Не рассказывать себе истории [ne pas se raconter d’histoire] — для меня эта формула составляет единственное определение материализма.

Но мне моя история важнее, чем какому-нибудь писателю его история; ибо это моя собственная история, а значит, история человека не выдуманного, возможного, идеального или еще как-либо не существующего, а настоящего, единственного в своем роде, живого человека. Что это такое, настоящий живой человек, о том, правда, сегодня знают меньше, чем когда-либо, и людей, каждый из которых есть драгоценная, единственная в своем роде попытка природы, убивают сегодня скопом. Если бы мы не были еще чем-то большим, чем единственными в своем роде людьми, если бы нас действительно можно было полностью уничтожить пулей, то рассказывать истории не было бы уже смысла. Но каждый человек — это не только он сам, это еще и та единственная в своем роде, совершенно особенная, в каждом случае важная и замечательная точка, где явления мира скрещиваются именно так, только однажды и никогда больше. Поэтому история каждого человека важна, вечна, божественна, поэтому каждый человек, пока он жив и исполняет волю природы, чудесен и достоин всяческого внимания. В каждом приобрел образ дух, в каждом страдает живая тварь, в каждом распинают Спасителя.

Человек — нечто наподобие родового животного, способного одновременно к науке (человек есть животное) и к философии («животное, которым я следовательно являюсь»), двуногое без перьев по Платону, без философии, без науки, «обыденный человек» без свойств, чью биографию пишет не-философия… Философия может мыслиться вне красной сцены, во вселенной, где она никогда не применяется, но изобретает виды перцепции и концепции того, что придет в науку и философию.

5.1.5. — Душа, таким образом, может быть аксиоматизирована как Ночь-в-Ночи (Ночь без-противоположности, для коей Мир не является Днем), в чьих глубинах таится жизнь каждого человека и которая, не сотворяя мир, бросает человека в него.

Гнозис не растворим в спиритуалистическом пиве. Материализм — не то же самое, что эмпиристская мафия (в игорном притоне которой, кстати, пиво, разбодяженное спиритуализмом, как раз и наливают). Если мы добавим, что эмпиризм есть мистицизм, то получим двойное подтверждение анти-эмпирического характера материализма и анти-мистического характера гнозиса.

Ибо если философия философов — это вечная война (которую Кант хотел погасить вечным миром своей собственной философии), то ни одна философия не может существовать в этом равновесии теоретических сил, если она не отделяет себя от своих противников и не вкладывает в себя часть тех позиций, которые им пришлось занять, чтобы обеспечить свою власть над противником, коего они затем носят в себе. Если, согласно необычной концепции Гоббса, который, быть может, ровно столько же говорил о философии, сколько и о человеческом обществе, война есть всеобщее состояние, не имеющее никакого убежища в мире, и если она порождает в качестве своего итога собственное условие, которое заключается в том, что всякая война по существу превентивна, мы можем понять, что философская война, где сталкиваются системы идей, предполагает превентивное посягательство одной позиции на другую, а значит, и обязательные отступления одной философии через другие, чтобы определить и удержать свои собственные позиции. Если философия является в последней инстанции борьбой классов в теории… то эта борьба принимает свойственные философии формы размежевания, отступления и теоретической работы по обоснованию собственного различия.

Боевые коммуны Людей в Борьбе, которые не откладывают на мифическое «после революции» возможность и построение обогащенной жизни и которые связывают эту обогащенную жизнь с Борьбой и наоборот незамедлительно — а вовсе не с производством, даже в коллективном самоуправлении, сначала осмысливая ситуацию, а затем подготавливая в будущем Выходе из экономики (даже альтернативной экономики) обогащенную жизнь.
…Так, боевая коммуна — средоточие мысли, прежде всего средоточие действия-мысли, а не работы.
Интеллектуальная задача критики, изобретения, действия, духовная или аффективная задача конституирования обогащенной жизни, возвращения в выживание самой жизни, политико-этическая задача разрушения неэгалитарного деспотизма — все это задачи эмансипированной, освобожденной, автономной общинной жизни.
Не производственный кооператив (повернутый в сторону управления), а монастырь, где вырабатываются коммунистические условия жизни.

Не-европейские народы утверждают свою идентичность, несмотря на насилие колониализма в прошлом и насилие неоколониализма в его различных видах. Именно на таком «фоне» [fond], а не с передовой «бытия» мы пишем здесь. Не имея иной цели, кроме как свободно «говорить» и «жить», мы будем говорить то, что слышим, видим и мыслим, с нашей латиноамериканской земли.

…вмешательства Бога в ее [истории] ход, «со-бытия» суть материализации Бога святыми людьми. «Со-бытия» Бога с кем-то приводят к их обоюдному изьятию, «героизации», и лишь в записях дел, достойных тем самым быть записанными, остается структура истории, в которой отдельные человеки — «актеры», т. е. неистинные символы самих себя, сотрудничавших и друг другу, и Неисследимому Духу. Так, для внешне стоящего Христос остается Центром и Тем, Кого вы никогда не узнаете. Но цепочка людей в Святом Предании — живоносящие свидетели победного преодоления негативной теологии. Они — положительно воздвигнутые Богопознатели, и, коль скоро на них — тайна, подвизающийся может уже сотрудничать с ними, звать их.
…Да, Бог таинственен. Но познаваем. С одним лишь нюансом: познавшие Бога сами становятся таинственными. Можно ли после этого продолжать утверждать, что Божественное — таинственно? Отчего же! Бог не выходит из тайны, но сообщает ее другим, укрывая их своим таинственным покровом.

Не держитесь за это настоящее владений: не будьте одержимы [не давайте собой овладеть]; разрушьте чары религиозного колдовства, что сковывает вас и превращает в агентов смитов или юмовские бочки.
Этот настоящий момент — не что иное, как подложная незакрытая скобка или непроходимый тупик. Мы должны начать все заново, вернуться к делу справедливости и позволить расцвести поэтической мысли. Все люди мыслят и образуют, вне объединения и единства, без цели и конца, колоссальную силу мысли; богатую в своей лучистой какофонии, без направления и гармонии. Но лишь это и есть (справедливо) по-Человечески: вне всякого порядка, который в конечном итоге всегда будет разрушен.

Я хочу сказать вам, — и это будет первый из пунктов, которые я хотел бы затронуть, — что настоящая защита диссертации, которая по правде является обороной моей работы, в реальности является нападением на Университет; это что-то вроде обязательства [engagement], надеюсь, не слишком одинокого, по отвоеванию Университета с помощью и в рамках системы преподавания, основанной на исследованиях, которые сами детерминированы в последней инстанции, а не оставлены на произвол стихийной вампирической достаточности.

Мы должны постоянно держаться вне места.

Я противопоставил Одно различию и философиям различия, в частности, философиям Делёза и Деррида – тому различию, которому суждено стать новым философским Абсолютом, сменяющим Бытие. Тем не мене, уточню, я хорошо знал Делёза, кем я всегда восхищался. Он обладает философской гениальностью, по-настоящему достойной восхищения – особенно, гениальностью формулы, насыщенности (densité) и… танца. Ещё лучше я знал Деррида, а также немного Левинаса, чьим соратником (collègue) я был в молодости, и которому я посвятил коллективный сборник «Тексты за Эмануэля Левинаса»*, в который входили тексты Деррида, Лиотара, Рикёра, Дюфрена, Жабеса, Бланшо. Как я только что говорил, Левинас это не философ Иного (un philosophe de l’Autre). Философ Иного – это Деррида. Левинас говорит о другом человеке (autrui); и он ставит под вопрос главенство философии куда лучше, чем Деррида.

Entretien avec François Laruelle : Autour de Christo-fiction

6. — Теорист говорит: Я — новый человек.
6.1. — Теорист учреждается в стихии радикальной имманенции, которой является человек-собственной-персоной, он — его трансцендентальный сын; он учреждается в-человеке не Христом, а неким христом. Или еще раз, но несколько более точно: теорист, учрежденный в-человеке, учреждается в нем как христос.
6.1.1. — Во избежание недоразумений и путаницы с Иисусом-Христом (а точнее, с его догматизацией; римско-католической, но не только), мы скажем, что теорист утверждается в-человеке как христо-бунтарь, стало быть, как субъект (от) христо-восстания (чьим первым бунтарем является Христос).
6.1.2. — Христос-Иисус — одна из фигур теоризма. Ангел всех ангелов, он также может быть прозван братом народа (народа, который, как замечательно пишет Кристиан Жамбе 🚬, не нуждается в ангеле, поскольку он сам и есть ангел).

Авторитарной или унитарной тотальности бытия, называющей себя Господином, всей истории теоризм противопоставляет в одностороннем режиме — т.е. в режиме неопосредованного и неконститутивного отторжения, где, следовательно, нет порочного воспроизводства трансценденции Господина, — другую «тотальность» бытия, другую «историю». Неавторитарная, неавтореферентная в своей конституции или, опять же, не нарциссическая в той мере, в какой она избегает спонтанной тотализации, эта трансценденция есть Ангел. В режиме СС [= с(п)екулярной самодостаточности] Реальное отчуждено от мира в представлении, постижении, захвате, одним словом, в полагании, предметом которого является; Ангел состоит в позитивном, творческом (хотя и пассивном) растворении всякой взаимности в детерминации между трансценденцией и Реальным: это «трансценденция (самости) не-тетическая», которой присвоена аббревиатура ТНТ.

Одиночество подразумевает, что спасение невозможно для мира, т.е. для человеческого общества, или через мир, который исходит из мирозатворения одиночества и в сторону него. Все зло идет от мира, и существует только мир — за исключением меланхолии, ни дурной, ни благой, ни злосчастной, ни счастливой, к которой не может быть законно применена никакая светская категория. Меланхолия одна, она сугубо одинока, это человеческое собственной персоной в его радикальном одиночестве, чьим мерилом служит одиночество Бога. Это одиночество, не имеющее самодостаточности и даже отношения к самому себе, не имеющее никакой самости [ipseité, как в «солипсизме»], существующее в человеческом субъекте, но не в человеческом ничто (ином) как человеческом [l’humain rien qu’humain], в радикальном мананте. И меланхолия не спасает нас ни от чего — разве что от мира, под которым я подразумеваю сугубо веру в мир, сугубо первичную религию, что опирается на эту веру: меланхолия спасает человека от религии его сущностной мирозатворенности, от религии, согласно которой человек — существо социальное, бытие от мира, в мире и для мира. Следовательно, одиночество не предполагает никакой политики, даже «человеческой политики» или «политики одиночества». С другой стороны, может существовать строгая анти-политика, которая признает, что одиночества отведены миру, но сами мир не сотворяют. Анти-политика, организующая нечто между человеческим реальным и светской реальностью — сообщество одиночеств.

Я видел много людей, философствовавших более учено, чем я, но философия эта была, так сказать, чужда им. Желая быть ученей других, они изучали вселенную, чтобы знать ее устройство, как изучали бы какую-нибудь машину, просто из любопытства. Они изучили человеческую природу, чтобы быть в состоянии толковать о ней как ученые, а не для того, чтобы познать самих себя; они трудились, чтобы учить других, а не для того, чтобы внутренне просветиться самим. Многим из них хотелось только написать какую-нибудь книгу, — безразлично какую, лишь бы она имела успех. После того как она была написана и вышла в свет, содержание ее больше их нисколько не интересовало, — если только дело шло не о том, чтобы привлечь на ту же точку зрения других и защищать ее, когда она встречала возражения; а в остальном они уже не делали из ее содержания никаких выводов для самих себя и даже вовсе не задумывались о том, правильно оно или ложно, — лишь бы оно оставалось неопровергнутым. Я же всегда хотел учиться только для того, чтобы знать самому, а не для того, чтобы учить; я всегда считал, что, прежде чем просвещать других, надо самому приобрести знания; и из всего, что я старался изучить, живя среди людей, нет ничего, чему я не стал бы учиться точно так же один, на пустынном острове, где оказался бы заточенным до конца своих дней.