Хонджун называл эту часть домика мастерской, и в ней закономерно царил хаос. Лежащие тут и там холсты, где-то — свёрнутые, где-то — разложенные поверх остальных; вывешенные на просушку кисти, в которые он иногда врезался, вставая из-за стола; груда закрытых баночек с краской вперемешку с открытыми — пустыми или высохшими. И теперь Хонджун лежал поверх всего этого, наверняка испортив несколько своих работ и — он мельком оглядел одежду — вымазав рукава в краске. Тяжёлый вздох вырвался из груди сам собой: день становился всё хуже и хуже. Не таким он должен был предстать перед духами в новогоднюю ночь.

– Двадцатое января, две тысячи двадцать пятого года. Не знаю, как можно забыть эту информацию. Но вот, смотри.
Сонхва достал из кармана своего пальто телефон и показал экран незнакомцу.
– Спасибо, – все же стоило подумать и о вежливости, – Хорошего дня.
Подумав, что в таком случае это сон, Хонджун ущипнул себя, чуть не выронив продукты.
– С тобой точно все в порядке? – Сонхва стало жалко бедолагу, который умудрился запутаться в числах и годах. А вдруг он болеет чем-то? Рассеянный склероз? Рановато, конечно, но каких только болезней сейчас не бывает, даже в столь юном возрасте, – Помочь надо?
– А? – Хонджун попробовал помахать руками, и в этот раз всё же уронил пачку лапши, но быстро её поднял, – Нет. Наверное. А что делают, если бухали в восемнадцатом, а проснулись в двадцать пятом, и всё это за одну ночь?