Париж — единственный в мире город, где можно отлично проводить время, ничем, по существу, не занимаясь.

Сейчас мы не слишком друг друга знаем: мотивы, слабости, ценности. Но со временем это изменится. Вскоре мы начнём смотреть в одну сторону. И я должен быть уверен, что то, что ты видишь, станет тем же, что вижу я. Мне нужна не просто супруга. Мне нужна... Союзница. Единомышленница. Иногда сообщница.

Париж постепенно погружается в сон. Улицы затихают, и лишь далекий гул машин растворяется в шепоте Сены.

Нова выходит в сад, касаясь пальцами холодного камня террасы. Ее шёлковое платье бликует в свете отдаленных фонарей, а распущенные волосы сливаются с тенями. Бессонница пульсирует в висках, смешиваясь с густым ароматом цветов, пышно раскинувшихся у ограды.

Луна, молчаливая и холодная, подчеркивает мраморные изгибы статуй. Там, в глубине кипарисов в саду стоит, улыбаясь, Люсьен. Темным пятном на фоне ночи, он бесшумно движется ей навстречу, держа в руках охапку розовых пионов, полыхающих ярким цветом.

— Бессонница — опасная спутница, — произносит он, приближаясь тихо.

Нова вздрагивает, но не отступает. Его голос, глубокий и бархатный, обволакивает теплее плюшевого одеяла.

— А вы — опасный сосед, — парирует она, принимая букет.

Пионы тяжелеют в ее руках, сбрасывая капли ночной росы с лепестков. Люсьен смеется раскатисто, хрипло, завладевает ее вниманием полностью.

— Опасный? Я просто приношу цветы. Для той, что бродит в полночь…

Они идут по аллее, следом за узорами лунного света, кривыми линиями рисующими судьбу. Люсьен говорит о Париже, который знает только он: о свечах в зеркальных залах Паласи-Рояль, о запахе дождя на булыжниках Монмартра, когда город только просыпается. Нова слушает, прижимая цветы к груди, наблюдает за каждым движением рук.

— Почему пионы? — перебивает она, останавливаясь у фонтана.

— А вы знаете, что они цветут всего неделю? — он притягивает Нову к себе, ощущая тепло ее кожи сквозь тонкую ткань платья. — Чтобы напомнить, — вдыхает ее аромат, смешавшийся со сладкой пыльцой, — что даже вечность становится ярче, если делить ее с тем, кто умеет цвести мгновением.

Она замирает, чувствуя, как его рука скользит по запястью. Пионы падают на землю, рассыпаясь розовым вихрем.

Их поцелуй — вечный и мгновенный одновременно. Медленный, как вода, тонущая в песке, но страстный как огонь, обжигающий металл.

Руки беспорядочно сжимают кожу, оставляя красные пятна под тонким шелком одежд. Пионы под ногами теперь лишь фон, мимолетный, как огни на Эйфелевой башне. Где-то бьют часы Сен-Сюльпис, отсчитывая три удара. Люсьен отдаляется, оставляя на ее губах привкус меда и терпкого вина.

— Возвращайтесь в постель, Нова, — говорит он, щекоча ухо. — А я вас провожу, чтобы вы не сбежали снова.

Дверь в комнату закрывается, а за ней любимый голос говорит, что завтра принесет новых цветов. Нова улыбается, зная: бессонница — не проблема, а способ быть ближе к вечности.

Ветер — это мы: он собирает, хранит наши голоса, а затем спустя какое-то время, играет ими, посылая их сквозь листья и луговые травы.

Аллея утопала в сирени. Огромные грозди сладковатым запахом выманивали жителей Рима из своих домов в живописную ловушку. Нова шла под ручку с Ониксом, ловя взглядом летящие откуда-то лепестки дикой вишни.

Оба молчали, но это не было протестом, скорее, всепоглощающим пониманием — им хорошо вместе, так, как бывает только очень близким.

Оникс предложил зайти в уютную кофейню, где таким, как они, будут рады. Собираясь свернуть за угол, он вдруг остановился резко:

— Стой, смотри!

Под старым клёном, чей ствол был обклеен объявлениями о потерянных котах и гаражных распродажах, стоял подросток в очках и с рваными штанами. Он читал стихи, размахивая руками так отчаянно, словно от этого зависела его собственная жизнь:

— Но что такое имя? Роза пахнет розой! Хоть розой назови ее, хоть нет…

— А сам ты умеешь сочинять стихи? — невысокий плотный мужчина в шляпе задел мальца.

Но тот задорно подпрыгнул и, приподняв подбородок, строго отчеканил:

— Конечно! Я привлекаю людей Шекспиром, а после расскажу свои…

— Весь мир — театр! В нем женщины, мужчины — все актеры!

Оникс подошёл к нему и тихо протянул листок бумаги, наспех исписанный строками. Тот кивнул и, улыбнувшись, начал:

— Я в глазах твоих утону — можно? Ведь в глазах твоих утонуть — счастье!

Пока Нова слушала поэмы о любви, Оникс тихонько улизнул, скрывшись в подошедшей толпе и темноте деревьев. Молодой исполнитель продолжал с надрывом, громко, глядя на Нову:

— Ты ответь мне глазами — Любишь?

Если да, то тебе обещаю…

Она, как завороженная, неотрывно смотрела на него, как вдруг у уха послышались те же слова, что читал мальчик:

— Я любить тебя буду — Можно?

Даже если нельзя… Буду!

И всегда я приду на помощь,

Если будет тебе трудно!

Губы тронула лёгкая улыбка, а в глазах блеснули слезы счастья. Нова повернулась и увидела Оникса с охапкой дурманящей сирени. Он подался вперёд, слившись с ней в нежном поцелуе, подтверждая слова в стихах действием…

Он ее любит…

Сильно, самозабвенно, навсегда…

«Некоторые старомодные вещи, такие как свежий воздух и солнце, сложно превзойти».