«Повешенный» символизирует опыт, учение и озарение. Описываемый опыт определенно не будет простым и легким, но очень ценным. Там, где один впадёт в деструктивное состояние вечной жертвы, другой ощутит единство со всем миром и мистическое слияние.
«Повешенный» символизирует опыт, учение и озарение. Описываемый опыт определенно не будет простым и легким, но очень ценным. Там, где один впадёт в деструктивное состояние вечной жертвы, другой ощутит единство со всем миром и мистическое слияние.
— Ты помощница лекаря? — спрашивает Менес, продолжая писать, не взглянув на Эву.
— Нет, государь.
— Общаешься с Ливием Пеллийским и рассматриваешь склянки от снадобий, но не помощница лекаря... — растягивает Фараон в мягкой задумчивости, — Кто же ты, тогда?
Извилистое слово «шезму» гибко обвивает язык. Создаётся ощущение, что человек, сидящий перед ней, знает больше, чем она. Особенно, что касается того, как и когда её настигнет погибель. Ему бесполезно врать.
— Я... училась письменному делу в Гермополе. Потом Верховный эпистат взял к себе писарем в Фивы.
— Отец, получается, отпустил незамужнюю дочь с мужчиной в поселение охотников? — в голосе проскользнула легкая усмешка, словно он не поверил или же сделал вид, что не поверил.
— Я никогда не видела отца. — оправдывается Эва, — Мать о нём ничего не рассказывала.
— Ма-а-ать, значит... — мужские пальцы ловко макнули заострённую палочку в чернила из чёрной сажи, — И где она сейчас?
«Надеюсь, в истерическом припадке на том свете, от того где и с кем я сижу.»
— Мертва. Уже давно.
Менес молча кивает, продолжая записывать.
— И как же тебя зовут, сирота?
— Эвтида, государь.
— Эв-ти-да. — пробует он за языке. Прямо, как Сет в их первую встречу, когда сам назвался Ашем.
Он отложил палочку для письма, откинулся на спинку стула, скучающе подперев рукой щеку, и теперь глядит на Эву с какой-то смесью скуки и отрешенности. Она впервые смотрит Фараону в глаза. Злато-карие, как песок в жаркий полдень, почти жёлтые. Если бы взглядом можно было резать, этот точно был бы опаснее хопеша. Проникающие в самую душу, видят всю твою слабость, никчемность и безобразие. Невозможно понять, что он думает о тебе - стойкое ощущение того, что ты куда ниже слишком очевидно для обоих. Под таким взглядом станет не по себе даже опытному воину.
— Стало быть, из за тебя, Эвтида, мой лекарь распускает руки на моих гостей?
Легкие и рёбра сковало когтями, не давая вздохнуть. Сердце сжалось и рухнуло вниз, как тяжёлый плод с дерева.
— Ливий очень выручил меня, государь. — каждое слово кажется хрупким и подбирается с особой бережливостью от ощущения, что сейчас на одной чаше весов жизнь Ливия, а на другой этот стол и тигриная шкура под ним, — Один юный господин изрядно выпил и начал оскорблять меня, поэтому...
— Я понял, не продолжай. — перебивает он своим монотонным голосом, какой был у него на аудиенции с Аменом, — Ако уже давно доставляет мелкие неприятности своими выходками. Так бывает, когда у щенков режутся зубы, и они начинают кусать хозяйскую руку.
— Вы не накажете Ливия?
— А ты находишь его достойным наказания? — Менес скользит тонкими ресницами по Эве с интересом.
— Нет. — поспешно выдала она.
Фараон молчит. Его ничто не выдает, кроме закравшейся в уголке рта растянутой ухмылки. Золотые глаза глядят куда-то в глубь своих мыслей.
— Ливий Пеллийский человек самоуверенный. Что ты думаешь о нём? — интересуется Фараон.
— Он... Я бы сказала, Ливий это человек, у которого даже голос носит медикаментозный характер.
Менес смеётся тихим, грудным смехом. От такой неожиданной перемены, Эва позволяет себе короткую улыбку.
— Да, пожалуй, ты права. Это его самое короткое и точное описание. — золотистый свет его глаз бликует, как свеча в тёмном подвале, — Этот македонянин человек тщеславный, но его тщеславие не даёт ему быть плохим лекарем. Даже лекарем средней руки.
