Чернозём | У шамана три беды

«В течение многих лет фотографическое представление Боливии, как и глобального юга, ограничивалось редукционистскими, фольклорными западными повествованиями. Упрощённый образ боливийской культуры и идентичности сосредоточился на определённых этнических компонентах, влияя на воображаемое, которое его граждане проецируют, когда они думают о себе.

Визуальные каноны, которые были установлены через иностранный фотографический взгляд, развёрнутый во время подъёма промышленной революции, капитализма и колониализма, уже давно обозначили то, как боливийцы представляют свою собственную страну, свою идентичность и свою территорию. Этот проект предлагает альтернативную боливийскую идентичность, которая, не отрицая западного следа, осознаёт свои корни», — говорится в описании проекта.

«Работать было довольно легко, потому что вся деревня помогала съёмочной команде :) » — рассказывает Максим.

«Мои детство и юность прошли в 20-х—40-х годах в Москве. Круг общения родителей был очень широк, так как они были работниками Коминтерна. В нашем доме бывали представители всего мира и всей страны — жёлтые, чёрные, белые. <...> И вот в 1946 г. произошла знаменательная для меня встреча с Г. Ц. Цыдынжаповым. Тогда я училась в Московском хореографическом училище, вернее, продолжала учебу, прерванную войной, приходилось нагонять экстерном.

Время было счастливое, наконец-то кончилась долгая и страшная война, наконец-то мир! Жизнь впереди, и надо было в ней определяться.

В это время в Москве находился в командировке Г. Ц. Цыдынжапов. И вот на семейном совете было решено пригласить его в гости. Посидеть, поговорить, обсудить моё будущее. Решить-то решили, а принять гостя... Это было для нас в то время большой проблемой. Мы очень нуждались — нечего было одеть и нечего было есть. Было нас 6 иждивенцев у Марии Михайловны Сахьяновой. Мой отец в начале войны ушёл в ополчение и сразу же погиб, у других ребят отцов репрессировали.

С трудом, но выход был найден. Купили по карточке папиросы "Беломорканал", мой десятилетний брат Шурка пошёл на базар и обменял пачку на 2 кг картошки, и был у нас шикарный стол из картошки, хлеба и чая.

Гомбо Цыдынжапович пришёл точно, вовремя, был очень подвижен, весел, всем интересовался, а перед уходом сказал: "Я думаю, Ларе не стоит ехать в Улан-Удэ, она очень высокая, и ей трудно будет найти партнёра".

...Много лет спустя, когда я была уже ведущей балериной, он как-то признался мне, что, пользуясь слухами о том, что я попала в Московское училище по протекции, думал, что я — полная бездарь, поэтому и не хотел, чтобы я работала в Бурятии.

Слухи о протекции, как и большинство слухов, были ложью, на самом, деле в училище я поступила, пройдя огромный конкурс и по специальности имея оценки "4" и "5".

Интересно, как резко изменилось его отношение ко мне после того, как он увидел меня на занятиях, на сцене в кордебалете, т. е. в массе. С самых первых шагов я почувствовала его поддержку во всем.

<...> он, интересуясь нашим духовным миром, пробуждая мысли и чувства, заботился и о материальной стороне нашей жизни. Мог помочь обустроиться, просто накормить или дать денег из своей не такой уж большой зарплаты. Был в моей жизни период, когда по приезде из Москвы мне негде было ночевать, и я спала в гримёрной, на узкой, опоясывающей комнату полке, на которой актёры перед спектаклем ставили грим, зеркала, пудру и другие предметы туалета. Спала я вытянувшись, на одной стороне пальто, другой укрывалась. Гомбо Цыдынжапович, от кого-то узнав о моих мытарствах, договорился с дирекцией, и мне разрешили спать в полном комфорте — на диване в директорской комнате, правда, приходилось поздно ложиться и очень рано вставать — ко времени прихода уборщиц. А потом мне предоставили место в общежитии на улице Смолина».

«А то, что случилось дальше, мои родные склонны называть чудом: не прикладывая усилий, без учебников, учителей и уроков, примерно через год я заговорил на вепсском. Иногда слова сами всплывают из глубины сознания, и лишь потом я понимаю, что они означают».

«Оленеводством занимались нижнеколымские юкагиры, научившись ему у эвенов. Оно также, как и у эвенов играло транспортную роль. Количество оленей обычно было минимальным: от 2-3 до 10-20. Поэтому нередко при перекочевках имущество перевозилось со старого места на новое в несколько этапов. Однако среди юкагиров были и хозяйства, богатые оленями, которые насчитывали 100-150 голов. Самым богатым среди них в начале ХХ в. оказался Николай Курилов [тот самый известный художник — прим. «Чернозёма»]: у него в стаде насчитывалось около тысячи оленей. Этих оленей он собрал после эпидемии оспы с вымерших соседних чукотских стойбищ.

В начале ХХ столетия в области расселения нижнеколымских юкагиров почти не осталось дикого оленя. Это бедствие юкагиры связывают с появлением многочисленных чукотских стад домашнего оленя, которые стравили пастбища, где обитал дикий олень. В результате начавшейся бескормицы масса юкагиров и эвенов (тоже существовавших охотой) отправилась в пастухи к чукчам. На этой почве возник последний очаг мощной ассимиляции, который привёл к потере многих черт этнической культуры».