Это странная мысль, но я все равно ее расскажу. У меня есть друг... ну как, друг. Впрочем, скорее друг, чем враг (большое слово, но для Ивана оно в самый раз). Мы с Иваном познакомились еще в универские годы, самое начало 10-х, когда я стала искать общества поэтов, а про него уже тогда ходили слухи, что он безумен и гениален.
У нас с Иваном был один, скажем так, наставник из союза писателей, в котором мы оба разочаровались. Иван по одним причинам, я − по несколько другим. Иван хотел поступить со мной так же, как этот наставник, но вместо этого мы подружились странной, похожей на острый скол дружбой.
Иван был бережен со мной, называл всегда только «Ольга», будто мы в романе «Циники», однажды пустил пожить к себе на неделю, после того как моя сталкерша целую ночь бросала в мои открытые окна камни − было лето. Даже когда мы накуривались, а Иван был единственным человеком, с которым я когда-либо накуривалась, я чувствовала себя в безопасности. И в то же время Иван мог больно раскритиковать мои стихи, буквально втоптать меня в мою никчемность и бесталанность. Мог накричать на моих друзей. Мог больно ужалить в публичной дискуссии в соцсетях.
Несколько раз я блокировала его на полгода. Потом отходила, мы снова виделись, снова держались за руки, снова обсуждали с болезненной пристальностью наши жизни и наши непростые отношения с литературой.
Что Иван литературный гений − не моя придумка. Это что-то вроде городской притчи. У Владивостока есть Иван. Он читает 100 книг в месяц и пишет невероятные стихи, которые если и издает, потом скупает весь тираж, чтобы никому не досталось. Только избранным. Только тем, кого Иван держит на расстоянии вытянутой руки. Или кулака.
Однажды я гуляла по городу с Андреем Аствацатуровым и Максимом Жуком (владивостоксий аналог Аствацатурова), мы встретили Ивана, курящего у дверей кофейни, и Жук сказал: «А это Иван, самый гениальный писатель Владивостока».
Я даже не завидовала ему никогда. Скорее абстрактно размышляла, что я могу сделать, чтобы стать такой, как Иван. Наркотики и отсутствие сна меня не привлекали, я в целом не очень люблю вещества. Тогда я мысленно сконцентрировалась на яростном, буквально сбивающем с ног характере Ивана. Никаких компромиссов. Никакой пощады. Ни в жизни, ни в текстах.
Я была не такой. И я свыклась с мыслью, что мне не стать по-настоящему сильной писательницей, ведь я казалась себе слишком мягкой, слишком гибкой, боящейся по-настоящему ранить. Удобной. Я даже перестала писать стихи, потому что они казались мне слишком беззубыми.
Но вот мне 35, и я вся − скол. Я могу взорваться, могу нагрубить, ни за что не смирюсь с тем, с чем не согласна. Я радикальная. Мне приходится напоминать себе быть бережной. Не давить. Не ранить.
Делает ли меня хорошей писательницей? Не уверена. Слегка безумной − возможно. Буду надеяться, что «лава безумия», повторяя за словами Вирджинии Вулф, даст мне сил писать дальше, а не сожжет меня окончательно.
