Стихотворная история
20.02.202516:03
АЛЕКСАНДР ПЕЛЕВИН
КРЫМСКОЕ
Гуляя по Ялте, вдыхая волшебный бриз,
С бутылкой Массандры спускаешься к морю вниз
И слушаешь волны, встречая восход Луны,
И мысли твои так свободны и так пьяны.
В тени кипарисов, среди виноградных лоз
Здесь древние греки пасли лошадей и коз,
Справляли Партении, строили Херсонес,
Когда о хохлах даже ветер не слышал здесь.
Потом вековечные крымские берега
Узнали о тяжести римского сапога.
И те, кто принес имя Цезаря на щитах,
Конечно, не слышали ни о каких хохлах.
Здесь правили готы и гунны, потом пришли
Коварные турки - и веру свою несли.
Тут были османы, а раньше была Орда,
Но только хохлов тут не было никогда.
Но вот отгремела война, разошелся дым...
Сиянием русской царицы обласкан Крым.
Потемкин вручил государыне сей алмаз,
А звали его - Григорий, а не Тарас.
Здесь Пушкин гулял по Гурзуфу в своем пальто,
Пока о хохлах тут еще и не знал никто,
И даже Волошин наяривал здесь свой кол,
Когда тут еще не бывал ни один хохол.
Теперь это снова Россия. Все десять лет
Мы строим дороги, проводим тепло и свет.
Вы прокляли нас, нарекли цитаделью зла...
Какая досада. Забыли спросить хохла.
КРЫМСКОЕ
Гуляя по Ялте, вдыхая волшебный бриз,
С бутылкой Массандры спускаешься к морю вниз
И слушаешь волны, встречая восход Луны,
И мысли твои так свободны и так пьяны.
В тени кипарисов, среди виноградных лоз
Здесь древние греки пасли лошадей и коз,
Справляли Партении, строили Херсонес,
Когда о хохлах даже ветер не слышал здесь.
Потом вековечные крымские берега
Узнали о тяжести римского сапога.
И те, кто принес имя Цезаря на щитах,
Конечно, не слышали ни о каких хохлах.
Здесь правили готы и гунны, потом пришли
Коварные турки - и веру свою несли.
Тут были османы, а раньше была Орда,
Но только хохлов тут не было никогда.
Но вот отгремела война, разошелся дым...
Сиянием русской царицы обласкан Крым.
Потемкин вручил государыне сей алмаз,
А звали его - Григорий, а не Тарас.
Здесь Пушкин гулял по Гурзуфу в своем пальто,
Пока о хохлах тут еще и не знал никто,
И даже Волошин наяривал здесь свой кол,
Когда тут еще не бывал ни один хохол.
Теперь это снова Россия. Все десять лет
Мы строим дороги, проводим тепло и свет.
Вы прокляли нас, нарекли цитаделью зла...
Какая досада. Забыли спросить хохла.
16.02.202500:43
АЛЕКСАНДР СОПРОВСКИЙ БЕРНГАРДТОВКА
Памяти Н.Гумилева
Мы на грязном песке не распластывались, умирая.
Не звенели под ветром высокие сосны вдали.
По дороге на казнь у платформы пылится пивная.
По жаре да с похмелья - бывает же счастье! - пошли.
До чего все забыто бессчетным, беспамятным летом!
По запущенным паркам и малый не сыщется след.
Нам и вспомнить-то нечего, милый, подумай об этом:
Никакого другого, светлейшего, прежнего - нет.
...На рассветном ветру золотились верхи Петрограда:
Августовские зори нигде не сияют, как тут.
(А что пиво с водой - нам ли сетовать? Так нам и надо,
Так и надо нам, милый. И лучшего нам не дадут.)
Полубред-полусон. Терракотовый отсвет пустыни.
Фразы скептика-друга. Обиженной женщины гнев.
Да какая-то стычка, где с вывертами непростыми
Голосили пророки, расчетливо руки воздев.
Безнадзорная память... А там - половицы расшиты.
Хруст - паркетные досочки! Грейся, рабочий народ!
К высшей мере - как пели тогда - социальной защиты.
...Царскосельские липы прикроют последний отход.
Голубая планета - морей непровернутый сгусток.
Петроградские вдовы уткнулись в изношенный шелк.
Отступает под марши видавшее виды искусство
В девятнадцатый век, как мятежный отброшенный полк.
Памяти Н.Гумилева
Мы на грязном песке не распластывались, умирая.
Не звенели под ветром высокие сосны вдали.
По дороге на казнь у платформы пылится пивная.
По жаре да с похмелья - бывает же счастье! - пошли.
До чего все забыто бессчетным, беспамятным летом!
По запущенным паркам и малый не сыщется след.
Нам и вспомнить-то нечего, милый, подумай об этом:
Никакого другого, светлейшего, прежнего - нет.
...На рассветном ветру золотились верхи Петрограда:
Августовские зори нигде не сияют, как тут.
(А что пиво с водой - нам ли сетовать? Так нам и надо,
Так и надо нам, милый. И лучшего нам не дадут.)
Полубред-полусон. Терракотовый отсвет пустыни.
Фразы скептика-друга. Обиженной женщины гнев.
Да какая-то стычка, где с вывертами непростыми
Голосили пророки, расчетливо руки воздев.
Безнадзорная память... А там - половицы расшиты.
Хруст - паркетные досочки! Грейся, рабочий народ!
К высшей мере - как пели тогда - социальной защиты.
...Царскосельские липы прикроют последний отход.
Голубая планета - морей непровернутый сгусток.
Петроградские вдовы уткнулись в изношенный шелк.
Отступает под марши видавшее виды искусство
В девятнадцатый век, как мятежный отброшенный полк.
04.02.202516:19
ИВАН КОНОВАЛОВ
***
Ты — мой космос: железобетонный фасад
и щербатой мозаики свет,
ты — советский народ: не вернуться назад,
потому что и там тебя нет.
Ты был выдуман, фильмы советской поры
как и все современные — врут,
ты, когда мир обрушился в тартарары,
прославлял человеческий труд.
Он остался: обветренный старый бетон,
богоборческий конструктивизм.
Кто там плакался, будто бы веке не в том
истекла его скудная жизнь?
Ты был вымечтан, космос, — ступени ракет,
трубы изб смотрят на небеса,
в одиссею, оставив на память макет,
ты отчалил к созвездию Пса.
***
Ты — мой космос: железобетонный фасад
и щербатой мозаики свет,
ты — советский народ: не вернуться назад,
потому что и там тебя нет.
Ты был выдуман, фильмы советской поры
как и все современные — врут,
ты, когда мир обрушился в тартарары,
прославлял человеческий труд.
Он остался: обветренный старый бетон,
богоборческий конструктивизм.
Кто там плакался, будто бы веке не в том
истекла его скудная жизнь?
Ты был вымечтан, космос, — ступени ракет,
трубы изб смотрят на небеса,
в одиссею, оставив на память макет,
ты отчалил к созвездию Пса.
28.01.202518:13
СЕРГЕЙ ЧУДАКОВ
(1937 – 1997)
***
В Министерстве Осенних Финансов
Чёрный Лебедь кричит на пруду
о судьбе молодых иностранцев,
местом службы избравших Москву.
Вся Москва, непотребная баба,
прожигает свои вечера.
На столах серпуховского бара
отдаётся её ветчина.
Франц Лефорт был любитель стриптиза:
«всье дела» он забросил в сортир,
и его содержанка актриса
раздевалась под грохот мортир.
Табакерка не выдаст секрета,
охраняет актрису эмаль.
Музыкальная тема портрета
до сих пор излучает печаль.
В ассамблею, на верфь и на плаху
не пошлёт маркитантки рука.
Отчего же я морщусь и плачу,
не вдохнув твоего табака?
***
В истории много пропущено
Но видится в том интерес
Когда в камер-юнкера Пушкина
Стреляет сенатор Дантес
Не как завсегдатай притонов
За честь, а отнюдь не за чек
Прицельно стреляет Мартынов
Честняга простой человек
Нет, это не мальчик влюбленный
И даже не храбрый Мальбрук
А просто поручик Соленый
С особенным запахом рук
Внизу мелкота копошится
Снегами белеет гора
В истории всюду вершится
Убийство во имя добра
Пусть это пройдет в отголоске
Какой-то вторичной виной
Расстрелян в советском Свердловске
Один император смешной
И вот наша новая школа
Строкою в поток новостей
Расстрелян наследник престола
Почаще стреляйте в детей
На площади или в подвале
В нетрезвом матросском бреду
Мы раньше людей убивали
Теперь убиваем среду
Как сказочно гибнет принцесса
Реальная кровь на стене
Смертельные гены прогресса
Трепещут в тебе и во мне.
(1937 – 1997)
***
В Министерстве Осенних Финансов
Чёрный Лебедь кричит на пруду
о судьбе молодых иностранцев,
местом службы избравших Москву.
Вся Москва, непотребная баба,
прожигает свои вечера.
На столах серпуховского бара
отдаётся её ветчина.
Франц Лефорт был любитель стриптиза:
«всье дела» он забросил в сортир,
и его содержанка актриса
раздевалась под грохот мортир.
Табакерка не выдаст секрета,
охраняет актрису эмаль.
Музыкальная тема портрета
до сих пор излучает печаль.
В ассамблею, на верфь и на плаху
не пошлёт маркитантки рука.
Отчего же я морщусь и плачу,
не вдохнув твоего табака?
***
В истории много пропущено
Но видится в том интерес
Когда в камер-юнкера Пушкина
Стреляет сенатор Дантес
Не как завсегдатай притонов
За честь, а отнюдь не за чек
Прицельно стреляет Мартынов
Честняга простой человек
Нет, это не мальчик влюбленный
И даже не храбрый Мальбрук
А просто поручик Соленый
С особенным запахом рук
Внизу мелкота копошится
Снегами белеет гора
В истории всюду вершится
Убийство во имя добра
Пусть это пройдет в отголоске
Какой-то вторичной виной
Расстрелян в советском Свердловске
Один император смешной
И вот наша новая школа
Строкою в поток новостей
Расстрелян наследник престола
Почаще стреляйте в детей
На площади или в подвале
В нетрезвом матросском бреду
Мы раньше людей убивали
Теперь убиваем среду
Как сказочно гибнет принцесса
Реальная кровь на стене
Смертельные гены прогресса
Трепещут в тебе и во мне.
21.01.202515:27
НАДЕЖДА КОНДАКОВА
* * *
Ты говоришь — совок.
А я твержу — лопата,
и мерзлая земля, и тачка, и кайло…
И матушка моя — ни в чем не виновата,
и твой отец-троцкист — не мировое зло.
Теперь мне жалко всех —
и сытых, и голодных,
и правых, и неправых, потому
что сдохли все в борениях бесплодных
и погрузились в паморок и тьму.
Двадцатый век — надежды не оставил.
А двадцать первый кружится в башке,
как мелкий бес, ведет бои без правил
и говорит на лживом языке.
«Распад» или «развал» —
из глуби филологий,
из памяти людской, беспамятства и тьмы
проступит не стигмат, а только смысл убогий
тщеславий и торжеств,
что заказали мы.
…Как внучка кулака и ты, как сын троцкиста,
присядем на крыльце тихонечко, рядком,
помирим наконец — огонь идеалиста
и русский задний ум (с хохляцким говорком).
Нам родина дана
одна — страдать и плакать.
Как Тютчев завещал.
Как Фет приговорил.
Она внутри — орех,
она снаружи — мякоть.
И горе у нее: «Там человек сгорел».
* * *
Ты говоришь — совок.
А я твержу — лопата,
и мерзлая земля, и тачка, и кайло…
И матушка моя — ни в чем не виновата,
и твой отец-троцкист — не мировое зло.
Теперь мне жалко всех —
и сытых, и голодных,
и правых, и неправых, потому
что сдохли все в борениях бесплодных
и погрузились в паморок и тьму.
Двадцатый век — надежды не оставил.
А двадцать первый кружится в башке,
как мелкий бес, ведет бои без правил
и говорит на лживом языке.
«Распад» или «развал» —
из глуби филологий,
из памяти людской, беспамятства и тьмы
проступит не стигмат, а только смысл убогий
тщеславий и торжеств,
что заказали мы.
…Как внучка кулака и ты, как сын троцкиста,
присядем на крыльце тихонечко, рядком,
помирим наконец — огонь идеалиста
и русский задний ум (с хохляцким говорком).
Нам родина дана
одна — страдать и плакать.
Как Тютчев завещал.
Как Фет приговорил.
Она внутри — орех,
она снаружи — мякоть.
И горе у нее: «Там человек сгорел».
12.11.202415:40
НИКА БАТХЕН
Командор
Кланяясь, за спиною шептали «Нерусь!
Стелется гладью за выслугу и чины»…
В ярую бурю небо над ним виднелось
Синее-синее, немыслимой глубины.
Звали его злые ветра Камчатки,
Пеплом плевал батюшка Шивелуч.
Невский проспект, клетчатый строй брусчатки
Разве важней сизых тяжелых туч?
Если рожден резать на части карту,
Вольно ль сидеть, куру жевать во штях?
Тянет обоз. Вскроются реки к марту.
Ноет зима, вихри волчком крутя…
Беринг поник – это ему не Берген,
Не Амстердам в пушках и табаке.
С голой скалы тонко клекочет беркут,
Серый снежок тает в большой руке.
Два пакетбота, правда Петра и Павла.
Узкий пролив – лентой сквозь материк.
Анна, мин херц, ждать у дверей устала,
Бравый моряк нынче совсем старик.
Нет бы в саду млеть под шотландским пледом,
Чуять грозу, прятаться под навес…
Тундра цветет. Путь корабля неведом.
Гуси летят в синий разрыв небес.
Нерусь? Оставь. Истинно русский витязь.
Умер как жил, лег бородой в прибой,
Датский непринц сдался волнам на милость…
Берег Камчатки.
Родина.
И любовь.
Командор
Кланяясь, за спиною шептали «Нерусь!
Стелется гладью за выслугу и чины»…
В ярую бурю небо над ним виднелось
Синее-синее, немыслимой глубины.
Звали его злые ветра Камчатки,
Пеплом плевал батюшка Шивелуч.
Невский проспект, клетчатый строй брусчатки
Разве важней сизых тяжелых туч?
Если рожден резать на части карту,
Вольно ль сидеть, куру жевать во штях?
Тянет обоз. Вскроются реки к марту.
Ноет зима, вихри волчком крутя…
Беринг поник – это ему не Берген,
Не Амстердам в пушках и табаке.
С голой скалы тонко клекочет беркут,
Серый снежок тает в большой руке.
Два пакетбота, правда Петра и Павла.
Узкий пролив – лентой сквозь материк.
Анна, мин херц, ждать у дверей устала,
Бравый моряк нынче совсем старик.
Нет бы в саду млеть под шотландским пледом,
Чуять грозу, прятаться под навес…
Тундра цветет. Путь корабля неведом.
Гуси летят в синий разрыв небес.
Нерусь? Оставь. Истинно русский витязь.
Умер как жил, лег бородой в прибой,
Датский непринц сдался волнам на милость…
Берег Камчатки.
Родина.
И любовь.
18.02.202505:47
ИГОРЬ ЧУРДАЛЕВ
КОНЕЦ ОБОРОНЫ
Шла война.
Ее чугунный топот
сотрясал непрочный свод земли.
Пропадал мой ясный Севастополь.
Транспорты последние ушли.
Все. Кранты, как говорят на флоте.
Но,
уже не значась средь живых,
оставались в полумертвом доте
двое неубитых рядовых.
И когда иуда через рупор
начинал угрюмо говорить:
- Город сдан… Обороняться глупо… -
двое успевали покурить.
После окончанья обороны
можно затянуться не спеша,
аккуратно поделить патроны,
снаряжая диски ППШ…
Обнялись. И вышли из укрытья.
И пошли, разя огнем сплеча –
в наступленье,
две кровавых нити
за собой по гальке волоча.
То была недолгая атака
на последнем, смертном рубеже.
Но, скупые выстрелы, однако,
обороной не были уже.
Алые вперед тянулись нити
и вплетались в непомерный стяг,
под которым в колотом граните
скорчился обугленный рейхстаг,
чтобы море вновь светло и ровно
билось о родные берега,
где кончалась наша оборона
к ужасу и гибели врага.
https://stihi.ru/2010/05/06/6665
КОНЕЦ ОБОРОНЫ
Шла война.
Ее чугунный топот
сотрясал непрочный свод земли.
Пропадал мой ясный Севастополь.
Транспорты последние ушли.
Все. Кранты, как говорят на флоте.
Но,
уже не значась средь живых,
оставались в полумертвом доте
двое неубитых рядовых.
И когда иуда через рупор
начинал угрюмо говорить:
- Город сдан… Обороняться глупо… -
двое успевали покурить.
После окончанья обороны
можно затянуться не спеша,
аккуратно поделить патроны,
снаряжая диски ППШ…
Обнялись. И вышли из укрытья.
И пошли, разя огнем сплеча –
в наступленье,
две кровавых нити
за собой по гальке волоча.
То была недолгая атака
на последнем, смертном рубеже.
Но, скупые выстрелы, однако,
обороной не были уже.
Алые вперед тянулись нити
и вплетались в непомерный стяг,
под которым в колотом граните
скорчился обугленный рейхстаг,
чтобы море вновь светло и ровно
билось о родные берега,
где кончалась наша оборона
к ужасу и гибели врага.
https://stihi.ru/2010/05/06/6665
16.02.202500:38
НИНА ИСКРЕНКО
Когда Моисей поднимался к вершине
И пар и туман поднимался очерченный кругом
И гул поднимался в общине поставленной раком
сочащейся млеком и семенем блеяньем клекотом ржаньем
Когда потекла на платок из ушей позолота
со смуглых запястий и шей потекла со щемящих лодыжек
и бык золотой прорывающий тьму облаков и звериных одежек
и дождь золотой протыкающий гладкое толстое лето
И змей золотой осторожно вползающий в жадные чресла
в разверстые ложесна в каждую ложку подмышку и ямку
И кремль золотой когда вывернули наизнанку
и кончиком палки смешали как угли дрожащие полые числа
О чем ты? Я не понимаю Я чувствую только
затопленный золотом сад Несгораемый Апис
Озирис порядочно опустошивший свой временный офис
Пока Моисей высекал Конституцию длинной и толстой набухшей от
семени палкой
Когда Моисей поднимался к вершине
И пар и туман поднимался очерченный кругом
И гул поднимался в общине поставленной раком
сочащейся млеком и семенем блеяньем клекотом ржаньем
Когда потекла на платок из ушей позолота
со смуглых запястий и шей потекла со щемящих лодыжек
и бык золотой прорывающий тьму облаков и звериных одежек
и дождь золотой протыкающий гладкое толстое лето
И змей золотой осторожно вползающий в жадные чресла
в разверстые ложесна в каждую ложку подмышку и ямку
И кремль золотой когда вывернули наизнанку
и кончиком палки смешали как угли дрожащие полые числа
О чем ты? Я не понимаю Я чувствую только
затопленный золотом сад Несгораемый Апис
Озирис порядочно опустошивший свой временный офис
Пока Моисей высекал Конституцию длинной и толстой набухшей от
семени палкой
03.02.202505:40
ЮРИЙ КУБЛАНОВСКИЙ
Погром в Тегеране
Под тёмным небом без берегов
на старых сучьях налёт снегов.
В берлоге нашей — стихи, мемории
и много-много родной истории.
От слёз невидимых щёки солоны,
они сердца бороздят, что бороны.
Не в первый раз я сличаю версии
об истеричном погроме в Персии,
о подстрекателях той мистерии
в гареме, душном от парфюмерии,
о закулисном их мельтешении
и кровожадном судьбы крушении.
За горизонтом стремнина снежная.
Там Нина юная безутешная…
Британцы знают да не расколются.
А наши вспомнят, дай Бог, помолятся
за русского мира данника,
растерзанного посланника.
Погром в Тегеране
Под тёмным небом без берегов
на старых сучьях налёт снегов.
В берлоге нашей — стихи, мемории
и много-много родной истории.
От слёз невидимых щёки солоны,
они сердца бороздят, что бороны.
Не в первый раз я сличаю версии
об истеричном погроме в Персии,
о подстрекателях той мистерии
в гареме, душном от парфюмерии,
о закулисном их мельтешении
и кровожадном судьбы крушении.
За горизонтом стремнина снежная.
Там Нина юная безутешная…
Британцы знают да не расколются.
А наши вспомнят, дай Бог, помолятся
за русского мира данника,
растерзанного посланника.
28.01.202517:01
ЮРИЙ СМИРНОВ
Снаряды
Лейтенант Александр Чурин,
Командир артиллерийского взвода,
В пятнадцать тридцать семь
Девятнадцатого июля
Тысяча девятьсот сорок второго года
Вспомнил о боге.
И попросил у него ящик снарядов
К единственной оставшейся у него
Сорокапятимиллиметровке.
Бог вступил в дискуссию с лейтенантом,
Припомнил ему выступления на политзанятиях,
Насмешки над бабушкой Фросей,
Отказал в чуде,
Назвал аспидом краснопузым и бросил.
Тогда комсомолец Александр Чурин,
Ровно в пятнадцать сорок две,
Обратился к дьяволу с предложением
Обменять душу на ящик снарядов.
Дьявол в этот момент развлекался стрелком
В одном из трех танков,
Ползущих к чуринской пушке,
И, по понятным причинам,
Апеллируя к фэйр плэй и законам войны,
Отказал.
Впрочем, обещал в недалеком будущем
Похлопотать о Чурине у себя на работе.
Отступать было смешно и некуда.
Лейтенант приказал приготовить гранаты,
Но в этот момент в расположении взвода
Материализовался архангел.
С ящиком снарядов под мышкой.
Да еще починил вместе с рыжим Гришкой
Вторую пушку. Помогал наводить.
Били, как перепелов над стерней.
Лейтенант утерся черной пятерней.
Спасибо, Боже - молился Чурин,
Что услышал меня,
Что простил идиота...
Подошло подкрепленье - стрелковая рота.
Архангел зашивал старшине живот,
Едва сдерживая рвоту.
Таращила глаза пыльная пехота.
Кто-то крестился,
Кто-то плевался, глазам не веря,
А седой ефрейтор смеялся,
И повторял - Ну, дают! Ну, б**, артиллерия!
Снаряды
Лейтенант Александр Чурин,
Командир артиллерийского взвода,
В пятнадцать тридцать семь
Девятнадцатого июля
Тысяча девятьсот сорок второго года
Вспомнил о боге.
И попросил у него ящик снарядов
К единственной оставшейся у него
Сорокапятимиллиметровке.
Бог вступил в дискуссию с лейтенантом,
Припомнил ему выступления на политзанятиях,
Насмешки над бабушкой Фросей,
Отказал в чуде,
Назвал аспидом краснопузым и бросил.
Тогда комсомолец Александр Чурин,
Ровно в пятнадцать сорок две,
Обратился к дьяволу с предложением
Обменять душу на ящик снарядов.
Дьявол в этот момент развлекался стрелком
В одном из трех танков,
Ползущих к чуринской пушке,
И, по понятным причинам,
Апеллируя к фэйр плэй и законам войны,
Отказал.
Впрочем, обещал в недалеком будущем
Похлопотать о Чурине у себя на работе.
Отступать было смешно и некуда.
Лейтенант приказал приготовить гранаты,
Но в этот момент в расположении взвода
Материализовался архангел.
С ящиком снарядов под мышкой.
Да еще починил вместе с рыжим Гришкой
Вторую пушку. Помогал наводить.
Били, как перепелов над стерней.
Лейтенант утерся черной пятерней.
Спасибо, Боже - молился Чурин,
Что услышал меня,
Что простил идиота...
Подошло подкрепленье - стрелковая рота.
Архангел зашивал старшине живот,
Едва сдерживая рвоту.
Таращила глаза пыльная пехота.
Кто-то крестился,
Кто-то плевался, глазам не веря,
А седой ефрейтор смеялся,
И повторял - Ну, дают! Ну, б**, артиллерия!
19.01.202516:55
ВЛАДИМИР ЗАХАРОВ
СТАЛИН
Барабаны, или Ленинградское дело
Январской ночью
тысяча девятьсот сорок девятого года
происходило заседание Политбюро,
и Сталин сказал:
мы пошли на смелый шаг,
разрешили православную религию для беспартийных,
но теперь члены партии им завидуют,
нужна религия и для коммунистов,
несколько религий.
Для высшего руководства ВКП(б)
религией станет
вудуизм.
Вудуизм зародился в черной Африке,
расцвел на Гаити.
Сталин помолчал, раскурил трубку и сказал:
вам пора знать,
я — барон Суббота,
верховный жрец вудуизма.
Вошли одиннадцать красивых кремлевских курсантов,
внесли одиннадцать больших барабанов,
и Сталин сказал:
эти изделия —
из Гаити,
но скоро мы будем делать собственные барабаны,
у нас есть Аскания-Нова.
Выяснилось — никого не надо учить,
все согласно грянули в барабаны.
Грянули барабаны,
и вся земля услышала их голос,
звуки барабанов проникли в глубину океана,
где кашалот, держа в зубах кальмара,
уходил от подводной лодки,
звуки барабанов унеслись в стратосферу,
где кристаллики льда сбивались в серебристые облака,
даже юная пара снежных людей,
что лежала, обнявшись,
в пещере на плоскогорье Тибета,
услышала их голос.
Звуки барабанов услышал рикша
в далеком Харбине,
еще раз пересчитал
заработанные трудом юани
и решил вложить их
в подпольную партийную кассу,
к городу подходили войска Мао Цзэдуна,
он был умный человек, этот рикша,
его внуки давно
долларовые миллионеры.
Звуки барабана услышал сенатор Маккарти,
отдыхавший на своем ранчо,
и решил, что нельзя больше медлить,
нужно остановить коммунистическую заразу,
а будущий знаменитый молодой академик,
в закрытом поселке,
услышав гром барабанов, проснулся,
начертил проект новой атомной бомбы.
О! Это — жемчужина человеческой мысли!
Она до сих пор на вооружении.
Я до сих пор помню
грохот тех барабанов,
мне было девять лет,
мы жили в нищем деревянном доме
чуть не в центре Казани,
огород, сосед-уголовник,
русская печка,
отец — беспартийный.
Но он не ходил в церковь,
чиновник невысокого ранга.
В ту ночь мне приснился сладостный сон:
Сталин обнял меня одною рукой,
в другой — девочка Мамлакат,
внизу — море флагов,
Красная площадь.
Утром я написал
первые в жизни стихи,
до сих пор их помню.
Мой отец восхитился,
переписал канцелярским почерком,
отослал в “Пионерскую правду”.
В газете мне оказали немалую честь,
не поверили, что я — автор,
на этом все и кончилось, слава Богу,
там была опасная глупая строчка
“Вечно мы будем бороться за мир”,
— и как отец,
человек, немало уже пострадавший,
ничего не заметил!
Не все оказались столь удачливы.
Только под утро
закончилось заседание Политбюро,
и Кузнецов, уходя, сказал Вознесенскому:
— Здoрово!
Но не есть ли это
особо изощренная провокация ЦРУ?
Маловеры!
Жалкие рационалисты!
Закономерно,
оба умерли скоро
жестокой, насильственной,
вудуистскою смертью.
По слухам,
один получил
крюк под ребро,
другой
крысу в живот.
Amen.
СТАЛИН
Барабаны, или Ленинградское дело
Январской ночью
тысяча девятьсот сорок девятого года
происходило заседание Политбюро,
и Сталин сказал:
мы пошли на смелый шаг,
разрешили православную религию для беспартийных,
но теперь члены партии им завидуют,
нужна религия и для коммунистов,
несколько религий.
Для высшего руководства ВКП(б)
религией станет
вудуизм.
Вудуизм зародился в черной Африке,
расцвел на Гаити.
Сталин помолчал, раскурил трубку и сказал:
вам пора знать,
я — барон Суббота,
верховный жрец вудуизма.
Вошли одиннадцать красивых кремлевских курсантов,
внесли одиннадцать больших барабанов,
и Сталин сказал:
эти изделия —
из Гаити,
но скоро мы будем делать собственные барабаны,
у нас есть Аскания-Нова.
Выяснилось — никого не надо учить,
все согласно грянули в барабаны.
Грянули барабаны,
и вся земля услышала их голос,
звуки барабанов проникли в глубину океана,
где кашалот, держа в зубах кальмара,
уходил от подводной лодки,
звуки барабанов унеслись в стратосферу,
где кристаллики льда сбивались в серебристые облака,
даже юная пара снежных людей,
что лежала, обнявшись,
в пещере на плоскогорье Тибета,
услышала их голос.
Звуки барабанов услышал рикша
в далеком Харбине,
еще раз пересчитал
заработанные трудом юани
и решил вложить их
в подпольную партийную кассу,
к городу подходили войска Мао Цзэдуна,
он был умный человек, этот рикша,
его внуки давно
долларовые миллионеры.
Звуки барабана услышал сенатор Маккарти,
отдыхавший на своем ранчо,
и решил, что нельзя больше медлить,
нужно остановить коммунистическую заразу,
а будущий знаменитый молодой академик,
в закрытом поселке,
услышав гром барабанов, проснулся,
начертил проект новой атомной бомбы.
О! Это — жемчужина человеческой мысли!
Она до сих пор на вооружении.
Я до сих пор помню
грохот тех барабанов,
мне было девять лет,
мы жили в нищем деревянном доме
чуть не в центре Казани,
огород, сосед-уголовник,
русская печка,
отец — беспартийный.
Но он не ходил в церковь,
чиновник невысокого ранга.
В ту ночь мне приснился сладостный сон:
Сталин обнял меня одною рукой,
в другой — девочка Мамлакат,
внизу — море флагов,
Красная площадь.
Утром я написал
первые в жизни стихи,
до сих пор их помню.
Мой отец восхитился,
переписал канцелярским почерком,
отослал в “Пионерскую правду”.
В газете мне оказали немалую честь,
не поверили, что я — автор,
на этом все и кончилось, слава Богу,
там была опасная глупая строчка
“Вечно мы будем бороться за мир”,
— и как отец,
человек, немало уже пострадавший,
ничего не заметил!
Не все оказались столь удачливы.
Только под утро
закончилось заседание Политбюро,
и Кузнецов, уходя, сказал Вознесенскому:
— Здoрово!
Но не есть ли это
особо изощренная провокация ЦРУ?
Маловеры!
Жалкие рационалисты!
Закономерно,
оба умерли скоро
жестокой, насильственной,
вудуистскою смертью.
По слухам,
один получил
крюк под ребро,
другой
крысу в живот.
Amen.
16.02.202516:02
ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВ. ЗИМА 1941
В доме моего детства никогда не выбрасывают старый хлеб.
В доме, где я никогда не был
моя бабушка размачивает землю, перемешанную с углём —
сладка бадаевская вода.
В низком подвале дома, который будет разрушен за восемнадцать лет до моего рождения девочка играет на скрипке.
Отбой тревоги заглушает аплодисменты.
Опустевшая голубятня стала мальчишеским штабом.
Голуби уже в другом небе, кошки тоже…
Мясо крысы похоже на кроличье.
На рисунке взрыв напоминает куст сирени.
Люди с ножами набрасываются на умирающую лошадь —
остается лишь кровавый цветок на снегу.
Красные флажки вырастают там, где не разорвались бомба
или снаряд.
Профессор консерватории бежит к зажигательной бомбе по жестяной крыше.
Шипение зажигалки не войдет в партитуру, но останется фоном на старой пластинке. Код чёрной двери на эту крышу все тот же: один девять четыре один.
Сытна старая горчица и сладка бадаевская вода.
В полутьме двора моя бабушка спотыкается о труп девушки с вырезанной филейной частью. Товарищ Жданов играет в теннис, чтобы сбросить вес.
Вес — не бомба: мячик бьется о стену и не взрывается.
Хлебная карточка — пропуск в жизнь, матрасы полные сухарей, что легче облака, ждут грешников и праведников в послевоенном раю.
Женщина не спасла свою дочь: сосед, обезумев, убил и съел девочку.
Потом он плакал.
Душа девочки переселилась в щенка.
Возможно, это была единственная собака, пережившая блокаду.
«С чашей винною стоял я в светлый день в моем саду,
Пил я чашу слёз кровавых, я в печали пил беду», —
переводчик Лебедев читает Навои, слабый голос растекается по холодным залам Эрмитажа. Лебедева принесли на руках друзья, его жизнь весит всего 125 грамм, но и те не удержать.
Прозрачная птица летит сквозь толстые стены дворца к серому небу.
В смольной столовке подают обед из трёх блюд.
В студии Дома радио стучит молоток: приколачивают полку под микрофоном.
Теперь дикторы могут умереть стоя.
Хлеб — золото, водка — серебро,
горят книги в буржуйке: стихами Навои я согрею руки твои.
Пейте дети отвар из обоев: я клеила их на века, я клеила их с любовью.
Идет Ольга в Дом радио:
тюрьма справа,
голодная смерть — слева,
а навстречу — всенародная слава:
— Куда идешь, дева?
Нет у тебя уже ни детей, ни мужа,
впереди лишь тоска да ужас.
Полуторка по тонкому льду Ладоги везет весну.
Дай Бог ей не провалиться.
Но в Танином блокноте ещё не все отмечены смерти.
Что ты там говоришь: «…Никто не забыт, ничто не забыто?»
В доме моего детства никогда не выбрасывают старый хлеб.
В доме, где я никогда не был
моя бабушка размачивает землю, перемешанную с углём —
сладка бадаевская вода.
В низком подвале дома, который будет разрушен за восемнадцать лет до моего рождения девочка играет на скрипке.
Отбой тревоги заглушает аплодисменты.
Опустевшая голубятня стала мальчишеским штабом.
Голуби уже в другом небе, кошки тоже…
Мясо крысы похоже на кроличье.
На рисунке взрыв напоминает куст сирени.
Люди с ножами набрасываются на умирающую лошадь —
остается лишь кровавый цветок на снегу.
Красные флажки вырастают там, где не разорвались бомба
или снаряд.
Профессор консерватории бежит к зажигательной бомбе по жестяной крыше.
Шипение зажигалки не войдет в партитуру, но останется фоном на старой пластинке. Код чёрной двери на эту крышу все тот же: один девять четыре один.
Сытна старая горчица и сладка бадаевская вода.
В полутьме двора моя бабушка спотыкается о труп девушки с вырезанной филейной частью. Товарищ Жданов играет в теннис, чтобы сбросить вес.
Вес — не бомба: мячик бьется о стену и не взрывается.
Хлебная карточка — пропуск в жизнь, матрасы полные сухарей, что легче облака, ждут грешников и праведников в послевоенном раю.
Женщина не спасла свою дочь: сосед, обезумев, убил и съел девочку.
Потом он плакал.
Душа девочки переселилась в щенка.
Возможно, это была единственная собака, пережившая блокаду.
«С чашей винною стоял я в светлый день в моем саду,
Пил я чашу слёз кровавых, я в печали пил беду», —
переводчик Лебедев читает Навои, слабый голос растекается по холодным залам Эрмитажа. Лебедева принесли на руках друзья, его жизнь весит всего 125 грамм, но и те не удержать.
Прозрачная птица летит сквозь толстые стены дворца к серому небу.
В смольной столовке подают обед из трёх блюд.
В студии Дома радио стучит молоток: приколачивают полку под микрофоном.
Теперь дикторы могут умереть стоя.
Хлеб — золото, водка — серебро,
горят книги в буржуйке: стихами Навои я согрею руки твои.
Пейте дети отвар из обоев: я клеила их на века, я клеила их с любовью.
Идет Ольга в Дом радио:
тюрьма справа,
голодная смерть — слева,
а навстречу — всенародная слава:
— Куда идешь, дева?
Нет у тебя уже ни детей, ни мужа,
впереди лишь тоска да ужас.
Полуторка по тонкому льду Ладоги везет весну.
Дай Бог ей не провалиться.
Но в Танином блокноте ещё не все отмечены смерти.
Что ты там говоришь: «…Никто не забыт, ничто не забыто?»
12.02.202516:31
ДЕНИС БАЛИН
* * *
Ну, подумаешь, было и было:
Первомай и Советская власть
в той стране, что в объятьях душила,
в той стране, что поэтов любила,
словно речи ненужную часть.
Завершилась, как титры, эпоха,
где росли: скорлупа, пацаны.
Знали точно, что шкериться плохо,
чем чушпан отличался от лоха,
и ушли во дворы тишины.
Стали мы меркантильны и слабы,
засмотревшись в гламурные рты,
потеряли былые масштабы,
сочиняли простые стартапы
для потомков славянской орды.
Мы хотели икеа и найки,
мы хотели ходить в общепит,
а страну, что росла из фуфайки,
её сказки, её балалайки
обменять на доступный кредит.
Был когда-то в ней Ленин и Летов —
всех живее, но их пережив,
мы растили людей-мемоведов,
не любили страну и поэтов,
полюбив новостной эксклюзив.
Обращаюсь к тебе через годы:
не суди и не будешь судьёй.
Мы поверили в сводки погоды,
мы покушали ихней свободы,
но, наевшись, не стали семьёй.
В этих строфах есть повод для сносок,
всё меняется в миг, но пока
мы — грядущего новый набросок,
мы — вчерашнего дня отголосок,
мы — бегущее время-строка.
* * *
Ну, подумаешь, было и было:
Первомай и Советская власть
в той стране, что в объятьях душила,
в той стране, что поэтов любила,
словно речи ненужную часть.
Завершилась, как титры, эпоха,
где росли: скорлупа, пацаны.
Знали точно, что шкериться плохо,
чем чушпан отличался от лоха,
и ушли во дворы тишины.
Стали мы меркантильны и слабы,
засмотревшись в гламурные рты,
потеряли былые масштабы,
сочиняли простые стартапы
для потомков славянской орды.
Мы хотели икеа и найки,
мы хотели ходить в общепит,
а страну, что росла из фуфайки,
её сказки, её балалайки
обменять на доступный кредит.
Был когда-то в ней Ленин и Летов —
всех живее, но их пережив,
мы растили людей-мемоведов,
не любили страну и поэтов,
полюбив новостной эксклюзив.
Обращаюсь к тебе через годы:
не суди и не будешь судьёй.
Мы поверили в сводки погоды,
мы покушали ихней свободы,
но, наевшись, не стали семьёй.
В этих строфах есть повод для сносок,
всё меняется в миг, но пока
мы — грядущего новый набросок,
мы — вчерашнего дня отголосок,
мы — бегущее время-строка.
31.01.202517:16
ДМИТРИЙ ДАНИЛОВ
ЧЕХОВ
Посмотрел советский фильм
«Моя жизнь»
Режиссёры
Никулин, Соколов
Если честно
Ничего про них
Не знаю
К своему стыду
Жизнь несчастного человека
Передана очень ярко
Реалистично
Глупые советские власти
Думали
Что это про народ
До революции
Про несчастных людей
Несчастной Царской России
Что классовая борьба
Что борьба пролетариата
И прогрессивного крестьянства
И что будет фильм
Про всё вот это
Про крестьян этих
Классовую борьбу
Про это вот всё
Нет, не про это фильм
Про то, что обречён быть несчастным
Человек, герой фильма
И честный, реалистичный
Советский фильм
Прямо показал это
И Чехов написал про это
Как-то вот так оно
Как-то вот так
Какая-то зримая
Повесть несчастья
Колёса тонут в грязи
Вороватые мужики
Снимают шапки
Пейзаж, и грязь, и церковь
Чёрная грязь
И белая церковь
И больше ничего
Длинный фильм
И смотришь его
Смотришь, смотришь
И вот он, наконец
Заканчивается
Что было
То и есть
Было и есть
Всегда, с вариациями
Всё было и будет
Чёрная земля
Непролазная грязь
Неяркое небо
Птицы летят
Приезжают к ужину
Родственники
И, сердитые, уезжают
И снова серое небо
И непролазная грязь
И летят птицы
Этот фильм
Даже и не хочется выключать
Он сам выключается
Когда надо
И Чехова
Читаешь и читаешь
Пока он тебя окончательно не угробит
Своей полной безнадёжностью
Отсутствием необходимости
Переставать читать
Ощущением
Что просто всё, всё
Не надо больше
Просто нажимаешь
Мышкой на красный кубик
Всё, хватит, Антон Павлович
Антон Павлович Чехов
Любимый мой классик
Хватит уже, пожалуй
Вы мне уже достаточно
Очень убедительно
Объяснили
Что нет в нашей этой
Так называемой жизни
Никакого особого смысла
Разве что так
Просто тихо, тихонько
Пожить ещё
Просто так
Страшно ведь умирать
Ну так, пожить немного ещё
Можно пожить, слегка
А потом
Что будет потом
Что будет потом
Дорогой Антон Павлович
Скажите-ка нам
Что там будет потом
Ведь это вы сказали нам
Что нет во всём этом никакого смысла
Написали свои
Три сестры
Дядю Ваню
И Вишнёвый сад
И главное, как мне кажется
Своё произведение
Моя жизнь
Которое я очень люблю
Прямо больше всего
На свете
Правда, очень люблю
Скажите, скажите нам
И Чехов
Антон Павлович Чехов
Ничего не говорит нам
Просто смотрит на нас
Со своего, знакомого всем
Портрета
Милый, интеллигентный человек
С бородкой
Добрый врач
Писатель о маленьких людях
Смотрит на нас
Молчит
И вдруг отводит глаза.
ЧЕХОВ
Посмотрел советский фильм
«Моя жизнь»
Режиссёры
Никулин, Соколов
Если честно
Ничего про них
Не знаю
К своему стыду
Жизнь несчастного человека
Передана очень ярко
Реалистично
Глупые советские власти
Думали
Что это про народ
До революции
Про несчастных людей
Несчастной Царской России
Что классовая борьба
Что борьба пролетариата
И прогрессивного крестьянства
И что будет фильм
Про всё вот это
Про крестьян этих
Классовую борьбу
Про это вот всё
Нет, не про это фильм
Про то, что обречён быть несчастным
Человек, герой фильма
И честный, реалистичный
Советский фильм
Прямо показал это
И Чехов написал про это
Как-то вот так оно
Как-то вот так
Какая-то зримая
Повесть несчастья
Колёса тонут в грязи
Вороватые мужики
Снимают шапки
Пейзаж, и грязь, и церковь
Чёрная грязь
И белая церковь
И больше ничего
Длинный фильм
И смотришь его
Смотришь, смотришь
И вот он, наконец
Заканчивается
Что было
То и есть
Было и есть
Всегда, с вариациями
Всё было и будет
Чёрная земля
Непролазная грязь
Неяркое небо
Птицы летят
Приезжают к ужину
Родственники
И, сердитые, уезжают
И снова серое небо
И непролазная грязь
И летят птицы
Этот фильм
Даже и не хочется выключать
Он сам выключается
Когда надо
И Чехова
Читаешь и читаешь
Пока он тебя окончательно не угробит
Своей полной безнадёжностью
Отсутствием необходимости
Переставать читать
Ощущением
Что просто всё, всё
Не надо больше
Просто нажимаешь
Мышкой на красный кубик
Всё, хватит, Антон Павлович
Антон Павлович Чехов
Любимый мой классик
Хватит уже, пожалуй
Вы мне уже достаточно
Очень убедительно
Объяснили
Что нет в нашей этой
Так называемой жизни
Никакого особого смысла
Разве что так
Просто тихо, тихонько
Пожить ещё
Просто так
Страшно ведь умирать
Ну так, пожить немного ещё
Можно пожить, слегка
А потом
Что будет потом
Что будет потом
Дорогой Антон Павлович
Скажите-ка нам
Что там будет потом
Ведь это вы сказали нам
Что нет во всём этом никакого смысла
Написали свои
Три сестры
Дядю Ваню
И Вишнёвый сад
И главное, как мне кажется
Своё произведение
Моя жизнь
Которое я очень люблю
Прямо больше всего
На свете
Правда, очень люблю
Скажите, скажите нам
И Чехов
Антон Павлович Чехов
Ничего не говорит нам
Просто смотрит на нас
Со своего, знакомого всем
Портрета
Милый, интеллигентный человек
С бородкой
Добрый врач
Писатель о маленьких людях
Смотрит на нас
Молчит
И вдруг отводит глаза.
27.01.202510:30
ИГОРЬ МАЛЫШЕВ
***
«Матушка!.. Православия надёжа!.. Вера!»
Кричали юродивые и целовали след от саней.
Она смотрела на них взором огненным бультерьера.
«Растапливай след от саней», - говорили юродивые. – «И пей».
Сани умчались, след затоптали и стёрли.
Боярыня Морозова сгинула в земляной тюрьме.
Древлее православие в огненных срубах мёрло.
«Сгинула Русь!» - верещали кликуши. – «Сгинул наш свет во тьме!»
«Пропала Россия», - говорил генерал, заправляя барабан последним патроном.
«Пусть. Пропадай. Но чести мы не уроним.
Сдохни весь свет, он не стоит моих убеждений».
И пулю отправил в висок, будто человек России последний.
«Пропала страна», - говорит маршал и вяжет петлЮ.
За окном светает. Время стремится к нулю.
Вешается, рвётся тросик. Он вешается снова.
Рвётся на части страна, кроваво и бестолково.
«Пропала страна!... Россия!... Пропали и смысл, и вера...»
Мы выживали во все времена, и это за гранью любой веры.
Мы выживем, если нас залить бетоном, и расплавленным молибденом.
Прорастём сквозь них, и никто здесь не станет последним.
***
«Матушка!.. Православия надёжа!.. Вера!»
Кричали юродивые и целовали след от саней.
Она смотрела на них взором огненным бультерьера.
«Растапливай след от саней», - говорили юродивые. – «И пей».
Сани умчались, след затоптали и стёрли.
Боярыня Морозова сгинула в земляной тюрьме.
Древлее православие в огненных срубах мёрло.
«Сгинула Русь!» - верещали кликуши. – «Сгинул наш свет во тьме!»
«Пропала Россия», - говорил генерал, заправляя барабан последним патроном.
«Пусть. Пропадай. Но чести мы не уроним.
Сдохни весь свет, он не стоит моих убеждений».
И пулю отправил в висок, будто человек России последний.
«Пропала страна», - говорит маршал и вяжет петлЮ.
За окном светает. Время стремится к нулю.
Вешается, рвётся тросик. Он вешается снова.
Рвётся на части страна, кроваво и бестолково.
«Пропала страна!... Россия!... Пропали и смысл, и вера...»
Мы выживали во все времена, и это за гранью любой веры.
Мы выживем, если нас залить бетоном, и расплавленным молибденом.
Прорастём сквозь них, и никто здесь не станет последним.
19.01.202516:51
ЮРИЙ ВЛОДОВ
* * *
Да, были Ожеговы, Дали,
Россия оными горда.
Но словари в гробу видали
В те рукопашные года.
В горах горящего металла
Война явила свой словарь
В молельном страхе трепетала
Черно-коричневая тварь!
Мы обнищали, отощали,
Осатанели, как зверье…
Зато язык обогащали, –
Славянский дух раскрепощали,
О Русь, во здравие твое!
Рождались в мальчиках мужчины.
Спасал Россию род мужской.
Взбухало знамя матерщины
Над медной бюргерской башкой!
Гремела мощь неологизма!
Ивана только растрави!
Он шел к победе сталинизма
По локти в собственной крови!
ЖУКОВ
В паучьих руинах Берлина
Гармоника душеньку пьет.
И снайпер Василий Калина
Чечетку нахраписто бьет.
Суворовский марш барабанный
Крошит мировую зарю!
И ветер – портяночный, банный –
Щекочет Европе ноздрю…
Средь танковых лязгов и гуков,
С российской натугой в лице
Нафабренный, выбритый Жуков
На белом идет жеребце!
При маршальском чине убогом –
Он прост, как любой генерал.
Он чист перед Господом Богом.
Он сам, как Всевышний, карал….
В нем – дух гулевого боярства,
Истории тучная стать!
Он волен создать государства –
И каменным идолом стать.
А куцый вертлявый союзник
Коль смаху – по-русски – прижать,
Подтянет казенный подгузник,
Чтоб легче к Ла-Маншу бежать!..
И тот, в окружении башен,
В своем допотопном Кремле,
Не так уж всесилен и страшен
На этой победной золе!..
В паучьих руинах Берлина,
Поскольку – такой тарарам,
Хватила душа славянина
Солдатских бездонных сто грамм!
Хмелеет в припадке величья,
От славы – глухой и немой.
И шея – лиловая, бычья –
Надрезана белой каймой…
В гранитные латы – его бы,
Чтоб в камне остыл, пообвык.
Хмельной похититель Европы! –
Славянский распаренный бык!
ПЕТР ПЕРВЫЙ
Цари, обычно — самодуры.
Царицы — просто злые дуры.
Царевны — вялы, истеричны,
Зато царевичи — лиричны!
Подросток — что?! — живые мощи! —
Загривка нет. Ходули тощи,
Торчит косица, как лоза,
Но в клетках мечутся глаза!..
Но мировых познаний голод
Его, как зверь, скребет уже,
И назревает Петер-город
В зело лирической душе!
Прочистит глотку прусским пивом,
Мозги — британским табаком,
И ослеплен голландским дивом,
По верфи дернет босиком!
Он — фантазер! Он Русь-голубу
Рванет за потные меха!
И вывернет ее, как шубу, —
Так что посыплется труха!..
* * *
Да, были Ожеговы, Дали,
Россия оными горда.
Но словари в гробу видали
В те рукопашные года.
В горах горящего металла
Война явила свой словарь
В молельном страхе трепетала
Черно-коричневая тварь!
Мы обнищали, отощали,
Осатанели, как зверье…
Зато язык обогащали, –
Славянский дух раскрепощали,
О Русь, во здравие твое!
Рождались в мальчиках мужчины.
Спасал Россию род мужской.
Взбухало знамя матерщины
Над медной бюргерской башкой!
Гремела мощь неологизма!
Ивана только растрави!
Он шел к победе сталинизма
По локти в собственной крови!
ЖУКОВ
В паучьих руинах Берлина
Гармоника душеньку пьет.
И снайпер Василий Калина
Чечетку нахраписто бьет.
Суворовский марш барабанный
Крошит мировую зарю!
И ветер – портяночный, банный –
Щекочет Европе ноздрю…
Средь танковых лязгов и гуков,
С российской натугой в лице
Нафабренный, выбритый Жуков
На белом идет жеребце!
При маршальском чине убогом –
Он прост, как любой генерал.
Он чист перед Господом Богом.
Он сам, как Всевышний, карал….
В нем – дух гулевого боярства,
Истории тучная стать!
Он волен создать государства –
И каменным идолом стать.
А куцый вертлявый союзник
Коль смаху – по-русски – прижать,
Подтянет казенный подгузник,
Чтоб легче к Ла-Маншу бежать!..
И тот, в окружении башен,
В своем допотопном Кремле,
Не так уж всесилен и страшен
На этой победной золе!..
В паучьих руинах Берлина,
Поскольку – такой тарарам,
Хватила душа славянина
Солдатских бездонных сто грамм!
Хмелеет в припадке величья,
От славы – глухой и немой.
И шея – лиловая, бычья –
Надрезана белой каймой…
В гранитные латы – его бы,
Чтоб в камне остыл, пообвык.
Хмельной похититель Европы! –
Славянский распаренный бык!
ПЕТР ПЕРВЫЙ
Цари, обычно — самодуры.
Царицы — просто злые дуры.
Царевны — вялы, истеричны,
Зато царевичи — лиричны!
Подросток — что?! — живые мощи! —
Загривка нет. Ходули тощи,
Торчит косица, как лоза,
Но в клетках мечутся глаза!..
Но мировых познаний голод
Его, как зверь, скребет уже,
И назревает Петер-город
В зело лирической душе!
Прочистит глотку прусским пивом,
Мозги — британским табаком,
И ослеплен голландским дивом,
По верфи дернет босиком!
Он — фантазер! Он Русь-голубу
Рванет за потные меха!
И вывернет ее, как шубу, —
Так что посыплется труха!..
16.02.202515:51
ЕВГЕНИЙ СЛИВКИН
ВАСНЕЦОВ
Курганы, степь-полупустыня,
богатырей триумвират.
Куда так пристально глядят
Илья, Алёша и Добрыня?
Они стоят, как обелиски.
В степи им не на что смотреть.
Но на заставе богатырской
тому, кто отвернется — смерть.
ВАСНЕЦОВ
Курганы, степь-полупустыня,
богатырей триумвират.
Куда так пристально глядят
Илья, Алёша и Добрыня?
Они стоят, как обелиски.
В степи им не на что смотреть.
Но на заставе богатырской
тому, кто отвернется — смерть.
06.02.202516:34
ВЛАД МАЛЕНКО.
Ржев
Мы весной поднимаемся в полный рост,
Головами касаясь горячих звёзд.
И сражаемся снова с кромешной тьмой,
Чтобы птицы вернулись сквозь нас домой.
Чтобы солнце вставало в заветный час,
Чтоб вращалась, потомки, земля для вас.
Чтобы траву обдували ветров винты,
Чтоб из наших шинелей росли цветы.
Мы теперь - земляника на тех холмах,
Мы - косые дожди и ручьи во рвах.
Наших писем обрывки, как те скворцы.
Мы - медовые травы в следах пыльцы.
Нас, в болотах небес не один миллион.
И в кармане у каждого медальон.
Это зерна весны.
Это горя край.
Сорок пятый
настырный пасхальный май.
Вася, Паша,
Сережа, Егор, Рашид…
Средне-русский равнины пейзаж расшит
Нами в землю упавшими на бегу...
В небеса мы завернуты,
как в фольгу.
Только вот что: не плачьте теперь о нас!
Это мы поминаем вас в горький час!
Это вам разбираться, где мир, где меч!
Это вам теперь память о нас беречь!
Нам стоят обелиски, огни горят,
Пусть же каменных гладят ветра солдат.
Но важнее, ребята, на этот раз,
Чтобы не было стыдно и нам за вас.
Вам труднее, потомки, в засаде дней.
Наша битва с врагами была честней.
Мы закрасили кровью колосья ржи,
А на вас проливаются реки лжи.
Мы умели в атаке и песни петь,
Вас как рыбу теперь заманили в сеть.
И у нас на троих был один кисет,
Вам же «умники» в спины смеются вслед.
Нам в советской шинели являлся Бог,
Наши братские кладбища - как упрек.
Вас почти что отрезали от корней!
Вам труднее, наши правнуки, вам трудней!
Мы носили за пазухой красный флаг,
Был у нас Талалихин,
Чуйков,
Ковпак!
И таких миллион еще сыновей!
Вам труднее, прекрасные, вам трудней!
Произносим молитву мы нараспев:
«Пусть приедет последний из нас во Ржев,
Чтоб вспорхнули с полей журавли, трубя,
Чтоб, столетний, увидел он сам себя!
Молодым, неженатым, глядящем вверх,
В сорок третьем оставшимся здесь навек,
Чем-то красным закрашенный как снегирь,
Написавшем невесте письмо в Сибирь.
Не кричите про Родину и любовь.
Сорок пятый когда-нибудь будет вновь.
С головы своей снимет планета шлем.
Вот и все.
Дальше сами.
Спасибо всем.
https://www.inpearls.ru/1596005
Ржев
Мы весной поднимаемся в полный рост,
Головами касаясь горячих звёзд.
И сражаемся снова с кромешной тьмой,
Чтобы птицы вернулись сквозь нас домой.
Чтобы солнце вставало в заветный час,
Чтоб вращалась, потомки, земля для вас.
Чтобы траву обдували ветров винты,
Чтоб из наших шинелей росли цветы.
Мы теперь - земляника на тех холмах,
Мы - косые дожди и ручьи во рвах.
Наших писем обрывки, как те скворцы.
Мы - медовые травы в следах пыльцы.
Нас, в болотах небес не один миллион.
И в кармане у каждого медальон.
Это зерна весны.
Это горя край.
Сорок пятый
настырный пасхальный май.
Вася, Паша,
Сережа, Егор, Рашид…
Средне-русский равнины пейзаж расшит
Нами в землю упавшими на бегу...
В небеса мы завернуты,
как в фольгу.
Только вот что: не плачьте теперь о нас!
Это мы поминаем вас в горький час!
Это вам разбираться, где мир, где меч!
Это вам теперь память о нас беречь!
Нам стоят обелиски, огни горят,
Пусть же каменных гладят ветра солдат.
Но важнее, ребята, на этот раз,
Чтобы не было стыдно и нам за вас.
Вам труднее, потомки, в засаде дней.
Наша битва с врагами была честней.
Мы закрасили кровью колосья ржи,
А на вас проливаются реки лжи.
Мы умели в атаке и песни петь,
Вас как рыбу теперь заманили в сеть.
И у нас на троих был один кисет,
Вам же «умники» в спины смеются вслед.
Нам в советской шинели являлся Бог,
Наши братские кладбища - как упрек.
Вас почти что отрезали от корней!
Вам труднее, наши правнуки, вам трудней!
Мы носили за пазухой красный флаг,
Был у нас Талалихин,
Чуйков,
Ковпак!
И таких миллион еще сыновей!
Вам труднее, прекрасные, вам трудней!
Произносим молитву мы нараспев:
«Пусть приедет последний из нас во Ржев,
Чтоб вспорхнули с полей журавли, трубя,
Чтоб, столетний, увидел он сам себя!
Молодым, неженатым, глядящем вверх,
В сорок третьем оставшимся здесь навек,
Чем-то красным закрашенный как снегирь,
Написавшем невесте письмо в Сибирь.
Не кричите про Родину и любовь.
Сорок пятый когда-нибудь будет вновь.
С головы своей снимет планета шлем.
Вот и все.
Дальше сами.
Спасибо всем.
https://www.inpearls.ru/1596005
29.01.202511:48
ИГОРЬ ЧУРДАЛЕВ.
Площадь.
1
Тогда Исаакий был ещё в лесах,
но длань уже простер над Петербургом
С Гром-камня восстающий Медный Всадник-
и конь его топтал змею измены.
Мой отдаленный пращур,
младший чин
Гвардейского Морского экипажа,
сквозь вьюжный, злой декабрь
по льду Невы
бежал к мятежной площади Сената
И мерз в строю - до пушечной картечи,
до сумерек, смятенья и бесславья.
Из видных заговорщиков никто
тогда не умер. Полегли солдаты, да возбужденной черни из толпы
под тысячу.
И трупы до утра
городовые в проруби топили.
А знать, дрожа у изразцов печных,
осознавала: кончена игра
в таинственность и пламенную вольность,
в масонов, теллей, байронов и брутов.
Но странно, что никто из офицерства
не застрелился – ни позёр Каховский,
исподтишка убивший двух героев
Бородина,
ни Трубецкой – отступник,
как многие салонные трибуны,
на следствии топившие друг-друга.
Как будто малодушно предпочли
достойной смерти рудники, острог,
бесчестие - и виселицу даже!
При этом, на войне за государя
едва ли кто из них прослыл бы трусом.
Но пред монархом русский человеквпадает в паралич, в оцепененье,
теряет волю, пониманье смыслов –и обмирает, словно в декабре
стоит недвижно под стеной Сената.
Лишь несколько витий,
солдатам лгавших,
беспомощно метались, не имея
ни цели, ни согласья меж собой.
Иные ночью кинулись в бега...
Восстания, по-сути, не случилось.
и миф живет лишь подвигами жен,
явивших верность, мужество, решимость,
которых не хватило их мужьям.
2
Но мнится сквозь пургу, что те полки
мятежные навек закоченели -московцы, гренадеры, моряки.
Белым-белы мундиры и шинели.
И, как метель, сечет их шквал шрапнели.
Но все стоят, построены в каре,
готовые к последнему параду,
желая сгинуть за царя и правду
в российском беспредельном декабре.
Да царь – он не семи пядей во лбу.
Горазд лишь только выпалить в толпу,
насупленную, ропщущую робко.
Жизнь потечёт, как прежде неторопко,
зато найдутся пойло и похлёбка. Но правды молвить некому досель,
какой бы сброд в сенатах не воссел -
она не то, что пустомели мелят.
Полки стоят, изваяны из льда,
и сдвинуться поныне никуда
не могут, не дерзают, не умеют....
а пращур юный – сослан на Кавказ,
по путаным преданиям семейным,
уже затем домой, под Арзамас,
без права покидать свое именье,
в котором и осел, как за стеной.
Хозяйствовал, пока играла сила.
Венчался со своей же крепостной,
как либерал – но та была красива.
Детей рожал. И годы как вода
бежали. Был помилован, когда
сплошною сединою стала проседь.
Дождался внуков, долю претерпел.
Поэтому, живу и я теперь.
Но никогда не выхожу на площадь.
https://stihi.ru/2016/05/27/3673
Площадь.
1
Тогда Исаакий был ещё в лесах,
но длань уже простер над Петербургом
С Гром-камня восстающий Медный Всадник-
и конь его топтал змею измены.
Мой отдаленный пращур,
младший чин
Гвардейского Морского экипажа,
сквозь вьюжный, злой декабрь
по льду Невы
бежал к мятежной площади Сената
И мерз в строю - до пушечной картечи,
до сумерек, смятенья и бесславья.
Из видных заговорщиков никто
тогда не умер. Полегли солдаты, да возбужденной черни из толпы
под тысячу.
И трупы до утра
городовые в проруби топили.
А знать, дрожа у изразцов печных,
осознавала: кончена игра
в таинственность и пламенную вольность,
в масонов, теллей, байронов и брутов.
Но странно, что никто из офицерства
не застрелился – ни позёр Каховский,
исподтишка убивший двух героев
Бородина,
ни Трубецкой – отступник,
как многие салонные трибуны,
на следствии топившие друг-друга.
Как будто малодушно предпочли
достойной смерти рудники, острог,
бесчестие - и виселицу даже!
При этом, на войне за государя
едва ли кто из них прослыл бы трусом.
Но пред монархом русский человеквпадает в паралич, в оцепененье,
теряет волю, пониманье смыслов –и обмирает, словно в декабре
стоит недвижно под стеной Сената.
Лишь несколько витий,
солдатам лгавших,
беспомощно метались, не имея
ни цели, ни согласья меж собой.
Иные ночью кинулись в бега...
Восстания, по-сути, не случилось.
и миф живет лишь подвигами жен,
явивших верность, мужество, решимость,
которых не хватило их мужьям.
2
Но мнится сквозь пургу, что те полки
мятежные навек закоченели -московцы, гренадеры, моряки.
Белым-белы мундиры и шинели.
И, как метель, сечет их шквал шрапнели.
Но все стоят, построены в каре,
готовые к последнему параду,
желая сгинуть за царя и правду
в российском беспредельном декабре.
Да царь – он не семи пядей во лбу.
Горазд лишь только выпалить в толпу,
насупленную, ропщущую робко.
Жизнь потечёт, как прежде неторопко,
зато найдутся пойло и похлёбка. Но правды молвить некому досель,
какой бы сброд в сенатах не воссел -
она не то, что пустомели мелят.
Полки стоят, изваяны из льда,
и сдвинуться поныне никуда
не могут, не дерзают, не умеют....
а пращур юный – сослан на Кавказ,
по путаным преданиям семейным,
уже затем домой, под Арзамас,
без права покидать свое именье,
в котором и осел, как за стеной.
Хозяйствовал, пока играла сила.
Венчался со своей же крепостной,
как либерал – но та была красива.
Детей рожал. И годы как вода
бежали. Был помилован, когда
сплошною сединою стала проседь.
Дождался внуков, долю претерпел.
Поэтому, живу и я теперь.
Но никогда не выхожу на площадь.
https://stihi.ru/2016/05/27/3673
22.01.202506:07
От подписчиков.
Благодаря нашему каналу люди достают с полок такие книги и перечитывают.
Это не может не радовать.
Благодаря нашему каналу люди достают с полок такие книги и перечитывают.
Это не может не радовать.
19.01.202512:32
Станислав Куняев. Три стихотворения из 1975 года.
СТАРУХА
Тряпичница и попрыгунья,
красотка тридцатых годов
сидит, погружаясь в раздумья,
в кругу отживающих вдов.
Бывало, женой командарма
на полузакрытых балах
она танцевала так плавно,
блистая во всех зеркалах.
Четыре гранатовых ромба
горело в петлице его…
Нет-нет расхохочется, словно
все длится ее торжество.
Нет-нет да поблекшие патлы
мизинцем поправит слегка…
Да ей при дворе Клеопатры
блистать бы в иные века!
Но запах французской «Шанели»,
венчавшей ее красоту,
слинял на казенной постели,
растаял на зимнем ветру.
Трещали такие морозы,
и вьюга такая мела,
что даже такие стрекозы
себе обжигали крыла.
* * *
Был Дмитрий Самозванец не дурак,
он знал, что черни любо самозванство,
но что-то где-то рассчитал не так
и черным пеплом вылетел в пространство.
Как истый царь на белом жеребце
он въехал в Боровицкие ворота…
А то, что с ним произошло в конце, —
все потому, что знать не знал народа.
Не понял он, что из святых гробниц
в дни гневной смуты и кровавой пьянки
законных государей и цариц
народ, глумясь, выбрасывал останки.
Пойти под плети и на плаху лечь,
поджечь свой двор и все начать сначала…
Он был храбрец…
Но чтоб чужая речь
на древней Красной площади звучала?!
* * *
Подымешь глаза к небесам.
Припомнишь людские печали
и сердце откроешь словам,
что в древности вдруг прозвучали,
как гром:
— Возлюбите врагов!
Живите, как вольные птицы! —
Прекрасен полет облаков
и звездных огней вереницы…
Но вспомнишь, как черные дни
ползли по любимой отчизне,
и все, что вершилось людьми
во имя возмездья и жизни!
Земля и черна, и влажна,
а синее небо высоко…
И вдруг выплывает со дна
бессмертное:
— Око за око!
СТАРУХА
Тряпичница и попрыгунья,
красотка тридцатых годов
сидит, погружаясь в раздумья,
в кругу отживающих вдов.
Бывало, женой командарма
на полузакрытых балах
она танцевала так плавно,
блистая во всех зеркалах.
Четыре гранатовых ромба
горело в петлице его…
Нет-нет расхохочется, словно
все длится ее торжество.
Нет-нет да поблекшие патлы
мизинцем поправит слегка…
Да ей при дворе Клеопатры
блистать бы в иные века!
Но запах французской «Шанели»,
венчавшей ее красоту,
слинял на казенной постели,
растаял на зимнем ветру.
Трещали такие морозы,
и вьюга такая мела,
что даже такие стрекозы
себе обжигали крыла.
* * *
Был Дмитрий Самозванец не дурак,
он знал, что черни любо самозванство,
но что-то где-то рассчитал не так
и черным пеплом вылетел в пространство.
Как истый царь на белом жеребце
он въехал в Боровицкие ворота…
А то, что с ним произошло в конце, —
все потому, что знать не знал народа.
Не понял он, что из святых гробниц
в дни гневной смуты и кровавой пьянки
законных государей и цариц
народ, глумясь, выбрасывал останки.
Пойти под плети и на плаху лечь,
поджечь свой двор и все начать сначала…
Он был храбрец…
Но чтоб чужая речь
на древней Красной площади звучала?!
* * *
Подымешь глаза к небесам.
Припомнишь людские печали
и сердце откроешь словам,
что в древности вдруг прозвучали,
как гром:
— Возлюбите врагов!
Живите, как вольные птицы! —
Прекрасен полет облаков
и звездных огней вереницы…
Но вспомнишь, как черные дни
ползли по любимой отчизне,
и все, что вершилось людьми
во имя возмездья и жизни!
Земля и черна, и влажна,
а синее небо высоко…
И вдруг выплывает со дна
бессмертное:
— Око за око!
Ko'rsatilgan 1 - 21 dan 21
Ko'proq funksiyalarni ochish uchun tizimga kiring.