где сходятся интересы США, Турции, Франции и теперь новых сирийских элит, сидящих на нефтяной трубе.
Фактически на наших глазах начинает формироваться новая энергетическая дуга через Ирак и Сирию — в обход Персидского залива и Суэцкого канала. И если Россия потеряет Тартус, она потеряет не только порт, но и последнюю карту в нефтяной логистике Восточного Средиземноморья.
Обострение в Сирии неизбежно. И оно будет касаться нас напрямую: через энергетику, военные интересы и баланс сил на южном фланге.
@politnext
24.04.202509:35
В 330 году до нашей эры Александр Македонский перешёл горы Гиндукуша и вторгся в земли, которые сегодня зовутся Афганистаном. Его армия, измождённая персидской кампанией, с трудом пробиралась сквозь враждебные племена, суровый климат и отсутствие дорог. Для эллинов это была окраина мира, для местных — просто очередной пришелец с чужим языком. Спустя две тысячи лет ничего не изменилось. Восточная граница Персии так и осталась тем, чем была в античные времена — точкой, где заканчивается порядок и начинается пыль, оружие и безымянные караваны.
Иран начал строить стену на границе с Афганистаном. Сотни километров фортификаций, сенсоры, наблюдательные вышки, перехватывающие станции. В официальных сообщениях звучат привычные слова — борьба с наркотрафиком, контрабандой, нелегальной миграцией. Но за техническим языком просматривается куда более глубокая логика: Исламская Республика впервые за долгое время превращает внешнюю границу в линию обороны. Не символическую, не юридическую, а физическую. Персия, исторически всегда тяготевшая к экспансии на запад, вдруг начинает строить стены на востоке. Это значит, что в Тегеране что-то поняли. Или, скорее, — к чему-то готовятся.
Современный Иран живёт в состоянии постоянной многовекторной мобилизации. С запада — Израиль и США, с юга — Персидский залив и саудовская коалиция, с востока — Афганистан, откуда может прийти не только героин, но и хаос. Исламская Республика давно перестала мыслить категориями дипломатии. Она мыслит категориями инфраструктуры войны. И если на севере — в Армении, Каспии, Центральной Азии — она пока действует через союзников, то на востоке предпочитает не рисковать и всё делать сама. В том числе — закладывать инженерную архитектуру будущих боевых сценариев.
Нужно понимать, что это не просто забор. Это сигнал. Тегеран отчётливо осознаёт, что американская стратегия в регионе не умерла, а трансформировалась. Вашингтон не хочет больше напрямую сражаться за Ближний Восток — он хочет, чтобы это делали местные акторы. Израиль, Саудовская Аравия, талибы, курды, суннитские племена. Ирану в этом смысле достаётся роль цели, а не партнёра. Строительство стены — это антиответ на американскую доктрину прокси-войны. Превентивный ход против следующей волны дестабилизации. Потому что Иран лучше всех понимает, что границы больше не охраняются паспортным контролем. Они охраняются бетоном, дронами и логикой, в которой любая территория может стать фронтиром.
Но всё это происходит не в вакууме. Россия — фактический союзник Ирана в стратегическом контексте. И в Москве, как и в Тегеране, понимают: Афганистан — это не только источник проблем, но и потенциальный канал американского давления. Поэтому укрепление границы — это не только региональный акт, но и элемент согласованной оборонной доктрины. Если завтра США или их союзники начнут новую прокси-операцию в Центральной Азии, то и для России, и для Ирана жизненно важно, чтобы восточный фланг был не дырой, а щитом. Иран показывает, что он готов этот щит строить. В одиночку, без просьб о помощи, без громких деклараций. Просто заливая бетон, прокладывая кабель и расставляя вышки.
На этом фоне баланс с Израилем становится ещё острее. Потому что израильская военная стратегия всегда была мобильной и наступательной. А иранская — оборонительной и глубоко эшелонированной. Стена на востоке — это не против Афганистана. Это против сценария, в котором Израиль или США попытаются разжечь очаг в Белуджистане, дестабилизировать восточные провинции, запустить цепочку из бедности, сепаратизма, наркоторговли и этнической розни. Иран не хочет допустить второго ИГИЛ у себя под боком. Поэтому он действует раньше, чем загорится.
Нынешний Иран — это не страна, которая жаждет войны, но и не страна, которая в неё не верит. Он живёт в ощущении приближающегося столкновения. Не обязательно открытого. Может быть — в форме давления, бунтов, провокаций, отключений, кибератак. И в этом смысле стена — это не символ страха. Это символ расчёта. Потому что только те, кто верят в войну, по-настоящему готовятся к миру. Иран готов.
@politnext
Иран начал строить стену на границе с Афганистаном. Сотни километров фортификаций, сенсоры, наблюдательные вышки, перехватывающие станции. В официальных сообщениях звучат привычные слова — борьба с наркотрафиком, контрабандой, нелегальной миграцией. Но за техническим языком просматривается куда более глубокая логика: Исламская Республика впервые за долгое время превращает внешнюю границу в линию обороны. Не символическую, не юридическую, а физическую. Персия, исторически всегда тяготевшая к экспансии на запад, вдруг начинает строить стены на востоке. Это значит, что в Тегеране что-то поняли. Или, скорее, — к чему-то готовятся.
Современный Иран живёт в состоянии постоянной многовекторной мобилизации. С запада — Израиль и США, с юга — Персидский залив и саудовская коалиция, с востока — Афганистан, откуда может прийти не только героин, но и хаос. Исламская Республика давно перестала мыслить категориями дипломатии. Она мыслит категориями инфраструктуры войны. И если на севере — в Армении, Каспии, Центральной Азии — она пока действует через союзников, то на востоке предпочитает не рисковать и всё делать сама. В том числе — закладывать инженерную архитектуру будущих боевых сценариев.
Нужно понимать, что это не просто забор. Это сигнал. Тегеран отчётливо осознаёт, что американская стратегия в регионе не умерла, а трансформировалась. Вашингтон не хочет больше напрямую сражаться за Ближний Восток — он хочет, чтобы это делали местные акторы. Израиль, Саудовская Аравия, талибы, курды, суннитские племена. Ирану в этом смысле достаётся роль цели, а не партнёра. Строительство стены — это антиответ на американскую доктрину прокси-войны. Превентивный ход против следующей волны дестабилизации. Потому что Иран лучше всех понимает, что границы больше не охраняются паспортным контролем. Они охраняются бетоном, дронами и логикой, в которой любая территория может стать фронтиром.
Но всё это происходит не в вакууме. Россия — фактический союзник Ирана в стратегическом контексте. И в Москве, как и в Тегеране, понимают: Афганистан — это не только источник проблем, но и потенциальный канал американского давления. Поэтому укрепление границы — это не только региональный акт, но и элемент согласованной оборонной доктрины. Если завтра США или их союзники начнут новую прокси-операцию в Центральной Азии, то и для России, и для Ирана жизненно важно, чтобы восточный фланг был не дырой, а щитом. Иран показывает, что он готов этот щит строить. В одиночку, без просьб о помощи, без громких деклараций. Просто заливая бетон, прокладывая кабель и расставляя вышки.
На этом фоне баланс с Израилем становится ещё острее. Потому что израильская военная стратегия всегда была мобильной и наступательной. А иранская — оборонительной и глубоко эшелонированной. Стена на востоке — это не против Афганистана. Это против сценария, в котором Израиль или США попытаются разжечь очаг в Белуджистане, дестабилизировать восточные провинции, запустить цепочку из бедности, сепаратизма, наркоторговли и этнической розни. Иран не хочет допустить второго ИГИЛ у себя под боком. Поэтому он действует раньше, чем загорится.
Нынешний Иран — это не страна, которая жаждет войны, но и не страна, которая в неё не верит. Он живёт в ощущении приближающегося столкновения. Не обязательно открытого. Может быть — в форме давления, бунтов, провокаций, отключений, кибератак. И в этом смысле стена — это не символ страха. Это символ расчёта. Потому что только те, кто верят в войну, по-настоящему готовятся к миру. Иран готов.
@politnext
22.04.202512:49
Назначение Марианны Максимовской на пост генерального директора «VK Видео» на первый взгляд выглядит как внутренняя кадровая ротация с имиджевым оттенком. Известное лицо, опытный медиаменеджер, мост между телевидением, корпоративным сектором и цифровыми сервисами. Но в реальности это может быть симптом куда более масштабной и тревожной истории — попытки реанимировать системно пробуксовывающую платформу.
VK давно закреплён как национальный аналог глобальных соцсетей. Но с каждым годом разрыв между амбициями и реальностью становится всё очевиднее. Аудитория есть, бюджеты есть, политическая поддержка беспрецедентная. Но в плане пользовательского опыта, динамики развития, контентных прорывов и даже базовой лояльности — платформа стагнирует. Молодая аудитория уходит на другие форматы, старшая — воспринимает VK как утилиту, а не как пространство.
VK не стал ни новым TikTok, ни отечественным YouTube, ни полноценной Facebook-заменой. Все три направления развиваются — по отчётам. Но не по пользовательским ощущениям. Ни один из вертикальных продуктов (VK Видео, VK Клипы, VK Музыка, VK Образование) не стал нативной частью повседневного цифрового поведения.
@politnext
VK давно закреплён как национальный аналог глобальных соцсетей. Но с каждым годом разрыв между амбициями и реальностью становится всё очевиднее. Аудитория есть, бюджеты есть, политическая поддержка беспрецедентная. Но в плане пользовательского опыта, динамики развития, контентных прорывов и даже базовой лояльности — платформа стагнирует. Молодая аудитория уходит на другие форматы, старшая — воспринимает VK как утилиту, а не как пространство.
VK не стал ни новым TikTok, ни отечественным YouTube, ни полноценной Facebook-заменой. Все три направления развиваются — по отчётам. Но не по пользовательским ощущениям. Ни один из вертикальных продуктов (VK Видео, VK Клипы, VK Музыка, VK Образование) не стал нативной частью повседневного цифрового поведения.
@politnext
20.04.202510:21
Мы всегда с подозрением относились к перемириям. Особенно к тем, что приурочены к праздникам, будто война — это театр, который можно временно закрыть на антракт. Но именно в такие искусственно созданные тишины чаще всего и проявляется суть конфликтов: не на уровне фронтов, а на уровне намерений. Перемирие — это не про добрую волю, а про прозрачность мотивов.
В истории Европы эпохи позднего Просвещения и викторианского порядка ритуализированная пауза на поле боя была чем-то почти привычным. В англо-французских или англо-бурских конфликтах XIX века временные прекращения огня по воскресеньям или в дни религиозных праздников были не нормой, но не вызывали особого шока. Это был своего рода код джентльменской войны — рамка, в которой можно было стрелять друг в друга днём, а потом передать раненных или даже обменяться табаком. Такая война ещё сохраняла в себе остатки феодального этикета, где враг — враг, но не враг навсегда.
Эта логика окончательно треснула в декабре 1914-го, в грязи окопов Фландрии. Рождественское перемирие, когда британские и немецкие солдаты вышли из траншей, чтобы вместе петь гимны и играть в футбол, стало последним рефлексом старого мира. Через несколько дней после этого офицеры получили приказы на случай подобных “инцидентов” — больше никаких самовольных жестов, больше никакой человечности без санкции штаба. Перемирие стало угрозой дисциплине, потому что в нём проявилось: солдаты, если дать им выбор, могут и не хотеть убивать.
Но уже через полвека временная тишина использовалась совсем иначе. В январе 1968-го вьетконговцы предложили перемирие на Новый год по лунному календарю — праздник Тет. Американское командование согласилось. И в момент, когда казалось, что фронт уснул, северовьетнамская армия нанесла один из самых массированных и внезапных ударов за всю войну. Тетское наступление стало эталоном подмены символа: перемирие — не жест доверия, а камуфляж наступления.
Вот здесь два разных мира. Один — викторианский, где пауза в бою могла быть проявлением порядка. Второй — мир позднего модерна, где пауза — это просто форма тактики. Никакой гуманности, только расчёт.
Современная война ближе к последнему. Но даже в этом контексте объявление перемирия в Пасху — не пустой жест. Это пробный шар. В нём сразу несколько линий: военная (перегруппировка и проверка командования), политическая (поддержка со стороны нейтральных стран), дипломатическая (возможность показать себя готовыми к компромиссу).
Если перемирие не сорвётся — даже на несколько дней — оно начнёт создавать новую рамку. Не мира, но заморозки. Не конца, но перехода. Мы в такие моменты не верим в примирение. Но внимательно смотрим, кто в тишине остаётся в строю, а кто выходит за рамку.
И это всё равно работает. Пусть даже на пределе цинизма. Потому что перемирие — это не символ мира. Это разведка будущего. И очень редко, но именно такие шаги меняют не результат, а направление.
@politnext
В истории Европы эпохи позднего Просвещения и викторианского порядка ритуализированная пауза на поле боя была чем-то почти привычным. В англо-французских или англо-бурских конфликтах XIX века временные прекращения огня по воскресеньям или в дни религиозных праздников были не нормой, но не вызывали особого шока. Это был своего рода код джентльменской войны — рамка, в которой можно было стрелять друг в друга днём, а потом передать раненных или даже обменяться табаком. Такая война ещё сохраняла в себе остатки феодального этикета, где враг — враг, но не враг навсегда.
Эта логика окончательно треснула в декабре 1914-го, в грязи окопов Фландрии. Рождественское перемирие, когда британские и немецкие солдаты вышли из траншей, чтобы вместе петь гимны и играть в футбол, стало последним рефлексом старого мира. Через несколько дней после этого офицеры получили приказы на случай подобных “инцидентов” — больше никаких самовольных жестов, больше никакой человечности без санкции штаба. Перемирие стало угрозой дисциплине, потому что в нём проявилось: солдаты, если дать им выбор, могут и не хотеть убивать.
Но уже через полвека временная тишина использовалась совсем иначе. В январе 1968-го вьетконговцы предложили перемирие на Новый год по лунному календарю — праздник Тет. Американское командование согласилось. И в момент, когда казалось, что фронт уснул, северовьетнамская армия нанесла один из самых массированных и внезапных ударов за всю войну. Тетское наступление стало эталоном подмены символа: перемирие — не жест доверия, а камуфляж наступления.
Вот здесь два разных мира. Один — викторианский, где пауза в бою могла быть проявлением порядка. Второй — мир позднего модерна, где пауза — это просто форма тактики. Никакой гуманности, только расчёт.
Современная война ближе к последнему. Но даже в этом контексте объявление перемирия в Пасху — не пустой жест. Это пробный шар. В нём сразу несколько линий: военная (перегруппировка и проверка командования), политическая (поддержка со стороны нейтральных стран), дипломатическая (возможность показать себя готовыми к компромиссу).
Если перемирие не сорвётся — даже на несколько дней — оно начнёт создавать новую рамку. Не мира, но заморозки. Не конца, но перехода. Мы в такие моменты не верим в примирение. Но внимательно смотрим, кто в тишине остаётся в строю, а кто выходит за рамку.
И это всё равно работает. Пусть даже на пределе цинизма. Потому что перемирие — это не символ мира. Это разведка будущего. И очень редко, но именно такие шаги меняют не результат, а направление.
@politnext
19.04.202511:55
Экспорт безопасности – вот ты какой. Россия экспортирует не только зерно и ЧВК, но и алгоритмы. Компания NtechLab, известная своей системой распознавания лиц, которая ещё в 2018-м отслеживала болельщиков ЧМ по футболу в Москве, выходит в Африку. Переговоры — с Марокко, ЮАР, Анголой, Египтом, Кенией. Первые контракты уже есть. Цель — обеспечить «безопасность» на Кубке африканских наций и ЧМ-2030.
Трансформация суверенитета идёт не через выборы и референдумы, а через лицензию на алгоритм. Раньше властью было оружие. Потом — доллар. Теперь — лицо. Чемпионаты, форумы и саммиты — просто поводы. Под шумок спортивного праздника инсталлируется софт, который останется надолго. И будет работать не на Африку — а на тех, кто умеет читать с камер. И продавать данные.
Технологии слежения — новая нефть, но не в смысле прибыли, а в смысле зависимости. Как в XX веке страны «третьего мира» зависели от трубопроводов и нефтяных концессий, так в XXI они окажутся на крючке цифрового суверенитета. Камеры, алгоритмы, облачные хранилища — всё это останется после финального свистка. Вопрос кто будет стоять за обработкой данных.
@politnext
Трансформация суверенитета идёт не через выборы и референдумы, а через лицензию на алгоритм. Раньше властью было оружие. Потом — доллар. Теперь — лицо. Чемпионаты, форумы и саммиты — просто поводы. Под шумок спортивного праздника инсталлируется софт, который останется надолго. И будет работать не на Африку — а на тех, кто умеет читать с камер. И продавать данные.
Технологии слежения — новая нефть, но не в смысле прибыли, а в смысле зависимости. Как в XX веке страны «третьего мира» зависели от трубопроводов и нефтяных концессий, так в XXI они окажутся на крючке цифрового суверенитета. Камеры, алгоритмы, облачные хранилища — всё это останется после финального свистка. Вопрос кто будет стоять за обработкой данных.
@politnext
27.04.202509:05
Конфликты в Южной Азии никогда не были делом только Индии и Пакистана. Так было ещё в 1947 году, когда британская империя, уходя, расчленила субконтинент, создав тем самым зону перманентной нестабильности. Так и сейчас: эскалация вокруг Кашмира — это уже не просто спор двух соседей, а отражение глобальной борьбы между Китаем и США.
После 2014 года Индия при Моди всё активнее дрейфует в сторону Вашингтона. Доступ американских военных кораблей в индийские порты, рост товарооборота, участие в антикитайских форматах вроде QUAD — всё это превращает Индию в своего рода “континентальную Японию” для США: партнёра, способного держать Китай в напряжении на южных рубежах.
Пакистан, напротив, исторически связан с Китаем. С момента китайско-индийской войны 1962 года Пекин и Исламабад строили стратегический союз, венцом которого стал Китайско-Пакистанский экономический коридор — прямая связка китайской инфраструктуры с портом Гвадар на Аравийском море. Для Китая эта артерия — вопрос энергетического выживания: нефть и газ с Ближнего Востока должны идти сухопутным маршрутом в обход американского контроля над морскими путями.
Если конфликт в Кашмире перерастёт в открытую войну, последствия будут выходить далеко за рамки региональной стычки. Индия получит рычаг влияния на нефтяные потоки в Китай. Пакистан рискует внутренним распадом, а Китай — стратегической уязвимостью своих энергетических линий. И всё это происходит на фоне визита американского вице-президента в Индию и одновременного давления на Китай в других точках Азии.
Ситуация напоминает нефтяное эмбарго против Японии в 1941 году: тогда тоже удушение энергетики стало прелюдией к большой войне. Если США не смогут сломить Китай в торговле, они попытаются сделать это через удушение его логистики. Именно в этом контексте надо рассматривать усиление давления на Кашмир и подогрев индо-пакистанской напряжённости.
Россия в этом раскладе оказывается в крайне сложной позиции. С одной стороны, отношения с Индией — один из столпов российской внешней политики. С другой — союз с Китаем становится системообразующим элементом всей евразийской стратегии. Москва пытается балансировать в рамках ШОС, но в случае серьёзной войны этот баланс станет практически невозможным.
@politnext
После 2014 года Индия при Моди всё активнее дрейфует в сторону Вашингтона. Доступ американских военных кораблей в индийские порты, рост товарооборота, участие в антикитайских форматах вроде QUAD — всё это превращает Индию в своего рода “континентальную Японию” для США: партнёра, способного держать Китай в напряжении на южных рубежах.
Пакистан, напротив, исторически связан с Китаем. С момента китайско-индийской войны 1962 года Пекин и Исламабад строили стратегический союз, венцом которого стал Китайско-Пакистанский экономический коридор — прямая связка китайской инфраструктуры с портом Гвадар на Аравийском море. Для Китая эта артерия — вопрос энергетического выживания: нефть и газ с Ближнего Востока должны идти сухопутным маршрутом в обход американского контроля над морскими путями.
Если конфликт в Кашмире перерастёт в открытую войну, последствия будут выходить далеко за рамки региональной стычки. Индия получит рычаг влияния на нефтяные потоки в Китай. Пакистан рискует внутренним распадом, а Китай — стратегической уязвимостью своих энергетических линий. И всё это происходит на фоне визита американского вице-президента в Индию и одновременного давления на Китай в других точках Азии.
Ситуация напоминает нефтяное эмбарго против Японии в 1941 году: тогда тоже удушение энергетики стало прелюдией к большой войне. Если США не смогут сломить Китай в торговле, они попытаются сделать это через удушение его логистики. Именно в этом контексте надо рассматривать усиление давления на Кашмир и подогрев индо-пакистанской напряжённости.
Россия в этом раскладе оказывается в крайне сложной позиции. С одной стороны, отношения с Индией — один из столпов российской внешней политики. С другой — союз с Китаем становится системообразующим элементом всей евразийской стратегии. Москва пытается балансировать в рамках ШОС, но в случае серьёзной войны этот баланс станет практически невозможным.
@politnext
26.04.202514:06
Когда Стивен Уиткофф гулял по Арбату с Кириллом Дмитриевым, Москва словно вспомнила старую традицию дипломатических жестов. Протокольная съёмка, рукопожатие на английском языке, прогулка без охраны — всё это не про детали визита, а про атмосферу. Атмосферу возвращающегося желания договариваться.
Такие сцены не новость для российско-американских отношений. В начале 2000-х Сергей Иванов с Кондолизой Райс сбежали с официального ужина и отправились в Петербурге на экспериментальный балет, оставив Джорджа Буша-младшего и Владимира Путина с их супругами в Мариинском театре на классической постановке. Тогда казалось, что две державы обрели новый язык — личные жесты, доверие и попытки играть в одну партию, пусть и с разными целями.
Ещё раньше, в 1959 году, Хрущёв ездил в США, шутил с американцами, фотографировался на кукурузных полях и смотрел голливудские новинки. Тогдашняя «оттепель» выглядела не как слабость, а как попытка встроиться в новую мировую архитектуру, пусть и по-своему. Горбачёв в 1980-х превратился в икону американской публики, собирая овации в Конгрессе, появляясь на обложках модных журналов и веря, что дружба возможна.
Эти картинки — из той же коллекции, что и сегодняшний визит. Американцы всегда умеют продавать теплые жесты. Россия всегда старалась верить, что за ними стоит не только тактика, но и шанс на перезагрузку.
На практике всё сводится к привычной игре интересов. План Трампа по признанию российского Крыма, обсуждение торговых маршрутов, попытки совместного освоения Арктики — это не о ностальгии. Это о прагматике: отступить там, где бессмысленно бороться, и закрепиться там, где еще можно диктовать правила.
И даже похороны Папы Римского, куда съехались сегодня мировые лидеры — Трамп, Зеленский, главы большинства западных стран, — лишь новая сцена для старого спектакля. Москва и Вашингтон продолжают партию, не веря друг другу, но понимая, что без этой игры будут только хуже.
Улыбки, рукопожатия, прогулки — это дым. Важнее, что огонь переговоров всё ещё тлеет. И, похоже, никто пока не собирается его тушить.
@politnext
Такие сцены не новость для российско-американских отношений. В начале 2000-х Сергей Иванов с Кондолизой Райс сбежали с официального ужина и отправились в Петербурге на экспериментальный балет, оставив Джорджа Буша-младшего и Владимира Путина с их супругами в Мариинском театре на классической постановке. Тогда казалось, что две державы обрели новый язык — личные жесты, доверие и попытки играть в одну партию, пусть и с разными целями.
Ещё раньше, в 1959 году, Хрущёв ездил в США, шутил с американцами, фотографировался на кукурузных полях и смотрел голливудские новинки. Тогдашняя «оттепель» выглядела не как слабость, а как попытка встроиться в новую мировую архитектуру, пусть и по-своему. Горбачёв в 1980-х превратился в икону американской публики, собирая овации в Конгрессе, появляясь на обложках модных журналов и веря, что дружба возможна.
Эти картинки — из той же коллекции, что и сегодняшний визит. Американцы всегда умеют продавать теплые жесты. Россия всегда старалась верить, что за ними стоит не только тактика, но и шанс на перезагрузку.
На практике всё сводится к привычной игре интересов. План Трампа по признанию российского Крыма, обсуждение торговых маршрутов, попытки совместного освоения Арктики — это не о ностальгии. Это о прагматике: отступить там, где бессмысленно бороться, и закрепиться там, где еще можно диктовать правила.
И даже похороны Папы Римского, куда съехались сегодня мировые лидеры — Трамп, Зеленский, главы большинства западных стран, — лишь новая сцена для старого спектакля. Москва и Вашингтон продолжают партию, не веря друг другу, но понимая, что без этой игры будут только хуже.
Улыбки, рукопожатия, прогулки — это дым. Важнее, что огонь переговоров всё ещё тлеет. И, похоже, никто пока не собирается его тушить.
@politnext
23.04.202515:59
Индия и Пакистан входят в новый виток конфронтации, где привычный дипломатический инструментарий уже не работает, а конфликт начинает двигаться по инерции стратегического мышления, сформированного десятилетиями. Террористическая атака в Кашмире, приведшая к десяткам жертв среди гражданских лиц, стала триггером, но не причиной. Реальной причиной является накопившееся напряжение вокруг Кашмира, растущая политическая мобилизация в Индии на фоне приближающихся выборов и попытка Нарендры Моди вновь зафиксировать образ сильного лидера, способного не просто реагировать, а наказывать.
Приостановка действия Индского водного договора — шаг, не имеющий прецедентов за последние шестьдесят лет. Это сигнал того, что Индия готова использовать стратегические рычаги не только в ответ на военные угрозы, но и как элемент давления на уязвимую инфраструктуру Пакистана. Это не ультиматум, но и не риторика — это выстраивание условий, при которых Пакистан должен либо сдать позиции, либо рискнуть эскалацией, где сама логика войны может выйти из-под контроля. Водная безопасность для Пакистана — вопрос выживания. Любое политическое руководство в Исламабаде будет вынуждено на это реагировать, даже если речь не идёт о немедленных последствиях.
Военный ответ Индии в случае его реализации будет организован по сценарию, опробованному в 2019 году, но на порядок жёстче. Не исключено использование высокоточных авиаударов или даже проникновение спецназа. Такие действия традиционно планируются как «ограниченные» по охвату и времени, но в регионе, где две страны обладают ядерным оружием и крайне чувствительными политическими системами, ограниченность может быть исключительно на бумаге. Любое видео, любой медийный резонанс, гибель пакистанских военнослужащих или мирных граждан — и ответная волна становится обязательной.
Пакистан уже привёл войска в боевую готовность. Это означает, что обе стороны — даже если не хотят войны — выстроили структуру ожиданий, при которой отказ от действия равен потере лица. В Южной Азии это политически неприемлемо. Особенно для Моди, чья внутренняя повестка основана на мобилизации националистического ядра и демонстрации силы в Кашмире. Именно в таком контексте стоит читать экстренные заседания Совета безопасности и выдворение военных атташе.
Главная проблема — это скорость событий и отсутствие механизмов доверия. В отличие от периода холодной войны, когда между США и СССР существовали прямые линии и устоявшиеся правила, между Индией и Пакистаном таких каналов почти не осталось. Каждый следующий шаг всё сильнее толкает ситуацию к фазе, где даже краткосрочное обострение может привести к разрушению дипломатической основы региона. На фоне ухудшения международной среды, войны на Украине, нестабильности на Ближнем Востоке и экономической конкуренции в Азии, новый конфликт между Дели и Исламабадом способен спровоцировать региональный сдвиг, к которому сейчас никто не готов — ни Китай, ни США, ни даже Турция, имеющая растущие интересы в Исламабаде.
Индия, по всей видимости, выбрала момент. И если она действительно нанесёт удары, даже символические, это станет первым за многие годы случаем, когда одна ядерная держава публично нарушит статус-кво в отношении другой, не опасаясь автоматической эскалации. А это уже вопрос не только о Кашмире — это вопрос об изменении самой архитектуры ядерного сдерживания в Азии.
@politnext
Приостановка действия Индского водного договора — шаг, не имеющий прецедентов за последние шестьдесят лет. Это сигнал того, что Индия готова использовать стратегические рычаги не только в ответ на военные угрозы, но и как элемент давления на уязвимую инфраструктуру Пакистана. Это не ультиматум, но и не риторика — это выстраивание условий, при которых Пакистан должен либо сдать позиции, либо рискнуть эскалацией, где сама логика войны может выйти из-под контроля. Водная безопасность для Пакистана — вопрос выживания. Любое политическое руководство в Исламабаде будет вынуждено на это реагировать, даже если речь не идёт о немедленных последствиях.
Военный ответ Индии в случае его реализации будет организован по сценарию, опробованному в 2019 году, но на порядок жёстче. Не исключено использование высокоточных авиаударов или даже проникновение спецназа. Такие действия традиционно планируются как «ограниченные» по охвату и времени, но в регионе, где две страны обладают ядерным оружием и крайне чувствительными политическими системами, ограниченность может быть исключительно на бумаге. Любое видео, любой медийный резонанс, гибель пакистанских военнослужащих или мирных граждан — и ответная волна становится обязательной.
Пакистан уже привёл войска в боевую готовность. Это означает, что обе стороны — даже если не хотят войны — выстроили структуру ожиданий, при которой отказ от действия равен потере лица. В Южной Азии это политически неприемлемо. Особенно для Моди, чья внутренняя повестка основана на мобилизации националистического ядра и демонстрации силы в Кашмире. Именно в таком контексте стоит читать экстренные заседания Совета безопасности и выдворение военных атташе.
Главная проблема — это скорость событий и отсутствие механизмов доверия. В отличие от периода холодной войны, когда между США и СССР существовали прямые линии и устоявшиеся правила, между Индией и Пакистаном таких каналов почти не осталось. Каждый следующий шаг всё сильнее толкает ситуацию к фазе, где даже краткосрочное обострение может привести к разрушению дипломатической основы региона. На фоне ухудшения международной среды, войны на Украине, нестабильности на Ближнем Востоке и экономической конкуренции в Азии, новый конфликт между Дели и Исламабадом способен спровоцировать региональный сдвиг, к которому сейчас никто не готов — ни Китай, ни США, ни даже Турция, имеющая растущие интересы в Исламабаде.
Индия, по всей видимости, выбрала момент. И если она действительно нанесёт удары, даже символические, это станет первым за многие годы случаем, когда одна ядерная держава публично нарушит статус-кво в отношении другой, не опасаясь автоматической эскалации. А это уже вопрос не только о Кашмире — это вопрос об изменении самой архитектуры ядерного сдерживания в Азии.
@politnext
21.04.202512:15
В любой западноафриканской столице, от Ломе до Котону, самыми большими и самыми охраняемыми зданиями являются вовсе не президентские дворцы. Это — посольства США. Стекло, бетон, кондиционеры, колонны. Внутри — собственная водоочистка, дизель-генераторы, спортзалы и запас продовольствия на случай осады. Американские дипмиссии здесь — это не просто дипломатия, это инфраструктура влияния. Архитектурные символы Pax Americana.
Вокруг посольств годами формировались целые экосистемы: USAID, Fulbright, стипендии в MIT, тендеры под западные НКО, культурные центры с лекциями про гендер и климат, локальные медиа, встроенные в американские бюджеты. Это и было soft power. Оно не в фильмах и сериалах — оно в отделах госзакупок, образовательных обменах и отчетах на 147 страниц, написанных для Вашингтона.
Теперь всё это может исчезнуть.
Согласно утекшему проекту указа, администрация Трампа готовит крупнейшую реформу Госдепа с XVIII века: ликвидация десятков департаментов, включая Африканское бюро, сокращение посольств в Субсахарской Африке как «неприоритетных», фактическое слияние USAID с департаментом гуманитарных миссий и свёртывание грантовой активности. Fulbright переориентируется на оборонные нужды. Центры по демократии, правам человека и климату — закрываются.
Для Африки это шок. Но не новость.
Россия уже проходила через это в 1990-х. Когда посольства в Африке были закрыты «по оптимизации», а культурные центры свернули работу, казалось, что это временно. Что вот-вот всё вернётся. Не вернулось. К 2010-м годам российское присутствие в Африке было обнулено настолько, что ни один министр, закончивший советский вуз, не мог дозвониться ни до кого в Москве.
До сих пор в кулуарах говорят о той обиде. Когда сдали — без объяснений, без переходного периода, без сохранения личных связей. И сегодня Россия, возвращаясь в Африку, начинает не с нуля, а с минуса. Потому что дипломатия — это не только геополитика. Это память.
Теперь на том же пороге стоит Вашингтон. Но ситуация хуже. Потому что Россия уходила из-за краха государства. А США уходят осознанно — считая Африку лишней, неинтересной, слишком дорогой. Посольства превращаются в крепости не влияния, а изоляции. Даже самые лояльные элиты — бывшие стажёры USAID, выпускники Harvard Kennedy School — получают резкий сигнал: вы больше не нужны.
Китай и Турция молча усиливают своё присутствие. Россия играет вдолгую. Новые игроки заходят без пафоса, но с интересом к ресурсам, логистике, портам, соглашениям о недопущении вмешательства.
Американская система влияния была тонко настроенной машиной. Но у этой машины был один недостаток: она требовала непрерывного питания — грантами, идеологией, культом глобального либерализма. Без него — это просто здания с флагами.
Скоро эти флаги снимут. И очень может быть, что новые арендаторы окажутся куда менее чувствительными к гендерной повестке, но куда внимательнее к контрактам на редкоземельные металлы.
@politnext
Вокруг посольств годами формировались целые экосистемы: USAID, Fulbright, стипендии в MIT, тендеры под западные НКО, культурные центры с лекциями про гендер и климат, локальные медиа, встроенные в американские бюджеты. Это и было soft power. Оно не в фильмах и сериалах — оно в отделах госзакупок, образовательных обменах и отчетах на 147 страниц, написанных для Вашингтона.
Теперь всё это может исчезнуть.
Согласно утекшему проекту указа, администрация Трампа готовит крупнейшую реформу Госдепа с XVIII века: ликвидация десятков департаментов, включая Африканское бюро, сокращение посольств в Субсахарской Африке как «неприоритетных», фактическое слияние USAID с департаментом гуманитарных миссий и свёртывание грантовой активности. Fulbright переориентируется на оборонные нужды. Центры по демократии, правам человека и климату — закрываются.
Для Африки это шок. Но не новость.
Россия уже проходила через это в 1990-х. Когда посольства в Африке были закрыты «по оптимизации», а культурные центры свернули работу, казалось, что это временно. Что вот-вот всё вернётся. Не вернулось. К 2010-м годам российское присутствие в Африке было обнулено настолько, что ни один министр, закончивший советский вуз, не мог дозвониться ни до кого в Москве.
До сих пор в кулуарах говорят о той обиде. Когда сдали — без объяснений, без переходного периода, без сохранения личных связей. И сегодня Россия, возвращаясь в Африку, начинает не с нуля, а с минуса. Потому что дипломатия — это не только геополитика. Это память.
Теперь на том же пороге стоит Вашингтон. Но ситуация хуже. Потому что Россия уходила из-за краха государства. А США уходят осознанно — считая Африку лишней, неинтересной, слишком дорогой. Посольства превращаются в крепости не влияния, а изоляции. Даже самые лояльные элиты — бывшие стажёры USAID, выпускники Harvard Kennedy School — получают резкий сигнал: вы больше не нужны.
Китай и Турция молча усиливают своё присутствие. Россия играет вдолгую. Новые игроки заходят без пафоса, но с интересом к ресурсам, логистике, портам, соглашениям о недопущении вмешательства.
Американская система влияния была тонко настроенной машиной. Но у этой машины был один недостаток: она требовала непрерывного питания — грантами, идеологией, культом глобального либерализма. Без него — это просто здания с флагами.
Скоро эти флаги снимут. И очень может быть, что новые арендаторы окажутся куда менее чувствительными к гендерной повестке, но куда внимательнее к контрактам на редкоземельные металлы.
@politnext
19.04.202517:52
Если смотреть на пасхальное перемирие глазами западной прессы — это дипломатическая победа Путина. Лёгкая, тактическая, но победа.
Потому что в мире, где все привыкли к позиции “Россия не идёт на компромисс”, даже жест простого прекращения огня начинает играть как сигнал: мы всё ещё умеем говорить. А главное — мы даём возможность Западу проигрывать красиво. Потому что любой откат к диалогу теперь можно будет объяснять не внутренним давлением или поражением, а тем, что “Москва протянула руку”. Всё, как любил Примаков.
Удивительно, как в этих жестах начинает проступать та же дипломатическая школа, что работала в Сирии. Когда Россия создаёт гуманитарные коридоры для выхода антиасадовских группировок, даёт им время, договаривается с Турцией и Ираном, делает паузы для вывода мирных жителей. Это всегда выглядело как шахматная игра на фоне американской артиллерийской прямоты. И именно такой стиль — создание окна там, где кажется, что всё заперто — был фирменной чертой школы Примакова. Не победить — но загнать в компромисс. Не обрушить — а перевернуть стол.
Сейчас, спустя годы, эта логика работает и на Украине. Пасхальное перемирие — это не жест доброй воли, а инструмент. Чтобы вернуть себе инициативу, чтобы показать, что Москва может быть центром стабильности, даже когда все другие акторы заняты выборами, кампаниями и сметкой своих бюджетов. И когда такие действия получают одобрение от Guardian, Wall Street Journal и Washington Post — это не их внезапная симпатия. Это страх остаться без формулы мира.
В отличие от многих идеологических текстов вроде статьи Харичева, где сакральность власти подаётся как теологема, тут работает старая школа: чёткий расчёт, выверенное окно, публичный сигнал. Где дипломатия — это не морализаторство, а контроль над контекстом. И в этом смысле Примаковская реинкарнация сейчас очевидна: Россия снова пробует играть роль не идеологического истца, а посредника. Даже если никто этого не просит.
В условиях, когда Трамп сосредоточен на электоральной картинке, а Европа теряет волю к инвестициям в бесконечную войну, пасхальное перемирие играет как акт стратегической субъектности. Россия говорит не только Киеву, но и Вашингтону: вы устали, а мы — всё ещё здесь. Мы держим линию. Мы управляем напряжением.
И это — настоящая дипломатия. Не в заголовках, а в возможности оставить дверь приоткрытой, даже если за ней идёт война.
@politnext
Потому что в мире, где все привыкли к позиции “Россия не идёт на компромисс”, даже жест простого прекращения огня начинает играть как сигнал: мы всё ещё умеем говорить. А главное — мы даём возможность Западу проигрывать красиво. Потому что любой откат к диалогу теперь можно будет объяснять не внутренним давлением или поражением, а тем, что “Москва протянула руку”. Всё, как любил Примаков.
Удивительно, как в этих жестах начинает проступать та же дипломатическая школа, что работала в Сирии. Когда Россия создаёт гуманитарные коридоры для выхода антиасадовских группировок, даёт им время, договаривается с Турцией и Ираном, делает паузы для вывода мирных жителей. Это всегда выглядело как шахматная игра на фоне американской артиллерийской прямоты. И именно такой стиль — создание окна там, где кажется, что всё заперто — был фирменной чертой школы Примакова. Не победить — но загнать в компромисс. Не обрушить — а перевернуть стол.
Сейчас, спустя годы, эта логика работает и на Украине. Пасхальное перемирие — это не жест доброй воли, а инструмент. Чтобы вернуть себе инициативу, чтобы показать, что Москва может быть центром стабильности, даже когда все другие акторы заняты выборами, кампаниями и сметкой своих бюджетов. И когда такие действия получают одобрение от Guardian, Wall Street Journal и Washington Post — это не их внезапная симпатия. Это страх остаться без формулы мира.
В отличие от многих идеологических текстов вроде статьи Харичева, где сакральность власти подаётся как теологема, тут работает старая школа: чёткий расчёт, выверенное окно, публичный сигнал. Где дипломатия — это не морализаторство, а контроль над контекстом. И в этом смысле Примаковская реинкарнация сейчас очевидна: Россия снова пробует играть роль не идеологического истца, а посредника. Даже если никто этого не просит.
В условиях, когда Трамп сосредоточен на электоральной картинке, а Европа теряет волю к инвестициям в бесконечную войну, пасхальное перемирие играет как акт стратегической субъектности. Россия говорит не только Киеву, но и Вашингтону: вы устали, а мы — всё ещё здесь. Мы держим линию. Мы управляем напряжением.
И это — настоящая дипломатия. Не в заголовках, а в возможности оставить дверь приоткрытой, даже если за ней идёт война.
@politnext
19.04.202510:29
Марко Рубио не сказал ничего нового. Но сказал это вслух. В голос. Без протокола и дипломатических экивоков. Проблема Украины, заявил он, больше не проблема США. Война заходит в тупик, Европа не тянет, а Вашингтону пора «двигаться дальше». Примерно так звучит похоронный марш для режима, который с 2014 года держался исключительно на вере в бесконечный кредит доверия. И это даже не поворот — это подтверждение очевидного: Украина была не проектом, а расходником. Контрактом на страх, поставленным на поток.
Но важнее другое. Америка, если вслушаться в интонации Рубио, выходит не только из Украины. Она выходит из старой логики участия в мире. Из представления, что всё надо держать под контролем, лично курировать и гарантировать. Новая версия Pax Americana — это не глобальное присутствие, а глобальный интерфейс. Никто уже не хочет вечно кормить, обучать, строить штабы и держать базы. Хочется просто задавать параметры — а остальное пусть работает само. В этом смысле, Украина — это последний продукт старой модели: ручной, дорогой, убыточной.
То, что Рубио называет «пора двигаться дальше», на языке международных отношений звучит как откат к принципу offloading: когда внешняя политика не предполагает прямого управления, а лишь передачу задач более дешёвым подрядчикам. Украина выполнила свою функцию — она отвлекла Россию, обескровила Европу, разморозила НАТО и сожгла складские остатки американской военки. Всё. Дальше — пусть сами. Кому надо — продадим оружие. Кому больно — дадим кредит. Но больше никто не будет сражаться за тех, кто не может платить.
Если смотреть шире, то мы живём в мире, где сама архитектура войны меняется. Конфликт больше не требует фронтов и окопов — достаточно чипа, биржи и каналов влияния. Америка это поняла. И теперь просто отходит назад — не в изоляцию, а в метапозицию. Она не уходит из мира, она уходит внутрь систем, которые этот мир описывают. TikTok, Закон о чипах, зерновая сделка, маршруты транзакций, стандарты ИИ — это и есть новые линии фронта. Украина не смогла стать полем будущего. Она осталась пастбищем прошлого.
В этом смысле Россия, как бы странно это ни звучало, оказалась более современной. Она ведёт войну уже не за победу, а за контроль над полем. Не за территории, а за правила, по которым потом всё будут считать. Её не интересует признание. Её интересует структурная пауза — момент, когда старый мир трескается, а новый ещё не оформлен. Именно в этой паузе рождается сила. Не декларацией — а способностью остаться, когда все уже ушли.
Рубио сказал правду. Но не до конца. Потому что на самом деле США уезжают не из Украины. Они уезжают из XX века. А всё, что останется — это обломки союзов, протоколы безопасности, бюджеты на гумпомощь и страны, которые никто больше не будет защищать. Добро пожаловать в эпоху, где помощь — это транзакция, а союзник — это строка в отчёте.
@politnext
Но важнее другое. Америка, если вслушаться в интонации Рубио, выходит не только из Украины. Она выходит из старой логики участия в мире. Из представления, что всё надо держать под контролем, лично курировать и гарантировать. Новая версия Pax Americana — это не глобальное присутствие, а глобальный интерфейс. Никто уже не хочет вечно кормить, обучать, строить штабы и держать базы. Хочется просто задавать параметры — а остальное пусть работает само. В этом смысле, Украина — это последний продукт старой модели: ручной, дорогой, убыточной.
То, что Рубио называет «пора двигаться дальше», на языке международных отношений звучит как откат к принципу offloading: когда внешняя политика не предполагает прямого управления, а лишь передачу задач более дешёвым подрядчикам. Украина выполнила свою функцию — она отвлекла Россию, обескровила Европу, разморозила НАТО и сожгла складские остатки американской военки. Всё. Дальше — пусть сами. Кому надо — продадим оружие. Кому больно — дадим кредит. Но больше никто не будет сражаться за тех, кто не может платить.
Если смотреть шире, то мы живём в мире, где сама архитектура войны меняется. Конфликт больше не требует фронтов и окопов — достаточно чипа, биржи и каналов влияния. Америка это поняла. И теперь просто отходит назад — не в изоляцию, а в метапозицию. Она не уходит из мира, она уходит внутрь систем, которые этот мир описывают. TikTok, Закон о чипах, зерновая сделка, маршруты транзакций, стандарты ИИ — это и есть новые линии фронта. Украина не смогла стать полем будущего. Она осталась пастбищем прошлого.
В этом смысле Россия, как бы странно это ни звучало, оказалась более современной. Она ведёт войну уже не за победу, а за контроль над полем. Не за территории, а за правила, по которым потом всё будут считать. Её не интересует признание. Её интересует структурная пауза — момент, когда старый мир трескается, а новый ещё не оформлен. Именно в этой паузе рождается сила. Не декларацией — а способностью остаться, когда все уже ушли.
Рубио сказал правду. Но не до конца. Потому что на самом деле США уезжают не из Украины. Они уезжают из XX века. А всё, что останется — это обломки союзов, протоколы безопасности, бюджеты на гумпомощь и страны, которые никто больше не будет защищать. Добро пожаловать в эпоху, где помощь — это транзакция, а союзник — это строка в отчёте.
@politnext
26.04.202520:12
По поводу усложнения принятия Крыма, можно иронично отметить, что администрация Трампа в 2018 году приняла Крымскую декларацию, которая юридически зафиксировала отказ от признания перехода Крыма к России, и этот документ остаётся в силе независимо от смены политической конъюнктуры.
На практике США могут обойти эти ограничения через фактическое признание: ослабление санкций, допуск американских компаний к инвестициям в Крыму, молчаливое согласие на сделки через третьи страны. Другой путь — заморозить вопрос официального признания, переводя статус Крыма в “серую зону” международной практики, как это было с Тайванем или Северным Кипром.
Главный форекаст: Трамп не станет напрямую ломать закон, но будет постепенно деэскалировать давление по Крыму, создавая условия для экономической реабилитации полуострова. Юридические формулировки останутся жёсткими, но политическая линия будет дрейфовать в сторону фактического признания нового статус-кво.
Если этот сценарий начнёт реализовываться, следом придёт цепная реакция: ослабление вторичных санкций против стран, работающих с Крымом, рост неформальных инвестиций через Ближний Восток и Африку, и постепенное вытеснение украинской темы с глобальной повестки.
@politnext
На практике США могут обойти эти ограничения через фактическое признание: ослабление санкций, допуск американских компаний к инвестициям в Крыму, молчаливое согласие на сделки через третьи страны. Другой путь — заморозить вопрос официального признания, переводя статус Крыма в “серую зону” международной практики, как это было с Тайванем или Северным Кипром.
Главный форекаст: Трамп не станет напрямую ломать закон, но будет постепенно деэскалировать давление по Крыму, создавая условия для экономической реабилитации полуострова. Юридические формулировки останутся жёсткими, но политическая линия будет дрейфовать в сторону фактического признания нового статус-кво.
Если этот сценарий начнёт реализовываться, следом придёт цепная реакция: ослабление вторичных санкций против стран, работающих с Крымом, рост неформальных инвестиций через Ближний Восток и Африку, и постепенное вытеснение украинской темы с глобальной повестки.
@politnext
26.04.202512:59
Когда в 1972 году Никсон пожал руку Мао, США и Китай не стали друзьями — они просто поняли, что взаимная ненависть к третьей стороне важнее идеологических различий. Спустя полвека Трамп и Путин идут тем же маршрутом, но без романтических иллюзий.
Процесс нормализации США и России не строится на разрешении противоречий — их слишком много, от контроля над ядерными вооружениями до борьбы за Арктику. Он строится на принципе: меньше фронтальных столкновений там, где это дорого и неудобно, и больше сделок там, где можно урвать своё. Структурное соперничество никуда не девается — его просто временно заворачивают в «дипломатическую упаковку».
Риадские переговоры дали старт: восстановление диппредставительств, обсуждение энергетики, арктические проекты. Медведев для картинки поливает США угрозами, Лавров для протокола говорит о «конструктивном диалоге». Одновременно идёт расчистка торговых каналов: редкоземельные металлы, нефть, возможно, даже закупки Boeing — на фоне китайского давления для Вашингтона это не роскошь, а элемент выживания.
Игра в нормализацию идёт по правилам реалистов: война на Украине становится не центральной темой, а побочной проблемой в ряду более важных задач — перераспределения рынков, маршрутов и союзов. То, что еще недавно называли «конфликтом цивилизаций», превращается в разменную монету.
Важно другое. Россия показывает готовность дать США выход без унижений, но на своих условиях. США делают вид, что договариваются с позиций силы, но реально спасают свои глобальные позиции через частные сделки. Китай в этом процессе — не барьер, а дополнительная карта в рукаве: Москва легко может предложить Вашингтону то, что Пекин откажется дать — редкоземы, рынки, инфраструктуру.
Что в итоге? Новая модель отношений: параллельная конфронтация и параллельное сотрудничество. Не холодная война и не разрядка — а усталый прагматизм двух тяжеловесов, которым нужно время, чтобы передохнуть перед следующей схваткой.
@politnext
Процесс нормализации США и России не строится на разрешении противоречий — их слишком много, от контроля над ядерными вооружениями до борьбы за Арктику. Он строится на принципе: меньше фронтальных столкновений там, где это дорого и неудобно, и больше сделок там, где можно урвать своё. Структурное соперничество никуда не девается — его просто временно заворачивают в «дипломатическую упаковку».
Риадские переговоры дали старт: восстановление диппредставительств, обсуждение энергетики, арктические проекты. Медведев для картинки поливает США угрозами, Лавров для протокола говорит о «конструктивном диалоге». Одновременно идёт расчистка торговых каналов: редкоземельные металлы, нефть, возможно, даже закупки Boeing — на фоне китайского давления для Вашингтона это не роскошь, а элемент выживания.
Игра в нормализацию идёт по правилам реалистов: война на Украине становится не центральной темой, а побочной проблемой в ряду более важных задач — перераспределения рынков, маршрутов и союзов. То, что еще недавно называли «конфликтом цивилизаций», превращается в разменную монету.
Важно другое. Россия показывает готовность дать США выход без унижений, но на своих условиях. США делают вид, что договариваются с позиций силы, но реально спасают свои глобальные позиции через частные сделки. Китай в этом процессе — не барьер, а дополнительная карта в рукаве: Москва легко может предложить Вашингтону то, что Пекин откажется дать — редкоземы, рынки, инфраструктуру.
Что в итоге? Новая модель отношений: параллельная конфронтация и параллельное сотрудничество. Не холодная война и не разрядка — а усталый прагматизм двух тяжеловесов, которым нужно время, чтобы передохнуть перед следующей схваткой.
@politnext
23.04.202509:10
Франция снова подошла к точке, где президент есть, а стабильной власти нет. Эммануэль Макрон уже давно управляет страной без парламентского большинства. Его партия не смогла удержать контроль, и теперь в Национальном собрании сильны и правые, и левые — разные по идеологии, но одинаково уставшие от макронизма. Это не про конкретные законы, а про стиль — технократичный, оторванный от реальных людей.
Свою партию Макрон создал как стартап — быстро, эффективно, но без корней. Она не стала системой, не укоренилась ни в регионах, ни в умах. Отсюда и главный провал: невозможность проводить реформы через диалог. Пенсионную реформу, например, он протолкнул без голосования — формально законно, но политически это выглядело как давление и обострило недоверие.
На этом фоне усиливается Марин Ле Пен. Раньше её называли радикалом, а теперь для миллионов она — единственный политик, который говорит просто и понятно: меньше миграции, меньше Брюсселя, больше порядка. Левая коалиция Меланшона тоже крепнет, но у неё сложнее с единством. Главное — обе силы становятся всё ближе к власти, потому что Макрон оставил пустое политическое поле по центру.
Если он распустит парламент и осенью пройдут выборы, может произойти три сценария. Первый — победа правых. Тогда Франция резко сменит курс по миграции, ЕС и, возможно, по Украине. Второй — политический тупик. Никто не получит большинство, и страна надолго зависнет в режиме внутреннего паралича. Третий — кризис легитимности. Попытки убрать оппозицию через суды приведут к протестам, и управление перейдёт к уличной политике и силовикам.
Макрон сам загнал себя в угол. Он построил власть без живой партии, проигнорировал недовольство общества и поставил на модель, которая в спокойные годы может работать, но в кризисе оказывается пустой. Франция всегда умела переживать политические бури, но сейчас кризис идёт не сверху и не снизу — он размывает центр. А без центра долго не продержаться.
@politnext
Свою партию Макрон создал как стартап — быстро, эффективно, но без корней. Она не стала системой, не укоренилась ни в регионах, ни в умах. Отсюда и главный провал: невозможность проводить реформы через диалог. Пенсионную реформу, например, он протолкнул без голосования — формально законно, но политически это выглядело как давление и обострило недоверие.
На этом фоне усиливается Марин Ле Пен. Раньше её называли радикалом, а теперь для миллионов она — единственный политик, который говорит просто и понятно: меньше миграции, меньше Брюсселя, больше порядка. Левая коалиция Меланшона тоже крепнет, но у неё сложнее с единством. Главное — обе силы становятся всё ближе к власти, потому что Макрон оставил пустое политическое поле по центру.
Если он распустит парламент и осенью пройдут выборы, может произойти три сценария. Первый — победа правых. Тогда Франция резко сменит курс по миграции, ЕС и, возможно, по Украине. Второй — политический тупик. Никто не получит большинство, и страна надолго зависнет в режиме внутреннего паралича. Третий — кризис легитимности. Попытки убрать оппозицию через суды приведут к протестам, и управление перейдёт к уличной политике и силовикам.
Макрон сам загнал себя в угол. Он построил власть без живой партии, проигнорировал недовольство общества и поставил на модель, которая в спокойные годы может работать, но в кризисе оказывается пустой. Франция всегда умела переживать политические бури, но сейчас кризис идёт не сверху и не снизу — он размывает центр. А без центра долго не продержаться.
@politnext
21.04.202507:59
Юваль Ной Харари, израильский интеллектуал и автор бестселлеров вроде Sapiens и Homo Deus, вновь рассуждает о геополитике с позиций либерального морализма. В этот раз — о Дональде Трампе и якобы надвигающемся «мире крепостей», где, по мнению Харари, слабые будут вынуждены подчиняться сильным, международное право рухнет, а климат и ИИ выйдут из-под контроля. Гротеск очевиден, но за обвинительной тирадой скрывается кое-что важнее: страх перед крахом всей культурной архитектуры, частью которой сам Харари и является.
Он не просто историк. Он рупор той самой поздней либеральной метафизики, которая десятилетиями кормила аудиторию сказками про конец истории, глобальный альтруизм и универсальные ценности. Он — лицо соевой воук-культуры, в которой пол и климат важнее нации и истории, где любое неравенство — это несправедливость, а попытка защитить свой суверенитет — угроза глобальному порядку. Харари — это риторика TED Talk, адаптированная под внешнюю политику. Слои гуманистических штампов, за которыми давно нет политической субъектности.
Но эта культура переживает системный крах. Универсальные права, на которых строилась западная повестка, больше не вызывают доверия за пределами Брюсселя и Кембриджа. Соевый гуманизм оказался невыносимо дорог для самих носителей — от безумных трансбюджетов до геополитических самоубийств в форме санкционных бумерангов. А за пределами Запада он выглядит как попытка навязать чужую антропологию в обмен на кредиты и визовые режимы.
Когда Харари пишет, что Трамп хочет «вассалов, а не союзников», он забывает, что именно либеральная система и выстроила мир, где союзники — это те, кто прогибается под правила игры. Где Дания, отдавшая своих солдат в Афганистане, должна отдать ещё и Гренландию. Где Украина должна «бороться за демократию», пока Вашингтон поставляет ей боеприпасы строго по внутреннему электоральному графику. Где «мир» — это право сильных перераспределять слабых в пользу третьих.
Россия не является апологетом мира крепостей, но и притворяться больше не собирается. Мы живём в пост-универсалистском мире, где правила создаются через баланс, а не навязываются сверху. Где суверенитет важнее чувств, а география сильнее риторики.
Харари боится, что такие страны, как Россия, Китай, Иран, Индия, Турция — больше не играют по старым сценариям. Боится, что американская машина по производству смыслов теряет монополию. Боится, что вместо сетевого мира TED и Google Docs вернётся политика — с её интересами, переговорами, упреждающими ударами и зонами влияния.
Именно поэтому его колонка звучит как исповедь проигравшего. Истерика человека, чья интеллектуальная экосистема уже не спасает — ни от распада внутри Европы, ни от перезагрузки Ближнего Востока, ни от перегруппировки на глобальном юге.
В этом смысле Харари можно понять. Он честно описал, как выглядит конец их мира. Только вместо философского вывода — жалоба на то, что никто больше не верит в стены из универсалий.
@politnext
Он не просто историк. Он рупор той самой поздней либеральной метафизики, которая десятилетиями кормила аудиторию сказками про конец истории, глобальный альтруизм и универсальные ценности. Он — лицо соевой воук-культуры, в которой пол и климат важнее нации и истории, где любое неравенство — это несправедливость, а попытка защитить свой суверенитет — угроза глобальному порядку. Харари — это риторика TED Talk, адаптированная под внешнюю политику. Слои гуманистических штампов, за которыми давно нет политической субъектности.
Но эта культура переживает системный крах. Универсальные права, на которых строилась западная повестка, больше не вызывают доверия за пределами Брюсселя и Кембриджа. Соевый гуманизм оказался невыносимо дорог для самих носителей — от безумных трансбюджетов до геополитических самоубийств в форме санкционных бумерангов. А за пределами Запада он выглядит как попытка навязать чужую антропологию в обмен на кредиты и визовые режимы.
Когда Харари пишет, что Трамп хочет «вассалов, а не союзников», он забывает, что именно либеральная система и выстроила мир, где союзники — это те, кто прогибается под правила игры. Где Дания, отдавшая своих солдат в Афганистане, должна отдать ещё и Гренландию. Где Украина должна «бороться за демократию», пока Вашингтон поставляет ей боеприпасы строго по внутреннему электоральному графику. Где «мир» — это право сильных перераспределять слабых в пользу третьих.
Россия не является апологетом мира крепостей, но и притворяться больше не собирается. Мы живём в пост-универсалистском мире, где правила создаются через баланс, а не навязываются сверху. Где суверенитет важнее чувств, а география сильнее риторики.
Харари боится, что такие страны, как Россия, Китай, Иран, Индия, Турция — больше не играют по старым сценариям. Боится, что американская машина по производству смыслов теряет монополию. Боится, что вместо сетевого мира TED и Google Docs вернётся политика — с её интересами, переговорами, упреждающими ударами и зонами влияния.
Именно поэтому его колонка звучит как исповедь проигравшего. Истерика человека, чья интеллектуальная экосистема уже не спасает — ни от распада внутри Европы, ни от перезагрузки Ближнего Востока, ни от перегруппировки на глобальном юге.
В этом смысле Харари можно понять. Он честно описал, как выглядит конец их мира. Только вместо философского вывода — жалоба на то, что никто больше не верит в стены из универсалий.
@politnext
19.04.202516:33
Прочитал сегодня статью китайского экономиста Цзяхао Юаня (The Enigma Of China’s Debt Crisis). Текст важный, почти программный — и не только для тех, кто следит за Китаем. Потому что он описывает не просто модель, а порчу самой ткани государства, когда государство притворяется, что управляет, регионы — что развиваются, банки — что считают, а народ — что живёт.
Суть в следующем: Китай залез в такие долги, что даже не пытается их гасить — только отсрачивает. Объявили «план снижения долга» на 10 триллионов юаней (1,36 трлн долларов). Но по факту это не спасение, а косметика. Власти разрешают регионам выпускать ещё больше облигаций, чтобы перекрыть старые долги — только теперь это «долг с китайской спецификой»: был скрытым, станет официальным. Профит — только в том, что ставка по нему ниже.
Проблема в другом. Большая часть этих долгов даже не числится официально. Это «имплицитный» долг — через так называемые GPC (государственные платформы). Их создавали после кризиса 2008 года, чтобы «обойти» запрет на превышение бюджетов. Грубо говоря: местный чиновник делает фейковую компанию, та берёт кредит, строит мост, получает налоговые льготы, берёт ещё кредит — и пошло-поехало. По данным Юаня, реальный долг — не 40, а 100 трлн юаней. Это не экономика — это финансовый фугас.
Почему это случилось? Потому что Пекин после реформы 1993 года стал забирать себе 50% налогов, оставив регионам обязанность финансировать 80% расходов. Чиновник в провинции вынужден был врать и брать кредиты, чтобы показать рост ВВП. Иначе — не повышение, а отставка. Всё шло по накатанной: чем больше строишь — тем выше цена на землю, тем больше её продаёшь, тем выше доход, тем больше можно строить. И вот теперь эта схема трещит, потому что земля больше никому не нужна.
Доходит до абсурда. В 2024 году 35 из 37 провинций Китая ушли в дефицит. Гуандун — минус 28 млрд долларов. Пекин — минус 12. Сычуань — минус 56. А чтобы закрыть дыру, местные власти штудируют дела 30-летней давности и штрафуют бизнес на миллиарды. Иногда — арестовывают «не местных», чтобы не портить статистику по своим. Налоговая и суд — это уже не институты, а карательный инструмент сборов.
Цзяхао Юань приводит образ: маленький город, где каждый должен друг другу по 100 юаней, и всё встало. Приходит турист, оставляет 100 юаней — цепочка оживает. Но если ресторанщик не отдаёт долг мяснику, а идёт спекулировать на фондовом рынке — все умирают. Вот и в Китае: вопрос не в триллионе, а в том, попадут ли деньги в реальную экономику. Или снова уйдут в спекуляции и карманы чиновников.
Вишенка на торте — справедливость. Китайцы тоже начали раздавать субсидии. Только не людям, а чиновникам. Зарплаты госслужащим растут, миллиарды распределяются в «верх», а миллионы мигрантов живут без регистрации и доступа к медицинской помощи. Потому что система прописки (хукоу) делает их внутренними гастерами, платящими налоги, но не имеющими прав.
Это не просто долг. Это институциональный тупик. Низам — нельзя зарабатывать, верхам — страшно отпускать. Всё держится на фикции: государство делает вид, что управляет, регионы — что развиваются, банки — что считают, а народ — что живёт. Юань говорит: Китай — это город с машиной, летящей по трассе с пробитым колесом. Тормозить поздно, ехать страшно.
@politnext
Суть в следующем: Китай залез в такие долги, что даже не пытается их гасить — только отсрачивает. Объявили «план снижения долга» на 10 триллионов юаней (1,36 трлн долларов). Но по факту это не спасение, а косметика. Власти разрешают регионам выпускать ещё больше облигаций, чтобы перекрыть старые долги — только теперь это «долг с китайской спецификой»: был скрытым, станет официальным. Профит — только в том, что ставка по нему ниже.
Проблема в другом. Большая часть этих долгов даже не числится официально. Это «имплицитный» долг — через так называемые GPC (государственные платформы). Их создавали после кризиса 2008 года, чтобы «обойти» запрет на превышение бюджетов. Грубо говоря: местный чиновник делает фейковую компанию, та берёт кредит, строит мост, получает налоговые льготы, берёт ещё кредит — и пошло-поехало. По данным Юаня, реальный долг — не 40, а 100 трлн юаней. Это не экономика — это финансовый фугас.
Почему это случилось? Потому что Пекин после реформы 1993 года стал забирать себе 50% налогов, оставив регионам обязанность финансировать 80% расходов. Чиновник в провинции вынужден был врать и брать кредиты, чтобы показать рост ВВП. Иначе — не повышение, а отставка. Всё шло по накатанной: чем больше строишь — тем выше цена на землю, тем больше её продаёшь, тем выше доход, тем больше можно строить. И вот теперь эта схема трещит, потому что земля больше никому не нужна.
Доходит до абсурда. В 2024 году 35 из 37 провинций Китая ушли в дефицит. Гуандун — минус 28 млрд долларов. Пекин — минус 12. Сычуань — минус 56. А чтобы закрыть дыру, местные власти штудируют дела 30-летней давности и штрафуют бизнес на миллиарды. Иногда — арестовывают «не местных», чтобы не портить статистику по своим. Налоговая и суд — это уже не институты, а карательный инструмент сборов.
Цзяхао Юань приводит образ: маленький город, где каждый должен друг другу по 100 юаней, и всё встало. Приходит турист, оставляет 100 юаней — цепочка оживает. Но если ресторанщик не отдаёт долг мяснику, а идёт спекулировать на фондовом рынке — все умирают. Вот и в Китае: вопрос не в триллионе, а в том, попадут ли деньги в реальную экономику. Или снова уйдут в спекуляции и карманы чиновников.
Вишенка на торте — справедливость. Китайцы тоже начали раздавать субсидии. Только не людям, а чиновникам. Зарплаты госслужащим растут, миллиарды распределяются в «верх», а миллионы мигрантов живут без регистрации и доступа к медицинской помощи. Потому что система прописки (хукоу) делает их внутренними гастерами, платящими налоги, но не имеющими прав.
Это не просто долг. Это институциональный тупик. Низам — нельзя зарабатывать, верхам — страшно отпускать. Всё держится на фикции: государство делает вид, что управляет, регионы — что развиваются, банки — что считают, а народ — что живёт. Юань говорит: Китай — это город с машиной, летящей по трассе с пробитым колесом. Тормозить поздно, ехать страшно.
@politnext
19.04.202509:05
По данным NY Times, Украина на 90% согласна с предложением Трампа о прекращении огня. Москва пока молчит, но внутри сделки уже просматриваются знакомые контуры: заморозка линии соприкосновения, «де-факто» признание территорий, снятие части санкций, разморозка активов.
Украина больше не рассматривается как историческая миссия или «форпост демократии». Она — перегретый актив, который необходимо сбросить до падения котировок. Дональд Трамп — торговец, а не моралист. Его внешняя политика — это не борьба за идеалы, а попытка извлечь выгоду из убыточных инвестиций, особенно если они достались в наследство от предыдущей администрации.
Американская сторона начала диалог с позиций силы, но сама структура предложения — это форма принуждения: либо вы подписываете, либо остаётесь без кислорода. Киев, оказавшийся в состоянии энергетической, мобилизационной и кадровой усталости, вяло торгуется, но ключевая ставка делается не на него. Реальный адресат — Москва.
Вашингтону важно не просто завершить войну, а сделать это в духе «контролируемого поражения Европы»: чтобы партнёры заплатили, Украина капитулировала красиво, а Америка вышла на новый виток конфронтации уже с Китаем, не обременённая затяжным конфликтом. Предложение «ослабить санкции» — это не жест доброй воли, а тест на гибкость российской дипломатии. Предложение разморозить активы — возможная ловушка.
Если Москва подпишется — получит небольшой выигрыш в обмен на утрату стратегической неопределённости, которая до сих пор играла на её стороне. Если откажется — будет обвинена в срыве мира, а Украина окончательно превращена в «новую Палестину» — символический очаг напряжённости, нужный для обслуживания новых оборонных бюджетов.
Так или иначе, конфликт входит в фазу обесценивания. Он перестал быть «справедливой борьбой» и стал логистическим недоразумением. Европа зажата. Китай молчит. Вашингтон делает ход. Вопрос не в том, наступит ли мир. Вопрос в том, чей он будет.
@politnext
Украина больше не рассматривается как историческая миссия или «форпост демократии». Она — перегретый актив, который необходимо сбросить до падения котировок. Дональд Трамп — торговец, а не моралист. Его внешняя политика — это не борьба за идеалы, а попытка извлечь выгоду из убыточных инвестиций, особенно если они достались в наследство от предыдущей администрации.
Американская сторона начала диалог с позиций силы, но сама структура предложения — это форма принуждения: либо вы подписываете, либо остаётесь без кислорода. Киев, оказавшийся в состоянии энергетической, мобилизационной и кадровой усталости, вяло торгуется, но ключевая ставка делается не на него. Реальный адресат — Москва.
Вашингтону важно не просто завершить войну, а сделать это в духе «контролируемого поражения Европы»: чтобы партнёры заплатили, Украина капитулировала красиво, а Америка вышла на новый виток конфронтации уже с Китаем, не обременённая затяжным конфликтом. Предложение «ослабить санкции» — это не жест доброй воли, а тест на гибкость российской дипломатии. Предложение разморозить активы — возможная ловушка.
Если Москва подпишется — получит небольшой выигрыш в обмен на утрату стратегической неопределённости, которая до сих пор играла на её стороне. Если откажется — будет обвинена в срыве мира, а Украина окончательно превращена в «новую Палестину» — символический очаг напряжённости, нужный для обслуживания новых оборонных бюджетов.
Так или иначе, конфликт входит в фазу обесценивания. Он перестал быть «справедливой борьбой» и стал логистическим недоразумением. Европа зажата. Китай молчит. Вашингтон делает ход. Вопрос не в том, наступит ли мир. Вопрос в том, чей он будет.
@politnext
Ko'rsatilgan 1 - 24 dan 189
Ko'proq funksiyalarni ochish uchun tizimga kiring.