Renovatio
Renovando maneo.
По всем вопросам: @terra_renovatio
Дзен: https://dzen.ru/renovatio
ВК: https://vk.com/project_renovatio
Boosty: https://boosty.to/renovatio
По всем вопросам: @terra_renovatio
Дзен: https://dzen.ru/renovatio
ВК: https://vk.com/project_renovatio
Boosty: https://boosty.to/renovatio
Рейтинг TGlist
0
0
ТипПублічний
Верифікація
Не верифікованийДовіреність
Не надійнийРозташуванняРосія
МоваІнша
Дата створення каналуГруд 09, 2022
Додано до TGlist
Вер 13, 2024Прикріплена група
Renovatio: Chat
12
Підписників
2 844
24 год.
140.5%Тиждень
260.9%Місяць
903.3%
Індекс цитування
0
Згадок0Репостів на каналах0Згадок на каналах0
Середнє охоплення 1 допису
328
12 год.7910%24 год.3280%48 год.4500%
Залученість (ER)
0.91%
Репостів3Коментарів2Реакцій23
Залученість за охопленням (ERR)
0%
24 год.0%Тиждень
12.32%Місяць
2.02%
Охоплення 1 рекл. допису
734
1 год.10013.62%1 – 4 год.15120.57%4 - 24 год.00%
Всього дописів за 24 години
2
Динаміка
2
Останні публікації в групі "Renovatio"
15.04.202509:05
Завтра пройдет конференция «Аристотель и аристотелевская традиция в истории философии» с выступлениями ведущих историков античной философии (ИФ РАН, МГУ).
Начало конференции 16 апреля в 15.00, аудитория А-518.
🏛️ Программа:
В.В. Петров. Аристотель и Александр Афродисийский о росте и растущем.
С.В. Месяц. Аристотель о причинах сна.
М.А. Солопова. Аристотель и orthos logos.
А.Т. Юнусов. "Виды" геометрических фигур в Met. Δ 1016b1: от Аристотеля к Платону через Евклида.
Д.В. Бугай. Хайдеггер и Аристотель. Некоторые замечания о хайдеггеровских “Основных понятиях аристотелевской философии” (лекционный курс летнего семестра 1924).
📍Приглашаются все студенты, аспиранты, преподаватели!
Начало конференции 16 апреля в 15.00, аудитория А-518.
🏛️ Программа:
В.В. Петров. Аристотель и Александр Афродисийский о росте и растущем.
С.В. Месяц. Аристотель о причинах сна.
М.А. Солопова. Аристотель и orthos logos.
А.Т. Юнусов. "Виды" геометрических фигур в Met. Δ 1016b1: от Аристотеля к Платону через Евклида.
Д.В. Бугай. Хайдеггер и Аристотель. Некоторые замечания о хайдеггеровских “Основных понятиях аристотелевской философии” (лекционный курс летнего семестра 1924).
📍Приглашаются все студенты, аспиранты, преподаватели!
15.04.202509:05
Приходите послушать об Аристотеле!
Переслав з:
Insolarance Cult
12.04.202511:32
«Когда парню исполняется 20 лет, он выбирает одного из этих персонажей, чтобы на его основе сформировать свою личность». Современная культура во многом ассоциативна, а поэтому образы и характеры персонажей известных произведений никогда не задерживаются только на страницах или экранах. В своей статье Александра Ильина рассказывает о психологии каннибальских отношений, обращаясь к одному из самых харизматичных антигероев популярной культуры — к Ганнибалу Лектеру.
10.04.202508:55
Следует упомянуть еще одно искушение и обманчивую мысль, о которой тем труднее мне поведать, чем реже я читал или слышал что-либо подобное от других. Ибо после того, как я был подвергнут вышеописанным и многим другим искушениям (некоторые из которых я едва помню, а другие — не хочу приводить здесь, дабы не утомлять читателей), но, благодаря Божьей благодати, не был окончательно оторван от веры и надежды на небесную помощь, — тогда я почувствовал, что меня стала мучить новая напасть, которая заставляла меня совершенно усомниться как в том, о чем говорит Священное Писание, так и в самом бытии Бога. В моменты других искушений мне хотя бы давалась порой передышка и прибежище надежды; тут же я был лишен почти всякого утешения часами напролет. В прочих испытаниях, укрепленный порой свидетельствами Писания, я сражался против стрел смертных оружием веры и надежды; здесь же, окруженный всяческим сомнением и слепотой ума, я совершенно усомнился, есть ли в Священном Писании истина и польза, и существует ли вообще всемогущий Бог. В прочих искушениях, скажу, борение было можно ещё как-то снести и вытерпеть; это же было настолько свирепо, что не только духовные, но и телесные чувства мои лишались обычной силы. Порой мне казалось, будто зрение и слух мои померкли, и я не мог видеть или слышать, как прежде. Порой же слышал я, точно некто, беседуя со мной и даже устами касаясь уха моего, шептал слова сии: «Зачем ты томишь себя напрасным трудом? Где та надежда, которую до сих пор питал на Писание? Неужели, глупейший из смертных, ты не видишь по собственным бедам, что и свидетельство Писаний, и весь образ творения лишены разума и правителя? Разве жизненный опыт не доказывает тебе, что одно говорят божественные книги, а совсем другое являют жизнь и нравы людей? Неужели ты думаешь, что заблуждаются те тысячи и тысячи людей, которые, как сам ты неоднократно раньше наблюдал, не соблюдают и не придерживаются книжных наставлений?» И когда я в унынии сердца моего часто размышлял об этом, вопрошая и возражая сам себе: «Если так, — говорил я, — отчего же во всех боговдохновенных Писаниях встречается такая красота и стройность, что с равной разумностью повествуют они и о Боге-Творце, и о соблюдении заповедей Его?» — тогда мне явились в ответ слова такие: «По той, конечно, причине, о несмысленный, что Писание, на которое ты уповаешь, говорит многое о Божественной Личности и о благочестии так, как свойственно было тем, кто написал некогда сие Писание, — а их жизнь была подобна жизни нынешней. Нынешний же образ жизни, как и тебе ведомо, таков, что хотя на словах царит порядочность и благочестие, но поступки людей далеки от их слов, ибо так удобнее и человеческая слабость то позволяет. Разве каждый день ты не убеждаешься в этом? Отсюда ты можешь заключить, что и речи древних писателей были исполнены благочестия и порядочности, но жили они совсем иначе. Итак, пойми, что все книги Божественного закона были написаны именно таким образом: снаружи они блещут благочестием и добродетелью, а на самом деле заключают в себе иной смысл и требуют иного разумения. Как во многих книгах, так особенно и в божественных писаниях, легко можно найти изречения, содержащие один смысл в соответствии с буквой и другой — в соответствии с разумением. И что всё это действительно так, я подтверждаю одним свидетельством Павла: «Буква убивает, — говорит он, — а дух, то есть смысл, животворит». Не достаточно ли тебе этих слов Апостола, чтобы понять, что если будешь следовать букве книжных изречений, то подвергнешься величайшим опасностям? То же следует думать и о Божественном существовании. Ибо если бы существовала некая Божественная личность или сила всемогущего Бога, никоим образом не явилось бы в мире столь великое смятение и расхождение во всех вещах. Но и тебе не пришлось бы испытывать столь тяжких сомнений, какие ныне ты терпишь.
(перевод Д.В. Бугая)
(перевод Д.В. Бугая)
10.04.202508:55
10.04.202508:55
Сомневающееся средневековье, или Отлох Санкт-Эммерамский
Когда современные философы и историки философии рассуждают о доказательствах бытия Бога в Средние Века, им порой кажется, что речь идет о вполне академических вопросах, которые могут кое-что сказать уму, но ничего не говорят сердцу. То, что это не совсем так, что за средневековыми доказательствами бытия Божия стоит живой опыт сомнения в этом самом бытии, может рассказать небольшая книга современника Ансельма из Кентербери Отлоха Санкт-Эммерамского (ок. 1010-1072) De suis tentanionibus, varia fortuna et scriptis. В ней помимо прочих дьявольских искушений живо и ярко описано фундаментальное сомнение, пережитое Отлохом, причем не обошлось без беседы с искусителем, который, как у Гете, Достоевского и Томаса Манна, оказывается довольно интересным и искусным собеседником. Вот фрагмент из libellus Отлоха.
д.б.
#renovatio_studies
Когда современные философы и историки философии рассуждают о доказательствах бытия Бога в Средние Века, им порой кажется, что речь идет о вполне академических вопросах, которые могут кое-что сказать уму, но ничего не говорят сердцу. То, что это не совсем так, что за средневековыми доказательствами бытия Божия стоит живой опыт сомнения в этом самом бытии, может рассказать небольшая книга современника Ансельма из Кентербери Отлоха Санкт-Эммерамского (ок. 1010-1072) De suis tentanionibus, varia fortuna et scriptis. В ней помимо прочих дьявольских искушений живо и ярко описано фундаментальное сомнение, пережитое Отлохом, причем не обошлось без беседы с искусителем, который, как у Гете, Достоевского и Томаса Манна, оказывается довольно интересным и искусным собеседником. Вот фрагмент из libellus Отлоха.
д.б.
#renovatio_studies
08.04.202514:46
Меч как символ и его флуктуаций
Культура всегда использовала символы для того, чтобы высказать невыразимое. Тому, что нельзя было живописать, искали замещение в виде знака. Порой этого эффекта достигали благодаря антропоморфизации — некоторые древние боги хорошо справлялись с этой пустяковой ролью. Однако ещё чаще метафизические понятия заменяли конкретными материальными предметами — чаша, крест, щит или меч. Всегда интересно посмотреть на то, как смыслы, вкладываемые в одни и те же предметы, флуктуируют.
Меч понимался европейской культурой как символ с момента её зарождения. В Античности меч был символом авторитета и власти — Фемиду изображали с повязкой на глазах, весами и мечом (хотя к этому образу пришли не сразу — меч ей дали вместо рога изобилия, да и слепой она не была). Христианская культура расширила смысловое поле меча: даже вне контекста войны, как пишут Райкен, Уилхойт и Лонгман, он символизирует кровопролитие и раздор. Читаем в Евангелии от Матфея:
«Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку — домашние его» (Мф. 10:34–36).
Помимо кровопролития, меч внутри христианской культуры стал указывать на Страшный Суд — по словам Исайи, в день отмщения Божий гнев вырвется наружу и меч Господа наполнится кровию (Ис. 34:6). Нередко в Библии встречается отождествление языка с мечом, поскольку слова причиняют боль; при этом само действие пронзения порой означает Слово Божие, которое проникает в сердце человека столь же глубоко и быстро, как меч — в плоть. Уже здесь можно усмотреть двойственность, которая была свойственна мечу как материальному символу. Обозначая нечто позитивное и важное, — например, справедливость или праведную власть, — он указывал на то, что эта власть устанавливается через боль или лишения, через противостояние.
Внутри полноценных символических систем, вроде Уэйта, образ меча сохраняет эту двойственность. Мечи у Уэйта связаны с рациональным миром, который ранит, поскольку лишен чувственности и выражает жестокую правду жизни, а также страхи или тревоги. Меч Уэйта — это последний довод, аргумент. Он рассекает, разрезает и разделяет, а ещё даёт власть, если уметь с ним управляться.
Впрочем, в Средние века — прежде всего в поэзии — образ меча был романтизирован. Меч стал неотделимым символом рыцарства, получил имя, стал другом и соратником. В тех произведениях, где война понимается как поле проявления высших человеческих добродетелей и характера, меч становится условием самораскрытия героя:
Не дай господь! — Роланд ему сказал. —
Не стану Карла я обратно звать,
Себе и милой Франции на срам.
Нет, лучше я возьмусь за Дюрандаль,
Мой добрый меч, висящий у бедра,
По рукоять окрашу в кровь булат.
Враги себе во вред пришли сюда.
Их всех постигнет смерть, ручаюсь вам.
Меч полисемантичен. Меч неоднозначен, хотя его «темная сторона» очевидна. Главное в этой игре смысла — не забывать, что меч ведет рука; только обладатель оружия решает, во что его превратить — в авторитет, справедливость, раздор или довод. Уста их мягче масла, а в сердце их вражда; слова их нежнее елея, но они суть обнажённые мечи (Пс 54:22).
а.и.
#renovatio_for_fun
Культура всегда использовала символы для того, чтобы высказать невыразимое. Тому, что нельзя было живописать, искали замещение в виде знака. Порой этого эффекта достигали благодаря антропоморфизации — некоторые древние боги хорошо справлялись с этой пустяковой ролью. Однако ещё чаще метафизические понятия заменяли конкретными материальными предметами — чаша, крест, щит или меч. Всегда интересно посмотреть на то, как смыслы, вкладываемые в одни и те же предметы, флуктуируют.
Меч понимался европейской культурой как символ с момента её зарождения. В Античности меч был символом авторитета и власти — Фемиду изображали с повязкой на глазах, весами и мечом (хотя к этому образу пришли не сразу — меч ей дали вместо рога изобилия, да и слепой она не была). Христианская культура расширила смысловое поле меча: даже вне контекста войны, как пишут Райкен, Уилхойт и Лонгман, он символизирует кровопролитие и раздор. Читаем в Евангелии от Матфея:
«Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку — домашние его» (Мф. 10:34–36).
Помимо кровопролития, меч внутри христианской культуры стал указывать на Страшный Суд — по словам Исайи, в день отмщения Божий гнев вырвется наружу и меч Господа наполнится кровию (Ис. 34:6). Нередко в Библии встречается отождествление языка с мечом, поскольку слова причиняют боль; при этом само действие пронзения порой означает Слово Божие, которое проникает в сердце человека столь же глубоко и быстро, как меч — в плоть. Уже здесь можно усмотреть двойственность, которая была свойственна мечу как материальному символу. Обозначая нечто позитивное и важное, — например, справедливость или праведную власть, — он указывал на то, что эта власть устанавливается через боль или лишения, через противостояние.
Внутри полноценных символических систем, вроде Уэйта, образ меча сохраняет эту двойственность. Мечи у Уэйта связаны с рациональным миром, который ранит, поскольку лишен чувственности и выражает жестокую правду жизни, а также страхи или тревоги. Меч Уэйта — это последний довод, аргумент. Он рассекает, разрезает и разделяет, а ещё даёт власть, если уметь с ним управляться.
Впрочем, в Средние века — прежде всего в поэзии — образ меча был романтизирован. Меч стал неотделимым символом рыцарства, получил имя, стал другом и соратником. В тех произведениях, где война понимается как поле проявления высших человеческих добродетелей и характера, меч становится условием самораскрытия героя:
Не дай господь! — Роланд ему сказал. —
Не стану Карла я обратно звать,
Себе и милой Франции на срам.
Нет, лучше я возьмусь за Дюрандаль,
Мой добрый меч, висящий у бедра,
По рукоять окрашу в кровь булат.
Враги себе во вред пришли сюда.
Их всех постигнет смерть, ручаюсь вам.
Меч полисемантичен. Меч неоднозначен, хотя его «темная сторона» очевидна. Главное в этой игре смысла — не забывать, что меч ведет рука; только обладатель оружия решает, во что его превратить — в авторитет, справедливость, раздор или довод. Уста их мягче масла, а в сердце их вражда; слова их нежнее елея, но они суть обнажённые мечи (Пс 54:22).
а.и.
#renovatio_for_fun
05.04.202507:01
Когда говорят о гуманности, то в основе лежит представление, что это именно то, что отделяет и отличает человека от природы. Но такого разделения в действительности не существует: «природные» качества и собственно так называемые «человеческие» срослись нераздельно. Человек в своих высших и благороднейших способностях — вполне природа и носит в себе ее жуткий, двойственный характер. Его способность к ужасным и считающимся нечеловеческими поступкам, быть может, даже является той плодородной почвой, из которой только и может вырасти вся гуманность побуждений, поступков и творений.
Так, греки — самые гуманные люди древних времен — носят в себе черты жестокости, какую-то тигриную жажду уничтожения — эта черта больше всего бросается в глаза еще и в том до гротеска увеличенном отражении эллинства, — в Александре Великом, но она пугает нас и во всей эллинской истории, так же как и в мифологии, к которой мы подходим с изнеженными понятиями современной гуманности. Когда Александр приказывает пронзить ноги славному защитнику Газы Батису и привязывает его живым к своей колеснице, чтобы, волоча за собой, подвергать издевательствам своих солдат, то это отвратительная карикатура на Ахилла, который приблизительно так же ночью обращается с трупом Гектора; но даже эта последняя черта оскорбляет нас и внушает нам ужас. Мы заглядываем здесь в бездну ненависти. С тем же чувством останавливаемся мы перед тем, как кроваво и ненасытно растерзывают друг друга две греческие партии, как, например, в Керкирской революции. Когда победитель в борьбе городов по праву войны казнит все мужское население и продает в рабство всех женщин и детей, то по санкции такого права нам становится ясно, что грек считал полное излияние своей ненависти серьезной необходимостью; в такие моменты выходил наружу накопившийся, переполняющий аффект: тигр бросался вперед, сладострастная жестокость вспыхивала в его страшных глазах. Почему греческий ваятель постоянно изображает в бесчисленных повторениях войну и борьбу, напряженные страстью ненависти или же опьянением торжества человеческие тела, корчащихся раненых, умирающих? Почему весь греческий мир упивался изображением войны в Илиаде? Я боюсь, что мы это понимаем недостаточно «по-гречески»; да, я думаю, мы содрогнулись бы, если б хоть раз поняли это «по-гречески».
Ф. Ницше, «Гомеровское состязание»
Так, греки — самые гуманные люди древних времен — носят в себе черты жестокости, какую-то тигриную жажду уничтожения — эта черта больше всего бросается в глаза еще и в том до гротеска увеличенном отражении эллинства, — в Александре Великом, но она пугает нас и во всей эллинской истории, так же как и в мифологии, к которой мы подходим с изнеженными понятиями современной гуманности. Когда Александр приказывает пронзить ноги славному защитнику Газы Батису и привязывает его живым к своей колеснице, чтобы, волоча за собой, подвергать издевательствам своих солдат, то это отвратительная карикатура на Ахилла, который приблизительно так же ночью обращается с трупом Гектора; но даже эта последняя черта оскорбляет нас и внушает нам ужас. Мы заглядываем здесь в бездну ненависти. С тем же чувством останавливаемся мы перед тем, как кроваво и ненасытно растерзывают друг друга две греческие партии, как, например, в Керкирской революции. Когда победитель в борьбе городов по праву войны казнит все мужское население и продает в рабство всех женщин и детей, то по санкции такого права нам становится ясно, что грек считал полное излияние своей ненависти серьезной необходимостью; в такие моменты выходил наружу накопившийся, переполняющий аффект: тигр бросался вперед, сладострастная жестокость вспыхивала в его страшных глазах. Почему греческий ваятель постоянно изображает в бесчисленных повторениях войну и борьбу, напряженные страстью ненависти или же опьянением торжества человеческие тела, корчащихся раненых, умирающих? Почему весь греческий мир упивался изображением войны в Илиаде? Я боюсь, что мы это понимаем недостаточно «по-гречески»; да, я думаю, мы содрогнулись бы, если б хоть раз поняли это «по-гречески».
Ф. Ницше, «Гомеровское состязание»
03.04.202515:28
На семинар Renovatio никто не пришел
Можно было бы разочароваться и погрустить, но мы этого делать не стали, поскольку вышло очень символично. Ведь в область Аида ступить может не всякий, а только подготовленный к тому. Поэтому Андрей Максимович принёс нам сказку (подкаст), поговорив с тенью (Александрой Ильиной) о том, как существовать в Аиде! Теперь вы сможете узнать об этом из уст аэда. Слушайте и не говорите, что не Гомер!
Можно было бы разочароваться и погрустить, но мы этого делать не стали, поскольку вышло очень символично. Ведь в область Аида ступить может не всякий, а только подготовленный к тому. Поэтому Андрей Максимович принёс нам сказку (подкаст), поговорив с тенью (Александрой Ильиной) о том, как существовать в Аиде! Теперь вы сможете узнать об этом из уст аэда. Слушайте и не говорите, что не Гомер!
02.04.202510:00
Наконец, в каноническое поле Церкви «догмат» вводится 8 правилом I Вселенского собора, налагающим на последователей расколоучителя Новациана (т. н. «чистых») обязательство засвидетельствовать истинное намерение следовать «догматам Кафолической Церкви» (συνθήσονται καὶ ἀκολουθήσουσι τοῖς τῆς καθολικῆς ἐκκλισίας δόγμασι), а ее позиция в иерархии законодательных актов определяется около 200 лет спустя 131 Новеллой Юстинианова Кодекса, которая поставляет соборные догматы на одну ступень с государственными законами («praedictarum enim quattuor synodorum dogmata sicut sanctas scripturas accipimus et regulas sicut leges servamus»).
Итак, то, что должно было служить основанием дискуссии, элементом её содержательного каркаса, понятийным столпом, на поверку само разверзает бездну оспариваемых дефиниций и различных контекстуально обусловленных коннотаций. Положение, объявленное одними догмой, может быть названо другими корнем заблуждений и подкреплено исторической ссылкой на амбивалентность самого понятия «догма». С эпистемологической точки зрения, догмы неизбежны, с коммуникативной — необходимы, однако, началом обсуждения, как видно, служат не они, а выработка общей терминологии — то, что Эпиктет назвал ἡ ὀνομάτων ἐπίσκεπψις, а Л. В. Успенский — «Словом о словах».
ю.с.
#renovatio_studies
#renovatio_disquisition
Итак, то, что должно было служить основанием дискуссии, элементом её содержательного каркаса, понятийным столпом, на поверку само разверзает бездну оспариваемых дефиниций и различных контекстуально обусловленных коннотаций. Положение, объявленное одними догмой, может быть названо другими корнем заблуждений и подкреплено исторической ссылкой на амбивалентность самого понятия «догма». С эпистемологической точки зрения, догмы неизбежны, с коммуникативной — необходимы, однако, началом обсуждения, как видно, служат не они, а выработка общей терминологии — то, что Эпиктет назвал ἡ ὀνομάτων ἐπίσκεπψις, а Л. В. Успенский — «Словом о словах».
ю.с.
#renovatio_studies
#renovatio_disquisition
02.04.202509:06
В Новом Завете δόγμα встречается и в контексте государственного законодательства (Лк. 2:1, Деян. 17:7), и в сфере внутрицерковных установлений (Деян. 16:4), в то время как апостол Павел задействует понятие в богословской сфере, хотя и употребляет его весьма неразборчиво, используя его как для обозначения учения Христа (Кол. 2:14, Еф. 2:15), так и для описания ветхозаветных этических установок, неподобающих для христиан (Кол. 2:20)
Широчайшее употребление понятия «догма» обнаруживается в богословских текстах раннехристианского периода. В «Дидахе» словосочетание «τὰ δόγμα τοῦ εὐαγγελίου» используется в качестве своего рода шифра, обозначающего совокупность поведенческих норм, имеющих своим основанием евангельское учение и получающих свое содержательное оформление в ходе практического применения членами христианских общин. В «Послании к Коринфянам» сщмч. Климента Римского производное «τι τῶν δεδογματισμένων ὑπ’ αὐτοῦ» употребляется в космологическом контексте и обозначает законы мироустройства, установленные Создателем и действующие по отношению ко всем без исключения творениям.
Уникальным словоупотреблением отличается «Послание апостола Варнавы». Во вводной части тремя «догматами» называются «надежда жизни — начало и конец веры (1) —, справедливость — начало и конец суда — (2), любовь радости и ликования, свидетельство дел справедливости (3)» Однако позже «догматом трех букв» (τριῶν γραμμάτων δόγματα) обозначается нумерологическое толкование количества обрезанных патриархом Авраамом членов своего рода — 318 —, которое автор Послания предлагает понимать как пророчество об Иисусе («10» и «8» как числовые эквиваленты двух первых букв имени Иисуса «Ι» и «Η» (Ἰησοῦς), а буквенное обозначение числа 300 — греческую «τ» — как указание на крестную смерть Спасителя.
В гомилии Климента Александрийского «Quis dives salvetur» содержание проповеднического служения Спасителя раскрывается своего рода каталогом вопрошаний, ответы на которые Он предлагал Своим слушателям и к числу которых Климент относит «главнейшее из предлагаемых к научению положений» (περὶ κεφαλαίου τῶν διδασκομένων δογμάτων). В его же «Строматах» словоупотребление не отличается единообразием: «догма» может означать как ошибочные мнения «философов», так и начала (ζώπυρα) истинного, т. е. христианского, знания. В «Послании к Магнесийцам» сщмч. Игнатия Антиохийского (τοῖς δόγμασιν τοῦ κυρίου καὶ τῶν ἀποστόλων) и в «Церковной истории» Евсевия Кесарийского (ἀληθείας δόγμασιν) догматы ассоциируются уже исключительно с христианством.
Христианские апологеты являют всю палитру возможных коннотаций: св. Иустин Философ в своих «Апологиях» использует понятие «δόγμα» для обозначения учений, отличных от христианского вероисповедания, причем к таковым он относит как труды древнегреческих философов, так и верования языческих народов, в то время как его ученик Татиан в «Речи против эллинов» называет «догмой» (точнее, «нашими догмами» или «догмами варваров», к коим он относит, прежде всего, себя) христианское вероучение.
Определение догмы предлагает в своих «Ипотипосах» Секст Эмпирик, согласно которому догма является знанием, получаемым посредством разума без опоры на эмпирические данные (φασί τινες τήν τινι πράγματι τῶν κατὰ τὰς ἐπιστήμας ζητουμένων ἀδήλων συγκατάθεδιν). Определение догмы-догмата пытаются дать Лактанций в «Божественных установлениях» («omnis sapientia hominis in hoc uno est, ut deum cognoscat et colat: hoc nostrum dogma, haec sententia est» и блаж. Августин в «Евангельских вопрошаниях» («dogmata autem sunt placita sectarum, id est quod placuit singulis sectis»), что, впрочем, не производит впечатления на Викентия Леринского, который в своём «Commonitorium» говорит как о догматах, подлежащих анафеме, так и о небесных, церковных, кафолических догматах.
Широчайшее употребление понятия «догма» обнаруживается в богословских текстах раннехристианского периода. В «Дидахе» словосочетание «τὰ δόγμα τοῦ εὐαγγελίου» используется в качестве своего рода шифра, обозначающего совокупность поведенческих норм, имеющих своим основанием евангельское учение и получающих свое содержательное оформление в ходе практического применения членами христианских общин. В «Послании к Коринфянам» сщмч. Климента Римского производное «τι τῶν δεδογματισμένων ὑπ’ αὐτοῦ» употребляется в космологическом контексте и обозначает законы мироустройства, установленные Создателем и действующие по отношению ко всем без исключения творениям.
Уникальным словоупотреблением отличается «Послание апостола Варнавы». Во вводной части тремя «догматами» называются «надежда жизни — начало и конец веры (1) —, справедливость — начало и конец суда — (2), любовь радости и ликования, свидетельство дел справедливости (3)» Однако позже «догматом трех букв» (τριῶν γραμμάτων δόγματα) обозначается нумерологическое толкование количества обрезанных патриархом Авраамом членов своего рода — 318 —, которое автор Послания предлагает понимать как пророчество об Иисусе («10» и «8» как числовые эквиваленты двух первых букв имени Иисуса «Ι» и «Η» (Ἰησοῦς), а буквенное обозначение числа 300 — греческую «τ» — как указание на крестную смерть Спасителя.
В гомилии Климента Александрийского «Quis dives salvetur» содержание проповеднического служения Спасителя раскрывается своего рода каталогом вопрошаний, ответы на которые Он предлагал Своим слушателям и к числу которых Климент относит «главнейшее из предлагаемых к научению положений» (περὶ κεφαλαίου τῶν διδασκομένων δογμάτων). В его же «Строматах» словоупотребление не отличается единообразием: «догма» может означать как ошибочные мнения «философов», так и начала (ζώπυρα) истинного, т. е. христианского, знания. В «Послании к Магнесийцам» сщмч. Игнатия Антиохийского (τοῖς δόγμασιν τοῦ κυρίου καὶ τῶν ἀποστόλων) и в «Церковной истории» Евсевия Кесарийского (ἀληθείας δόγμασιν) догматы ассоциируются уже исключительно с христианством.
Христианские апологеты являют всю палитру возможных коннотаций: св. Иустин Философ в своих «Апологиях» использует понятие «δόγμα» для обозначения учений, отличных от христианского вероисповедания, причем к таковым он относит как труды древнегреческих философов, так и верования языческих народов, в то время как его ученик Татиан в «Речи против эллинов» называет «догмой» (точнее, «нашими догмами» или «догмами варваров», к коим он относит, прежде всего, себя) христианское вероучение.
Определение догмы предлагает в своих «Ипотипосах» Секст Эмпирик, согласно которому догма является знанием, получаемым посредством разума без опоры на эмпирические данные (φασί τινες τήν τινι πράγματι τῶν κατὰ τὰς ἐπιστήμας ζητουμένων ἀδήλων συγκατάθεδιν). Определение догмы-догмата пытаются дать Лактанций в «Божественных установлениях» («omnis sapientia hominis in hoc uno est, ut deum cognoscat et colat: hoc nostrum dogma, haec sententia est» и блаж. Августин в «Евангельских вопрошаниях» («dogmata autem sunt placita sectarum, id est quod placuit singulis sectis»), что, впрочем, не производит впечатления на Викентия Леринского, который в своём «Commonitorium» говорит как о догматах, подлежащих анафеме, так и о небесных, церковных, кафолических догматах.
02.04.202508:56
Догма
Любая дискуссия предполагает наличие некоего общего, априорно установленного фундамента. Перед обсуждением сторонам необходимо условиться о содержательной основе, на которой будет вестись разбирательство спорных вопросов. Этот базовый компромисс — overlapping consensus, если использовать терминологию Дж. Ролза — абсолютно необходим: дискуссия о христологических вопросах с убеждённым атеистом имеет столь же мало смысла, сколь и дискуссия об основах государственного устройства со сторонником радикального анархизма. Такой компромисс обычно мыслится как совокупность положений, которые безусловно принимаются всеми участниками дискуссии как не требующие доказательства ввиду своей очевидности либо как не подлежащие доказыванию в принципе, т. е. принимаемые на веру. Одно из наиболее распространённых названий этих элементарных «частиц» — догма (в богословии — догмат). Между тем, этот хорошо знакомый и даже привычный термин имеет весьма неоднозначную историю. Забегая вперёд, можно сказать, что «догма» – одно из тех слов, которые вобрали в себя всю противоречивость рода человеческого, продирающегося сквозь чащу заблуждений к живительному источнику Истины.
Начать следует, конечно, с Платона. В его «Кратиле» догмами называются, по-видимому, антропоморфные и потому несоответствующие истине божественной реальности характеристики богов. В «Теэтете» «δόγματα» используется для обозначения мыслей, являющихся разуму в состоянии бодрствования и в состоянии сна и кажущиеся ему — каждая в свое время — одинаково истинными. В «Государстве» под «догмами» понимаются взгляды правителей (τῶν ἀρχόντων δόγμασιν), проводниками и исполнителями которых являются стражи. Наконец, в «Законах» термин применяется в государственно-правовом контексте и используется либо для обозначения стадии законодательного процесса, в ходе которого правила проходят испытание разумом, утверждаются в качестве элементов неписаного кодекса определенной общности людей (δόγμα πόλεως, своего рода обычного права), после чего возводятся в официальный ранг законов, либо как определение решений государственных инстанций, обязательных к исполнению (κύρια τελοῦντες τὰ τούτων δόγματα).
В «Метафизике» Аристотеля δόγμα как самостоятельная семантическая единица встречается при обсуждении отрицательного отношения Платона к классификации точки как геометрической фигуры (διεμάχετο Πλάτων ὡς ὄντι γεωμετρικῷ δόγματι). Впрочем, в той же «Метафизике» Аристотель вводит другое понятие, которое обладает наиболее близким смысловым наполнением по отношению к догме — аксиомы, которые представляют собой положения, недоступные доказыванию, обладающие наивысшей степенью общности и имеющие силу «для всего, поскольку оно есть сущее». В том же смысле dogmata употребляет Сенека, предлагающий конкретизацию термина через синонимы «основоположения» (decreta), «первичные установления» (scita) и «исходные утверждения» (placita).
В «Беседах» Эпиктета догмой называется космогонический постулат, согласно которому все, включая людей и богов, произошло от — видимо, наивысшего — бога. В «Энхиридионе» обнаруживается словоупотребление, схожее с терминологией Платона: «догмами» Эпиктет называет мнения людей о вещах и явлениях, которые по причине своего несоответствия настоящему положению вещей могут порождать ошибочные впечатления, которые, в свою очередь, могут негативно воздействовать на их внутреннее состояние (ἐμποδιζώμεθα ἢ ταρασσώμεθα ἢ λυπώμεθα).
В Священном Писании Ветхого Завета наиболее интенсивное употребление понятия «догма» обнаруживается в переводе Книги пророка Даниила, содержащемся в Септуагинте (оригинал написан на арамейском и древнееврейском). Как и Платон в «Законах», автор книги использует его для обозначения нормативных актов вавилонского царя Навуходоносора. При этом «догма» представляет собой самую общую законодательную категорию и включает в себя как богоборческие указы (Дан. 2:13, 3:10; 6:9-15), так и их прямую противоположность после зримого уверения в Божественном всемогуществе (3:96; 6:27), а также простейшие повеления, предписывающие выполнение того или иного действия (4:3).
Любая дискуссия предполагает наличие некоего общего, априорно установленного фундамента. Перед обсуждением сторонам необходимо условиться о содержательной основе, на которой будет вестись разбирательство спорных вопросов. Этот базовый компромисс — overlapping consensus, если использовать терминологию Дж. Ролза — абсолютно необходим: дискуссия о христологических вопросах с убеждённым атеистом имеет столь же мало смысла, сколь и дискуссия об основах государственного устройства со сторонником радикального анархизма. Такой компромисс обычно мыслится как совокупность положений, которые безусловно принимаются всеми участниками дискуссии как не требующие доказательства ввиду своей очевидности либо как не подлежащие доказыванию в принципе, т. е. принимаемые на веру. Одно из наиболее распространённых названий этих элементарных «частиц» — догма (в богословии — догмат). Между тем, этот хорошо знакомый и даже привычный термин имеет весьма неоднозначную историю. Забегая вперёд, можно сказать, что «догма» – одно из тех слов, которые вобрали в себя всю противоречивость рода человеческого, продирающегося сквозь чащу заблуждений к живительному источнику Истины.
Начать следует, конечно, с Платона. В его «Кратиле» догмами называются, по-видимому, антропоморфные и потому несоответствующие истине божественной реальности характеристики богов. В «Теэтете» «δόγματα» используется для обозначения мыслей, являющихся разуму в состоянии бодрствования и в состоянии сна и кажущиеся ему — каждая в свое время — одинаково истинными. В «Государстве» под «догмами» понимаются взгляды правителей (τῶν ἀρχόντων δόγμασιν), проводниками и исполнителями которых являются стражи. Наконец, в «Законах» термин применяется в государственно-правовом контексте и используется либо для обозначения стадии законодательного процесса, в ходе которого правила проходят испытание разумом, утверждаются в качестве элементов неписаного кодекса определенной общности людей (δόγμα πόλεως, своего рода обычного права), после чего возводятся в официальный ранг законов, либо как определение решений государственных инстанций, обязательных к исполнению (κύρια τελοῦντες τὰ τούτων δόγματα).
В «Метафизике» Аристотеля δόγμα как самостоятельная семантическая единица встречается при обсуждении отрицательного отношения Платона к классификации точки как геометрической фигуры (διεμάχετο Πλάτων ὡς ὄντι γεωμετρικῷ δόγματι). Впрочем, в той же «Метафизике» Аристотель вводит другое понятие, которое обладает наиболее близким смысловым наполнением по отношению к догме — аксиомы, которые представляют собой положения, недоступные доказыванию, обладающие наивысшей степенью общности и имеющие силу «для всего, поскольку оно есть сущее». В том же смысле dogmata употребляет Сенека, предлагающий конкретизацию термина через синонимы «основоположения» (decreta), «первичные установления» (scita) и «исходные утверждения» (placita).
В «Беседах» Эпиктета догмой называется космогонический постулат, согласно которому все, включая людей и богов, произошло от — видимо, наивысшего — бога. В «Энхиридионе» обнаруживается словоупотребление, схожее с терминологией Платона: «догмами» Эпиктет называет мнения людей о вещах и явлениях, которые по причине своего несоответствия настоящему положению вещей могут порождать ошибочные впечатления, которые, в свою очередь, могут негативно воздействовать на их внутреннее состояние (ἐμποδιζώμεθα ἢ ταρασσώμεθα ἢ λυπώμεθα).
В Священном Писании Ветхого Завета наиболее интенсивное употребление понятия «догма» обнаруживается в переводе Книги пророка Даниила, содержащемся в Септуагинте (оригинал написан на арамейском и древнееврейском). Как и Платон в «Законах», автор книги использует его для обозначения нормативных актов вавилонского царя Навуходоносора. При этом «догма» представляет собой самую общую законодательную категорию и включает в себя как богоборческие указы (Дан. 2:13, 3:10; 6:9-15), так и их прямую противоположность после зримого уверения в Божественном всемогуществе (3:96; 6:27), а также простейшие повеления, предписывающие выполнение того или иного действия (4:3).
30.03.202509:05
Твердили в старину: божественный Платон!
Но, право, нам теперь довольно скучен он.
Хоть верный перевод отлично сохраняет
Аттическую соль, Платон нас не пленяет.
Едва ли мы найдем читателя, что смог
Осилить до конца Платонов диалог.
Уже известно всем, и можем мы открыто
Сказать, что меркнет блеск и слава Стагирита.
Он в физике уже не столп былых времен,
А Геродот не столп истории племен.
Труды его, что встарь мудрейших восторгали,
Добычей в наши дни пустых педантов стали.
Шарль Перро, «Век Людовика Великого»
В качестве иллюстрации — «Чтение Гомера» Лоуренса Альма-Тадемы
Но, право, нам теперь довольно скучен он.
Хоть верный перевод отлично сохраняет
Аттическую соль, Платон нас не пленяет.
Едва ли мы найдем читателя, что смог
Осилить до конца Платонов диалог.
Уже известно всем, и можем мы открыто
Сказать, что меркнет блеск и слава Стагирита.
Он в физике уже не столп былых времен,
А Геродот не столп истории племен.
Труды его, что встарь мудрейших восторгали,
Добычей в наши дни пустых педантов стали.
Шарль Перро, «Век Людовика Великого»
В качестве иллюстрации — «Чтение Гомера» Лоуренса Альма-Тадемы
28.03.202510:14
Идея антропоморфизации представителей животного мира принимает различные формы. Некоторые из этих форм сейчас кажутся карикатурными, как те самые суды над свиньями, а некоторые укорены в культуре так сильно, что становятся менее очевидными. Отношение к животному как к человеку, проявляющееся в уравнивании их перед законом или сугубо в психологическом поле, очевидно связано с процессами антропоморфизации, но концепт спасения видов также во многом упирается в эту идею. В идею стоящего над этими видами Человека, по-хозяйски заботящегося о «братьях наших меньших». Распоряжающегося вверенными ему территориями и живущими на них существами с позиции наделённого разумом «венца природы», способного руководить глобальными процессами, в этой природе происходящими. С этого ракурса, весь мир — это человеческий мир, а вне его — упоминаемое Юджином Такером столкновение с ничто как с пределом разума. С миром вне возможностей человеческого разума.
В Средние века было распространено представление о том, что всё сущее было сотворено Богом именно для человека, что ничто из сотворённого не имеет другой цели кроме как служить целям и потребностям человека. В таком случае, видимо, одна из этих потребностей — потребность в очеловечивании. Такер пишет, что одна из главных задач, перед которыми сейчас стоит философия — это постижение мира как одновременно человеческого и не-человеческого: «подлинный вызов состоит в осмыслении этого загадочного понятия мира-без-нас», полное погружение в которое по очевидным причинам невозможно.
Осмысляя мир-без-нас, выходят из парадигмы человека как венца творения и меры всех вещей, прекращают приравнивать к человеческому то, что человеческим не является. Интересно, будет ли платой за этот шаг отказ от того вида эмпатии, который побуждает заниматься бессмысленным с глобальной и практической точек зрения спасением тюленей, или всё-таки возможна эмпатия, не построенная на очеловечивании?
т.н.
#renovatio_studies
#renovatio_disquisition
В качестве иллюстрации — Diego de Valadés, 1579.
В Средние века было распространено представление о том, что всё сущее было сотворено Богом именно для человека, что ничто из сотворённого не имеет другой цели кроме как служить целям и потребностям человека. В таком случае, видимо, одна из этих потребностей — потребность в очеловечивании. Такер пишет, что одна из главных задач, перед которыми сейчас стоит философия — это постижение мира как одновременно человеческого и не-человеческого: «подлинный вызов состоит в осмыслении этого загадочного понятия мира-без-нас», полное погружение в которое по очевидным причинам невозможно.
Осмысляя мир-без-нас, выходят из парадигмы человека как венца творения и меры всех вещей, прекращают приравнивать к человеческому то, что человеческим не является. Интересно, будет ли платой за этот шаг отказ от того вида эмпатии, который побуждает заниматься бессмысленным с глобальной и практической точек зрения спасением тюленей, или всё-таки возможна эмпатия, не построенная на очеловечивании?
т.н.
#renovatio_studies
#renovatio_disquisition
В качестве иллюстрации — Diego de Valadés, 1579.
28.03.202510:14
О статусе животных и бремени разума
Средневековому мировоззрению была свойственна идея иерархичного устройства бытия, которая пришла в средневековую философию из работ великих философов Античности, в первую очередь, конечно, Платона и Аристотеля. Благодаря трудам схоластов получив дальнейшее развитие в рамках христианского мировоззрения, идея приобрела свою итоговую форму: мир, согласно ей, представляет из себя «великую цепь бытия», простирающуюся от Бога до небытия через ангелов, людей, животных, растений и минералов, соответственно.
Статус животных в этой цепи был весьма неоднозначный. Люди, находившиеся в иерархии между ангелами и животными, в определённых обстоятельствах могли быть приравнены к последним. Так, утрата или затуманивание разума «опускает» человека на ступень вниз, — этим, вероятно, объясняется и периодические встречающееся сравнение с животными психически больных людей. С другой стороны, сами животные порой «поднимались» до статуса если не человека, то ценного (а порой и равноценного) участника жизни социума, подчиняющегося тем же законам, что и люди. Иллюстрацией этой тенденции является череда странных судебных процессов над животными, нанёсшими тот или иной ущерб жителям. Один из самых известных случаев произошел в Фалезе в 1386 году, когда свинья была признана виновной в убийстве, после чего публично казнена. Впрочем, Европа в этом аспекте не было однородным образованием, так, в средневековой Англии статус животных был ближе к статусу имущества конкретного жителя: ставшие причиной смерти человека животные рассматривались как deodand наравне с предметами или постройками вроде колодца, в котором кто-то утонул.
Судов над животными уже не происходит (хотя, строго говоря, даже в наше время они редко, но случаются), а вот дискуссии на тему их правового статуса происходят регулярно. В этом смысле, современные дискуссии о необходимости присвоения животным базовых прав в чем-то отражают средневековые дебаты о наличии души у животных. Средневековые мотивы отражает и концептуальная основа многих эко-инициатив нашего времени.
В России назревает один проект по спасению тюленей. Как известно, самки тюленей порой бросают своих детёнышей на берегу водоёмов: они пугаются деятельности человека и самих людей, проходящих рядом. В год заявляется о нескольких десятках брошенных особей, и проект подразумевает их спасение и последующую реабилитацию с целью дальнейшего выпуска животных в естественные условия. Одним из руководителей этого проекта является моя хорошая знакомая. Эта весьма обаятельная дама-биолог сидит напротив меня и говорит о том, что подобные инициативы совершенно бессмысленны и весьма затратны. Сизифов труд. «Люди не должны лезть в естественный отбор, — говорит она. — Многие виды исчезнут, и потом появятся другие, приспособленные к новым условиям среды, в том числе — к созданным человеком. Глобально процесс не остановить, его и не нужно останавливать». «Хорошо, мы не можем спасти вид, но ведь мы можем спасти ту пару десятков особей?» — улыбаясь, говорю я, вспоминая набившее оскомину «нельзя спасти человечество, но человека — можно».
Средневековому мировоззрению была свойственна идея иерархичного устройства бытия, которая пришла в средневековую философию из работ великих философов Античности, в первую очередь, конечно, Платона и Аристотеля. Благодаря трудам схоластов получив дальнейшее развитие в рамках христианского мировоззрения, идея приобрела свою итоговую форму: мир, согласно ей, представляет из себя «великую цепь бытия», простирающуюся от Бога до небытия через ангелов, людей, животных, растений и минералов, соответственно.
Статус животных в этой цепи был весьма неоднозначный. Люди, находившиеся в иерархии между ангелами и животными, в определённых обстоятельствах могли быть приравнены к последним. Так, утрата или затуманивание разума «опускает» человека на ступень вниз, — этим, вероятно, объясняется и периодические встречающееся сравнение с животными психически больных людей. С другой стороны, сами животные порой «поднимались» до статуса если не человека, то ценного (а порой и равноценного) участника жизни социума, подчиняющегося тем же законам, что и люди. Иллюстрацией этой тенденции является череда странных судебных процессов над животными, нанёсшими тот или иной ущерб жителям. Один из самых известных случаев произошел в Фалезе в 1386 году, когда свинья была признана виновной в убийстве, после чего публично казнена. Впрочем, Европа в этом аспекте не было однородным образованием, так, в средневековой Англии статус животных был ближе к статусу имущества конкретного жителя: ставшие причиной смерти человека животные рассматривались как deodand наравне с предметами или постройками вроде колодца, в котором кто-то утонул.
Судов над животными уже не происходит (хотя, строго говоря, даже в наше время они редко, но случаются), а вот дискуссии на тему их правового статуса происходят регулярно. В этом смысле, современные дискуссии о необходимости присвоения животным базовых прав в чем-то отражают средневековые дебаты о наличии души у животных. Средневековые мотивы отражает и концептуальная основа многих эко-инициатив нашего времени.
В России назревает один проект по спасению тюленей. Как известно, самки тюленей порой бросают своих детёнышей на берегу водоёмов: они пугаются деятельности человека и самих людей, проходящих рядом. В год заявляется о нескольких десятках брошенных особей, и проект подразумевает их спасение и последующую реабилитацию с целью дальнейшего выпуска животных в естественные условия. Одним из руководителей этого проекта является моя хорошая знакомая. Эта весьма обаятельная дама-биолог сидит напротив меня и говорит о том, что подобные инициативы совершенно бессмысленны и весьма затратны. Сизифов труд. «Люди не должны лезть в естественный отбор, — говорит она. — Многие виды исчезнут, и потом появятся другие, приспособленные к новым условиям среды, в том числе — к созданным человеком. Глобально процесс не остановить, его и не нужно останавливать». «Хорошо, мы не можем спасти вид, но ведь мы можем спасти ту пару десятков особей?» — улыбаясь, говорю я, вспоминая набившее оскомину «нельзя спасти человечество, но человека — можно».
Рекорди
15.04.202523:59
2.8KПідписників01.03.202523:59
100Індекс цитування02.11.202423:59
1.5KОхоплення 1 допису02.11.202423:59
1.5KОхоп рекл. допису14.04.202521:05
20.27%ER01.11.202423:59
60.03%ERRПереслав з:Insolarance Cult
12.04.202511:32
«Когда парню исполняется 20 лет, он выбирает одного из этих персонажей, чтобы на его основе сформировать свою личность». Современная культура во многом ассоциативна, а поэтому образы и характеры персонажей известных произведений никогда не задерживаются только на страницах или экранах. В своей статье Александра Ильина рассказывает о психологии каннибальских отношений, обращаясь к одному из самых харизматичных антигероев популярной культуры — к Ганнибалу Лектеру.
15.04.202509:05
Завтра пройдет конференция «Аристотель и аристотелевская традиция в истории философии» с выступлениями ведущих историков античной философии (ИФ РАН, МГУ).
Начало конференции 16 апреля в 15.00, аудитория А-518.
🏛️ Программа:
В.В. Петров. Аристотель и Александр Афродисийский о росте и растущем.
С.В. Месяц. Аристотель о причинах сна.
М.А. Солопова. Аристотель и orthos logos.
А.Т. Юнусов. "Виды" геометрических фигур в Met. Δ 1016b1: от Аристотеля к Платону через Евклида.
Д.В. Бугай. Хайдеггер и Аристотель. Некоторые замечания о хайдеггеровских “Основных понятиях аристотелевской философии” (лекционный курс летнего семестра 1924).
📍Приглашаются все студенты, аспиранты, преподаватели!
Начало конференции 16 апреля в 15.00, аудитория А-518.
🏛️ Программа:
В.В. Петров. Аристотель и Александр Афродисийский о росте и растущем.
С.В. Месяц. Аристотель о причинах сна.
М.А. Солопова. Аристотель и orthos logos.
А.Т. Юнусов. "Виды" геометрических фигур в Met. Δ 1016b1: от Аристотеля к Платону через Евклида.
Д.В. Бугай. Хайдеггер и Аристотель. Некоторые замечания о хайдеггеровских “Основных понятиях аристотелевской философии” (лекционный курс летнего семестра 1924).
📍Приглашаются все студенты, аспиранты, преподаватели!
30.03.202509:05
Твердили в старину: божественный Платон!
Но, право, нам теперь довольно скучен он.
Хоть верный перевод отлично сохраняет
Аттическую соль, Платон нас не пленяет.
Едва ли мы найдем читателя, что смог
Осилить до конца Платонов диалог.
Уже известно всем, и можем мы открыто
Сказать, что меркнет блеск и слава Стагирита.
Он в физике уже не столп былых времен,
А Геродот не столп истории племен.
Труды его, что встарь мудрейших восторгали,
Добычей в наши дни пустых педантов стали.
Шарль Перро, «Век Людовика Великого»
В качестве иллюстрации — «Чтение Гомера» Лоуренса Альма-Тадемы
Но, право, нам теперь довольно скучен он.
Хоть верный перевод отлично сохраняет
Аттическую соль, Платон нас не пленяет.
Едва ли мы найдем читателя, что смог
Осилить до конца Платонов диалог.
Уже известно всем, и можем мы открыто
Сказать, что меркнет блеск и слава Стагирита.
Он в физике уже не столп былых времен,
А Геродот не столп истории племен.
Труды его, что встарь мудрейших восторгали,
Добычей в наши дни пустых педантов стали.
Шарль Перро, «Век Людовика Великого»
В качестве иллюстрации — «Чтение Гомера» Лоуренса Альма-Тадемы
02.04.202510:00
Наконец, в каноническое поле Церкви «догмат» вводится 8 правилом I Вселенского собора, налагающим на последователей расколоучителя Новациана (т. н. «чистых») обязательство засвидетельствовать истинное намерение следовать «догматам Кафолической Церкви» (συνθήσονται καὶ ἀκολουθήσουσι τοῖς τῆς καθολικῆς ἐκκλισίας δόγμασι), а ее позиция в иерархии законодательных актов определяется около 200 лет спустя 131 Новеллой Юстинианова Кодекса, которая поставляет соборные догматы на одну ступень с государственными законами («praedictarum enim quattuor synodorum dogmata sicut sanctas scripturas accipimus et regulas sicut leges servamus»).
Итак, то, что должно было служить основанием дискуссии, элементом её содержательного каркаса, понятийным столпом, на поверку само разверзает бездну оспариваемых дефиниций и различных контекстуально обусловленных коннотаций. Положение, объявленное одними догмой, может быть названо другими корнем заблуждений и подкреплено исторической ссылкой на амбивалентность самого понятия «догма». С эпистемологической точки зрения, догмы неизбежны, с коммуникативной — необходимы, однако, началом обсуждения, как видно, служат не они, а выработка общей терминологии — то, что Эпиктет назвал ἡ ὀνομάτων ἐπίσκεπψις, а Л. В. Успенский — «Словом о словах».
ю.с.
#renovatio_studies
#renovatio_disquisition
Итак, то, что должно было служить основанием дискуссии, элементом её содержательного каркаса, понятийным столпом, на поверку само разверзает бездну оспариваемых дефиниций и различных контекстуально обусловленных коннотаций. Положение, объявленное одними догмой, может быть названо другими корнем заблуждений и подкреплено исторической ссылкой на амбивалентность самого понятия «догма». С эпистемологической точки зрения, догмы неизбежны, с коммуникативной — необходимы, однако, началом обсуждения, как видно, служат не они, а выработка общей терминологии — то, что Эпиктет назвал ἡ ὀνομάτων ἐπίσκεπψις, а Л. В. Успенский — «Словом о словах».
ю.с.
#renovatio_studies
#renovatio_disquisition
Увійдіть, щоб розблокувати більше функціональності.