παραχαράττειν τὸ νόμισμα

Ἐπ' αὐτὸ δὴ, ἦν δ' ἐγώ, εἶμι, ὃ τῷ μεγίστῳ προσῃκάζομεν κύματι· εἰρήσεται δ' οὖν, εἰ καὶ μέλλει γέλωτί τε ἀτεχνῶς ὥσπερ κῦμα ἐκγελῶν καὶ ἀδοξίᾳ κατακλύσειν. 473c6-8

«Я перейду к тому самому, сказал я, что мы сравнивали с величайшей волной: но я скажу это, даже если меня захлестнет насмешками — совсем как если бы эта волна разразилась смехом — и бесславием».

... его лекции унаследовал его любимый ученик Н.К. Гельвих, на старших курсах ведший переводы с русского и толковавший Плавта, которого знал великолепно, приводя свободно на память чуть ли не сотни стихов. Так же хорошо знал он и Катулла, и Цицерона. Ровный характер делал его преподавание глаже, чем оно шло у Шебора, а пользы получалось не меньше. Позже мне пришлось два года преподавать с ним вместе в 5-й гимназии, и тут я мог ближе узнать этого прекрасного человека, очень благожелательного, презиравшего всякую фальшь и интригу. И товарищи, и ученики одинаково и ценили его, и любили. Но странности ставили его в невыгодное освещение. Постоянно перечитывая и все углубляя свое знание латинских классиков, особенно Плавта, которого превосходно чувствовал, он больше решительно ничем не интересовался. Круг его чтения исчерпывался «Филологическим обозрением» и «Archiv für lateinische Lexikographie». Никаких книг по филологии он после экзаменов не читал. Газет не брал в руки. Писателей и русских, и западных знал либо по именам, либо в пределах школьной программы. Никуда не ездил и нигде не бывал. Когда я предлагал ему билеты в театр, он недоумеваючи спрашивал: «А зачем я туда пойду?». Вера, искусства, науки для него не существовали. Проживая холостяком у вдовы, он после лекций читал Плавта, попивал пиво и дешевую мадеру, постепенно обрастая мохом и от всех отдаляясь.

«Если, сказал я, философы не станут царствовать в городах, или те, кого сейчас зовут царями и властителями, не начнут подлинно и в полной мере философствовать, и не совпадут, став одним и тем же, политическое могущество и философия, а множеству натур, которые сейчас стремятся либо к одному, либо к другому, не будет необходимым образом поставлен заслон, нет отдохновения от бед, милый мой Главкон, ни городам, ни, как мне кажется, вообще роду людскому, и то общественное устройство, которое мы только что разобрали в нашем рассуждении, до этого не появится, насколько это вообще возможно, и не увидит света солнца» (пер. Д.В. Бугая).

Платон не одобряет изолированного стремления как к знанию, так и к политике. С его точки зрения, «если человек занимается одними лишь абстрактными вопросами, это делает его неспособным к подлинному пониманию жизни и человеческой природы, которое составляет сущность истинной философии» (Бозанкет). По этой причине он, по-видимому, осудил бы односторонний энтузиазм, который многие люди ныне проявляют к тому, что сами зовут «исследованием» (research).

В этом знаменитом пассаже Платон выражает подлинное единство практической и теоретической жизни. Кажется, что эти жизни повсюду расходятся — в политике, в религии, в характерах людей — но принцип, их объединяющий, лежит глубже этих различий. Одна жизнь подвержена идолам рода, другая — идолам пещеры; одна — мирская, другая — не от мира сего; одна сильна в ограниченных рамках, другая обладает шатким пониманием всех вещей. Философ (Теэтет, 173 и далее) едва распознает существование других людей вокруг, юрист или политик (там же, 175) зачастую имеет узкое и искаженное представление о человеческой природе и, оказавшись в необычных обстоятельствах, чувствует себя столь же не в своей тарелке, как философ — в повседневной жизни. Существуют и ложные пути воссоединения этих двух начал: в фигуре доктринёра (Евтидем, 305), в лжефилантропе, в политическом идеалисте, в любых преждевременных и поверхностных попытках утвердить устройство общества на либеральной и философской основе. Подлинное их примирение происходит тогда, когда царь — одновременно и провидец, или когда государственный деятель в высшем смысле — философ, равный настоящему моменту, но также возносящийся в отдаленное будущее. Перед нами своего рода греческое пророчество о тысячелетнем царстве: «И раздались на небе громкие голоса, говорящие: царство мира соделалось царством мудрости и истины».

Этот отрывок — краеугольный камень всего «Государства». В других диалогах теоретическое отделено от практического; в «Государстве» же предпринята попытка их воссоединить. Философ — уже не изолированное существо, живущее в созерцании; он нисходит с «вершин горных» к своему народу и в «дом отца своего», «если только существует такой дом на земле» (IX. 592 B).

«я неоднократно сталкивался со следующей проблемой: когда некоторые люди впервые знакомятся со стоицизмом и начинают интересоваться им, первое, что они пытаются понять, — это что им нужно делать. Им нужны какие-то вещи, которыми они будут заниматься, вещи телесные, часто им нравится определенный режим (или они чувствуют, что он им не помешал бы). Поэтому если вы посоветуете им принимать холодный душ по утрам, медитировать в течение 10 минут днем и вести дневник вечером, они уйдут счастливыми. Если же вы скажете, что им нужно переосмыслить самые основы ценностей, которые управляют всей их жизнью, они уставятся на вас безучастным и ошарашенным взором. Они просто хотят чувствовать себя получше. Им не хочется переосмысливать более глубокие причины, по которым они изначально чувствуют себя неважно».