Тем временем, Фелл, словно подбитая птица, забился в угол своей комнаты. Сидел на краю кровати, согбенный под тяжестью вины. Голова поникла, словно сломанный стебель, спина сгорблена, а верхняя пара рук тщетно пыталась удержать голову, в которой вихрем кружилась лишь одна мысль: "Надо было остановиться…" Самоистязание. Нескончаемый, мучительный процесс, начавшийся в тот самый момент, когда он переступил порог комнаты.
Он не знал, как попросить прощения. Как хотя бы попытаться помочь Меттатону. Он понимал его боль, знал о его внутренних демонах, но все равно поддался ярости, вспыхнувшей от малейшей искры. Хотелось крушить все вокруг, бросать вещи, разбивать керамику, рвать на себе волосы, но сил хватало лишь на тихое, бесслезное хныканье. Ему бы отмотать время назад, вернуться в прошлое, надеяться, что он окажется слабее Меттатона, что сможет сдержаться, что не причинит боль тому, кто стал ему так дорог. Надеяться… словно наивное дитя, верящее в сказки. Он знал, что был создан для насилия, для подобного. Но теперь, когда он сам "коснулся" близкого… это было нестерпимо больно. Такой болью, что он готов был поменяться местами с Меттатоном, принять на себя все его страдания, моральные и физические. Но все, что он мог, это хныкать, надеяться и думать о призрачной возможности прощения. Он чувствовал себя монстром, чудовищем, и его собственное сердце стало для него самой жестокой тюрьмой.
Он хотел, истово желал вскочить, броситься к Меттатону, вымолить прощение, пасть ниц, принести униженный поклон. Он жаждал исправить хоть что-то, но оковы вины сковывали его. В памяти терзали его же слова, брошенные в лицо Меттатону: "Ты – ничто, без меня ты жалок и беспомощен".
Какие же гнилые, ядовитые семена посеяли те слова, Ведь именно Фелл оказался немощен, сломлен. Без Меттатона он – тень, не способная ни работать, ни общаться, ни просто выйти на улицу без катастрофы. И вот, апогей падения – он, жалкий, избил того, кто хоть как-то пытался соткать для него полотно тепла и заботы. Мелочи, да, но какие драгоценные: разговоры, робкие попытки объятий, покупка его любимого, хоть и дорогого чая… А что Фелл? Лишь требовал, как ненасытный демон. Требовал переезда, лучшего отношения. Но заслуживал ли он вообще чего-либо, кроме презрения к самому себе?
Охх, кажется, он утонул в бездне самобичевания, ушел в прошлое настолько глубоко, что перестал различать очертания реальности. Или, может, просто бежал от нее, как от чумы. Каждая минута отзывалась ударом молота по сердцу, голова наливалась свинцом.
Он, скуля, словно раненый зверь, попытался подняться на непослушные, онемевшие ноги. Они, словно чужие, заплетались, грозя обрушить все его тело на пол, в пучину бессилия.
Фелл вывалился из комнаты, и в глаза ему ударила жгучая деталь: распахнутая дверь в комнату Андайн. В груди кольнуло, как от удара кинжала. Он, спотыкаясь, подбежал к двери, голова шла кругом, и он увидел… своего близкого друга? Он сидел на полу, прислонившись к стене, а рядом валялась винтовка, зловеще поблескивая в полумраке. Челюсть задрожала в бессильной истерике, правую руку свело судорогой, она дернулась, словно одержимая. Фелл бросился к лежащему и крепко обнял его, словно пытаясь впитать в себя всю его боль. Меттатон же, словно сомнамбула, смотрел равнодушным взглядом, как Фелл мечется вокруг него, как молит о прощении, хнычет, обнимает, касается его… Это было так чуждо, так нереально – получать заботу от него, от Фелла. И Меттатон, словно автомат, соглашался, прощал его, тысячи раз принимал извинения, не вникая в смысл слов. В голове его была лишь ледяная пустота. Чувства не вернулись. Не было ни тепла, ни надежды.
Спустя бесконечную череду извинений, Фелл зачем-то начал говорить о своих планах, видимо, только что озвучил их, но Меттатону было все равно. Когда Фелл отвернулся, Меттатон заметил маленький блестящий металлический "рычажок" на винтовке. Он взял винтовку в руки и потянул его на себя. Послышался тихий щелчок, и в Меттатона вновь ворвалась… жизнь. Страх, боль, отчаяние – ледяной водой окатили его.