— Ты помощница лекаря? — спрашивает Менес, продолжая писать, не взглянув на Эву.       
— Нет, государь.
— Общаешься с Ливием Пеллийским и рассматриваешь склянки от снадобий, но не помощница лекаря... — растягивает Фараон в мягкой задумчивости, — Кто же ты, тогда?

Извилистое слово «шезму» гибко обвивает язык. Создаётся ощущение, что человек, сидящий перед ней, знает больше, чем она. Особенно, что касается того, как и когда её настигнет погибель. Ему бесполезно врать.       

— Я... училась письменному делу в Гермополе. Потом Верховный эпистат взял к себе писарем в Фивы.        
 — Отец, получается, отпустил незамужнюю дочь с мужчиной в поселение охотников? — в голосе проскользнула легкая усмешка, словно он не поверил или же сделал вид, что не поверил.       
— Я никогда не видела отца. — оправдывается Эва, — Мать о нём ничего не рассказывала.    
— Ма-а-ать, значит... — мужские пальцы ловко макнули заострённую палочку в чернила из чёрной сажи, — И где она сейчас?       

«Надеюсь, в истерическом припадке на том свете, от того где и с кем я сижу.»      

 — Мертва. Уже давно.       

Менес молча кивает, продолжая записывать.       

— И как же тебя зовут, сирота?
— Эвтида, государь.       
— Эв-ти-да. — пробует он за языке. Прямо, как Сет в их первую встречу, когда сам назвался Ашем.       

Он отложил палочку для письма, откинулся на спинку стула, скучающе подперев рукой щеку, и теперь глядит на Эву с какой-то смесью скуки и отрешенности. Она впервые смотрит Фараону в глаза. Злато-карие, как песок в жаркий полдень, почти жёлтые. Если бы взглядом можно было резать, этот точно был бы опаснее хопеша. Проникающие в самую душу, видят всю твою слабость, никчемность и безобразие. Невозможно понять, что он думает о тебе - стойкое ощущение того, что ты куда ниже слишком очевидно для обоих. Под таким взглядом станет не по себе даже опытному воину.       

— Стало быть, из за тебя, Эвтида, мой лекарь распускает руки на моих гостей?       

Легкие и рёбра сковало когтями, не давая вздохнуть. Сердце сжалось и рухнуло вниз, как тяжёлый плод с дерева.       

— Ливий очень выручил меня, государь. — каждое слово кажется хрупким и подбирается с особой бережливостью от ощущения, что сейчас на одной чаше весов жизнь Ливия, а на другой этот стол и тигриная шкура под ним, — Один юный господин изрядно выпил и начал оскорблять меня, поэтому...   

— Я понял, не продолжай. — перебивает он своим монотонным голосом, какой был у него на аудиенции с Аменом, — Ако уже давно доставляет мелкие неприятности своими выходками. Так бывает, когда у щенков режутся зубы, и они начинают кусать хозяйскую руку.
— Вы не накажете Ливия?       
— А ты находишь его достойным наказания? — Менес скользит тонкими ресницами по Эве с интересом.       
— Нет. — поспешно выдала она.

Фараон молчит. Его ничто не выдает, кроме закравшейся в уголке рта растянутой ухмылки. Золотые глаза глядят куда-то в глубь своих мыслей.

— Ливий Пеллийский человек самоуверенный. Что ты думаешь о нём? — интересуется Фараон.       

— Он... Я бы сказала, Ливий это человек, у которого даже голос носит медикаментозный характер.  

Менес смеётся тихим, грудным смехом. От такой неожиданной перемены, Эва позволяет себе короткую улыбку.       

— Да, пожалуй, ты права. Это его самое короткое и точное описание. — золотистый свет его глаз бликует, как свеча в тёмном подвале, — Этот македонянин человек тщеславный, но его тщеславие не даёт ему быть плохим лекарем. Даже лекарем средней руки.       

Он пристально следил за тем, как на её лице становится всё меньше света, по мере того, как таяли и гасли свечи. Полумрак мягко очерчивал контуры и черты лица, и от этого оно вдруг приобретало для него особенную чистоту.

Свет последней свечи, каким бы слабым он ни был, продолжал гореть, поддразнивая ветер. Лэйн взяла её и поднесла к лицу, укрывая ладонью мерцающий огонёк. Увидев это, Каин молча поднял крыло, бережно укрыв им Лэйн, не касаясь, точно как она укрыла ладонью свечу. Огонь перестал дрожать.

Ангел вернул взгляд к её лицу и замер.

Лэйн держала свечу прямо перед носом. Он увидел, как в её глазах заплясали все медово-солнечные оттенки. Карие, они впитывали в себя чистоту хрупкого света, резонируя с холодом вокруг. Медовый воск капнул на её палец, и огонёк моргнул, чтобы напоследок распалиться полной силой. Янтарь радужки смешался с зимним солнцем, перелестнул морозную зарю бурым крылом желтоглазого ястреба и вспыхнул африканским закатом. Поворотив на запад спелым апельсином, золотое пламя коснулось лучей мерцающих ресниц. Ненадолго, только пока свеча затухает, Каин позволил себе нырнуть в нечто совершенно новое для него и давно заученное для остального мира.

Если бы глаза могли бы запечатать увиденное навсегда в памяти, как картину или фотографию, этот кадр стал бы жемчужиной его галереи. Он бы повесил её в главной зале и побитый приходил бы к ней по вечерам с гранёным стаканом виски, - эдаким янтарным подношением своему солнечному богу.

Он приходил бы к ней из раза в раз, чтобы почувствовать… испытать снова это неземное, абсолютно религиозное состояние, близкое к вере и одержимости, смешанное со сдавленностью и солью от кома в горле.