Отец Гиперсемиотий
Рейтинг TGlist
0
0
ТипПубличный
Верификация
Не верифицированныйДоверенность
Не провернныйРасположениеРосія
ЯзыкДругой
Дата создания каналаSep 09, 2022
Добавлено на TGlist
May 28, 2024Прикрепленная группа
Чат Отца Гиперсемиотия
220
Подписчиков
2 301
24 часа
10%Неделя
7-0.3%Месяц
30-1.3%
Индекс цитирования
0
Упоминаний0Репостов на каналах0Упоминаний на каналах0
Среднее охват одного поста
6 985
12 часов6 9850%24 часа6 985
561.4%48 часов7470%
Вовлеченность (ER)
2.37%
Репостов29Комментариев2Реакций0
Вовлеченность по охвату (ERR)
0%
24 часа0%Неделя
0.12%Месяц0%
Охват одного рекламного поста
0
1 час00%1 – 4 часа00%4 - 24 часа00%
Всего постов за 24 часа
1
Динамика
1
Последние публикации в группе "Отец Гиперсемиотий"
19.04.202523:39
Домучил второй сезон Severance — и чувствую себя обманутым.
Кино-фантастика очень редко радует новыми идеями, поэтому первый сезон этого шоу стал сенсацией: технологически индуцированное диссоциативное расстройство идентичности, офис, из которого нельзя выйти, невозможность общения со своим параллельным эго — всё это было неожиданно свежо, остроумно и многозначительно. На фоне бесконечных суперлюдей и зомби история смотрелась отлично.
Первый сезон, как и положено, подвесил Главный Вопрос: нафига нужны все эти навороты — и закончился. Второй сезон на самых серьёзных щах посулил ответ, но в итоге предложил какую-то низкобюджетную бормотуху: альтернативные личности нужны для того, чтобы сгружать на них неприятный житейский опыт. Грубо говоря, боишься дантиста — переключись в другую личность, пусть она страдает.
Ну ОК, с дантистом этот фокус проканает (хотя непонятно, зачем нужен высокотехнологичный мозговой имплант там, где достаточно недорогого местного наркоза). Но как это сработает в более сложных ситуациях — сериал пытается обыгрывать неудачную беременность, например — авторы отвечать даже не пытаются, так что фантастическая составляющая истории, при всём богатстве замысла, остаётся крайне невнятной. Кроме того, сценаристы соорудили диалогов серий на пять, а продюсеры решили делать все десять, в итоге сезон получился невыносимо затянутым.
В общем, люди придумали интересный мир, но так и не поняли, что с ним делать. Тем не менее, сериал продлили на третий сезон, что совершенно естественно, учитывая высочайшие рейтинги второго сезона.
Рейтинги эти — великая для меня тайна. Кто эти 19 тысяч человек, поставивших последнему эпизоду сезона 10 баллов из 10 возможных на IMDB (у эпизода немыслимый рейтинг 9.5), что они там разглядели? Наверное, это офисный планктон, оценивший изобретательную пародию на офисную жизнь, ради которой — а не ради фантастики — сериал, по всей видимости, и затевался. Корпоративный сюрреализм с его собственной строго ритуализированной религией и жертвоприношениями специально выращиваемых коз — наиболее проработанная часть сюжета, очевидно, находящая живейший отклик среди целевой аудитории.
Если так, то в следующем сезоне нас ждёт полноценная экранизация Дилберта.
Кино-фантастика очень редко радует новыми идеями, поэтому первый сезон этого шоу стал сенсацией: технологически индуцированное диссоциативное расстройство идентичности, офис, из которого нельзя выйти, невозможность общения со своим параллельным эго — всё это было неожиданно свежо, остроумно и многозначительно. На фоне бесконечных суперлюдей и зомби история смотрелась отлично.
Первый сезон, как и положено, подвесил Главный Вопрос: нафига нужны все эти навороты — и закончился. Второй сезон на самых серьёзных щах посулил ответ, но в итоге предложил какую-то низкобюджетную бормотуху: альтернативные личности нужны для того, чтобы сгружать на них неприятный житейский опыт. Грубо говоря, боишься дантиста — переключись в другую личность, пусть она страдает.
Ну ОК, с дантистом этот фокус проканает (хотя непонятно, зачем нужен высокотехнологичный мозговой имплант там, где достаточно недорогого местного наркоза). Но как это сработает в более сложных ситуациях — сериал пытается обыгрывать неудачную беременность, например — авторы отвечать даже не пытаются, так что фантастическая составляющая истории, при всём богатстве замысла, остаётся крайне невнятной. Кроме того, сценаристы соорудили диалогов серий на пять, а продюсеры решили делать все десять, в итоге сезон получился невыносимо затянутым.
В общем, люди придумали интересный мир, но так и не поняли, что с ним делать. Тем не менее, сериал продлили на третий сезон, что совершенно естественно, учитывая высочайшие рейтинги второго сезона.
Рейтинги эти — великая для меня тайна. Кто эти 19 тысяч человек, поставивших последнему эпизоду сезона 10 баллов из 10 возможных на IMDB (у эпизода немыслимый рейтинг 9.5), что они там разглядели? Наверное, это офисный планктон, оценивший изобретательную пародию на офисную жизнь, ради которой — а не ради фантастики — сериал, по всей видимости, и затевался. Корпоративный сюрреализм с его собственной строго ритуализированной религией и жертвоприношениями специально выращиваемых коз — наиболее проработанная часть сюжета, очевидно, находящая живейший отклик среди целевой аудитории.
Если так, то в следующем сезоне нас ждёт полноценная экранизация Дилберта.
12.04.202519:10
Длинные тени.
12.04.202516:58
В сети много видосиков с проникновенными жалобами на внезапную тарифную трампономику. Ораторы сокрушаются об упадке того, что они называют «the rules-based order», т.е. порядка, основанного на правилах. Никто не говорит о порядке, основанном на законе — все как под копирку горюют о правилах.
Это очень интересная оговорка. Смысл у этого «rules-based» примерно такой же, как у выражения «по понятиям». И именно в этом кроется источник замешательства. Ты чё, дескать, по беспределу чешешь, я по масти живу, за базар отвечаю, людской ход держу, братву грею — чё за предъявы?
Понять жалобщиков можно. После Второй мировой войны на смену британской явно-колониальной системе пришла система американская, которую я бы назвал крипто-колониальной. В этой системе государства-сателлиты сохраняли формальный суверенитет, но фактически были лишены возможности его защитить.
Подвох этой системы был в её неофициальности: метрополия не озаботилась написанием внятных правил для сателлитов/колоний. Ловите эманации, догадывайтесь.
В итоге методом проб и ошибок крипто-колонии выработали свой кодекс, который, как им казалось, гарантировал благосклонность метрополии. Кодекс этот, оказавшийся удивительно похожим на воровские «понятия», исправно функционировал на протяжении десятилетий, и одним из важнейших его аспектов была убеждённость в том, что честность необходима только в отношениях между блатными. Слово же, данное фраеру, не имеет никакой ценности и может быть нарушено в любой момент.
Чего колонии совершенно не ожидали, так это того, что пахан и их держал за фраеров. Сейчас они — тяжело, болезненно, но необратимо — начинают это понимать. Когда они говорят, что «мир изменился», они имеют в виду именно это новообретённое осознание своего истинного места в иерархии международной политики, сильно напоминающей тюремную иерархию.
А в этой иерархии, помимо пахана, есть ведь ещё и хозяин…
Это очень интересная оговорка. Смысл у этого «rules-based» примерно такой же, как у выражения «по понятиям». И именно в этом кроется источник замешательства. Ты чё, дескать, по беспределу чешешь, я по масти живу, за базар отвечаю, людской ход держу, братву грею — чё за предъявы?
Понять жалобщиков можно. После Второй мировой войны на смену британской явно-колониальной системе пришла система американская, которую я бы назвал крипто-колониальной. В этой системе государства-сателлиты сохраняли формальный суверенитет, но фактически были лишены возможности его защитить.
Подвох этой системы был в её неофициальности: метрополия не озаботилась написанием внятных правил для сателлитов/колоний. Ловите эманации, догадывайтесь.
В итоге методом проб и ошибок крипто-колонии выработали свой кодекс, который, как им казалось, гарантировал благосклонность метрополии. Кодекс этот, оказавшийся удивительно похожим на воровские «понятия», исправно функционировал на протяжении десятилетий, и одним из важнейших его аспектов была убеждённость в том, что честность необходима только в отношениях между блатными. Слово же, данное фраеру, не имеет никакой ценности и может быть нарушено в любой момент.
Чего колонии совершенно не ожидали, так это того, что пахан и их держал за фраеров. Сейчас они — тяжело, болезненно, но необратимо — начинают это понимать. Когда они говорят, что «мир изменился», они имеют в виду именно это новообретённое осознание своего истинного места в иерархии международной политики, сильно напоминающей тюремную иерархию.
А в этой иерархии, помимо пахана, есть ведь ещё и хозяин…
09.04.202516:37
В суете эпохи Великих географических открытий, европейцы переоткрыли для себя Китай. В XVI веке португальцы начали с Китаем торговать, а в середине XVII века к процессу подключились британцы. В XVIII веке торговля стала чрезвычайно активной. Европейцы покупали чай, фарфор и шёлк, за которые на Западе платили огромные деньги.
Китайцы считали европейцев варварами и не хотели загаживать традиционные китайские ценности контактами с «чертями» (именно так с XVI века китайцы называли европейцев — черти или дьяволы, 鬼子). Поэтому контакты с заморскими купцами были строго ограничены: торговля могла происходить только в специально отведённых местах, контактировать европейцы могли только со специально назначенными людьми, а изучать китайский язык европейцам воспрещалось.
Покупать европейские товары китайцы не хотели: нам, дескать, ничего от вас, чертей, не надобно. Так, по мелочи — какие-то редкие инструменты, часы, меха и прочий тогдашний луи-витон. Но это была капля в море, несопоставимая с объёмами европейских закупок в Китае.
Европейцы платили за китайские товары серебром, которое перекачивалось в Китай и оттуда не возвращалось. Сначала это не было проблемой, поскольку европейцы вывозили серебро из Центральной и Южной Америки. Но запасы постепенно истощались, колонии получали независимость, и в какой-то момент европейцы начали изымать серебро из экономического оборота, что создало угрозу кризиса. Серебро использовалось как средство обмена и основа для оценки валют. Уменьшение запасов серебра означало обесценивание денег и снижение инвестиционной активности из-за недоступности капитала — надёжный рецепт обрушения экономики.
Идея таможенных тарифов никому в голову не приходила, поскольку импортозаместить китайские товары не получалось. Шёлк в Европе худо-бедно производили ещё со Средневековья, фарфор научились мастырить в начале XVIII века — но чай до середины XIX века можно было купить только в Китае (потом подтянулись Индия с Индонезией). Да и фарфор с шёлком были у китайцев гораздо лучше.
В конце XVIII века решение проблемы торгового дефицита было найдено: опиум. Британцы выращивали его в Индии и продавали в Китай. На наркоту спрос был хорошим, серебро потекло в обратном направлении, а китайцы стали стремительно превращаться в нацию торчков. Китайские власти, не умевшие играть в европейскую дипломатию сделок, директивно запретили торговлю опиумом и конфисковали приличное количество товара. Британцы обвинили китайцев в нарушении принципов свободной торговли и пошли на них войной.
Избиение Китая в процессе так называемых «опиумных войн» шло с 1840 по 1860 год. В итоге китайская монархия потеряла суверенитет, деградировала, и после долгой агонии испустила дух в 1912 году.
А всего-то надо было покупать британские товары и не кочевряжиться. Англосаксы торгового дефицита не прощают.
Китайцы считали европейцев варварами и не хотели загаживать традиционные китайские ценности контактами с «чертями» (именно так с XVI века китайцы называли европейцев — черти или дьяволы, 鬼子). Поэтому контакты с заморскими купцами были строго ограничены: торговля могла происходить только в специально отведённых местах, контактировать европейцы могли только со специально назначенными людьми, а изучать китайский язык европейцам воспрещалось.
Покупать европейские товары китайцы не хотели: нам, дескать, ничего от вас, чертей, не надобно. Так, по мелочи — какие-то редкие инструменты, часы, меха и прочий тогдашний луи-витон. Но это была капля в море, несопоставимая с объёмами европейских закупок в Китае.
Европейцы платили за китайские товары серебром, которое перекачивалось в Китай и оттуда не возвращалось. Сначала это не было проблемой, поскольку европейцы вывозили серебро из Центральной и Южной Америки. Но запасы постепенно истощались, колонии получали независимость, и в какой-то момент европейцы начали изымать серебро из экономического оборота, что создало угрозу кризиса. Серебро использовалось как средство обмена и основа для оценки валют. Уменьшение запасов серебра означало обесценивание денег и снижение инвестиционной активности из-за недоступности капитала — надёжный рецепт обрушения экономики.
Идея таможенных тарифов никому в голову не приходила, поскольку импортозаместить китайские товары не получалось. Шёлк в Европе худо-бедно производили ещё со Средневековья, фарфор научились мастырить в начале XVIII века — но чай до середины XIX века можно было купить только в Китае (потом подтянулись Индия с Индонезией). Да и фарфор с шёлком были у китайцев гораздо лучше.
В конце XVIII века решение проблемы торгового дефицита было найдено: опиум. Британцы выращивали его в Индии и продавали в Китай. На наркоту спрос был хорошим, серебро потекло в обратном направлении, а китайцы стали стремительно превращаться в нацию торчков. Китайские власти, не умевшие играть в европейскую дипломатию сделок, директивно запретили торговлю опиумом и конфисковали приличное количество товара. Британцы обвинили китайцев в нарушении принципов свободной торговли и пошли на них войной.
Избиение Китая в процессе так называемых «опиумных войн» шло с 1840 по 1860 год. В итоге китайская монархия потеряла суверенитет, деградировала, и после долгой агонии испустила дух в 1912 году.
А всего-то надо было покупать британские товары и не кочевряжиться. Англосаксы торгового дефицита не прощают.
07.04.202519:39
Апрель. Говядина зацвела.
06.04.202515:03
[Часть 3 из 3]
В XX веке произошла революция коммуникаций, породившая феномен «Volksempfänger», т.е. «народного приёмника». Собственно «Volksempfänger» был проектом рейхсминистра пропаганды Йозефа Геббельса, который добивался установки в каждом доме надёжного и дешёвого радиоприёмника, с помощью которого пропаганду можно было бы наваливать в мозги жителей рейха непосредственно по месту жительства. Ввиду нарицательности имени рейхсминистра, этот термин тоже можно считать нарицательным.
Со времён Геббельса «народные приёмники» значительно усовершенствовались, обзаведясь качественной картинкой, объёмным звуком и множеством каналов, и их эффективность остаётся чрезвычайно высокой. Собственно, в один из таких «народных приёмников» ты, юзернейм, пялишься прямо сейчас, и читаемый тобой текст с равной вероятностью может служить как ублажению авторской графомании, так и пропаганде — надёжных критериев выявления предназначения этого текста у тебя нет.
Благодаря «фольксэмпфэнгерам» всех разновидностей, ты подвергаешься унифицированному и чрезвычайно интенсивному информационному воздействию, не дающему тебе возможности формировать собственное обоснованное мнение. А чтобы ты не смог избежать этого воздействия или как-то ему сопротивляться, в XXI веке «фольксэмпфэнгеры» приобрели две важнейшие фичи. Они научились, во-первых, следить за каждым твоим шагом, а во-вторых, создавать персонализированный пропагандистский поток, адаптированный к твоим нуждам и особенностям характера, используя машины автоматической генерации качественного текста по заданным параметрам, известные как «большие языковые модели».
Мечта фараонов сбылась: строители пирамид не только безропотно таскают камни, но и просто на физиологическом уровне не могут усомниться в необходимости и сугубой праведности этого действия.
Сопротивляться этому почти невозможно.
В XX веке произошла революция коммуникаций, породившая феномен «Volksempfänger», т.е. «народного приёмника». Собственно «Volksempfänger» был проектом рейхсминистра пропаганды Йозефа Геббельса, который добивался установки в каждом доме надёжного и дешёвого радиоприёмника, с помощью которого пропаганду можно было бы наваливать в мозги жителей рейха непосредственно по месту жительства. Ввиду нарицательности имени рейхсминистра, этот термин тоже можно считать нарицательным.
Со времён Геббельса «народные приёмники» значительно усовершенствовались, обзаведясь качественной картинкой, объёмным звуком и множеством каналов, и их эффективность остаётся чрезвычайно высокой. Собственно, в один из таких «народных приёмников» ты, юзернейм, пялишься прямо сейчас, и читаемый тобой текст с равной вероятностью может служить как ублажению авторской графомании, так и пропаганде — надёжных критериев выявления предназначения этого текста у тебя нет.
Благодаря «фольксэмпфэнгерам» всех разновидностей, ты подвергаешься унифицированному и чрезвычайно интенсивному информационному воздействию, не дающему тебе возможности формировать собственное обоснованное мнение. А чтобы ты не смог избежать этого воздействия или как-то ему сопротивляться, в XXI веке «фольксэмпфэнгеры» приобрели две важнейшие фичи. Они научились, во-первых, следить за каждым твоим шагом, а во-вторых, создавать персонализированный пропагандистский поток, адаптированный к твоим нуждам и особенностям характера, используя машины автоматической генерации качественного текста по заданным параметрам, известные как «большие языковые модели».
Мечта фараонов сбылась: строители пирамид не только безропотно таскают камни, но и просто на физиологическом уровне не могут усомниться в необходимости и сугубой праведности этого действия.
Сопротивляться этому почти невозможно.
06.04.202515:03
[Часть 2 из 3]
Революция случилась в XV веке, когда португальцы додумались объединить оба типа парусов, в результате чего появилась каравелла-редонда, а чуть позже — более мощная каракка. Одновременно с этим происходило бурное развитие огнестрельного оружия, в котором непрерывно улучшался механизм воспламенения пороха. К концу XV века европейцы научились виртуозно пользоваться фитильными замками. Тогда же появились и первые искровые замки, гораздо более надёжные, но поначалу сложные и дорогие.
Ударная комбинация высокотехнологичных кораблей с компактными пушками и доведёнными до ума аркебузами позволила европейцам приступить к завоеванию планеты. Процесс этой жадной и свирепой колонизации был поэтически назван «эпохой Великих географических открытий». Гигантские территории были подчинены и порабощены европейскими монархиями.
Справедливости ради, в среде аборигенов дела с личной свободой обстояли очень по-разному и далеко не всегда блестяще, но европейцы эту ситуацию как минимум не улучшили, на века навязав заморским территориям вассальный инфантилизм, от которого бóльшая часть бывших колоний до сих пор не может избавиться.
Рабство не было изобретено колонизаторами, у этого социального института давние и прочные традиции во всех культурах. Однако именно европейские колонизаторы индустриализировали рабство на невиданном ранее уровне, создав функционировавший с XVI по XIX век «треугольник работорговли». Гружёные оружием, лошадьми, бухлом и всякими цацками корабли шли из Европы в западную Африку, там у местных вождей обменивали товар на рабов, которых доставляли плантаторам Нового Света, а оттуда возвращались в Европу с продукцией плантаций — сахаром, табаком, хлопком и т.д.
Единственное путешествие по этому маршруту могло принести несколько сотен процентов прибыли, но удача сопутствовала не всем: штормовая погода, пираты, болезни, бунты на кораблях и т.д. вносили в трансатлантический бизнес элемент лотереи. Тем не менее, индустрия работорговли оставалась весьма прибыльной и невероятно обогатила как Европу, так и Америку, создав пресловутые «old money» — «старые деньги» — обладатели которых стали респектабельной аристократией и носителями «западных ценностей» на сложных щах.
Промышленная революция с её технологическими прорывами в области механизации процессов создала новый тип рабства: наёмное (по-английски именуемое прямолинейно: «wage slavery», т.е. «зарплатное рабство»). Фабрикам требовались армии работников, которые и понаехали из деревень. Наёмные рабочие в XIX веке вкалывали по 12 — 16 часов в день в ужасных условиях и без какой-либо социальной защиты, не имели собственности и, формально являясь свободными людьми, практически были совершенно бесправны.
В общественной идеологии в ту пору господствовал так называемый «классический либерализм», он же «laissez-faire capitalism», т.е. капитализм с минимальным (или вовсе отсутствующим) вмешательством государства в дела владельцев предприятий. Последние же видели в рабочих инструменты для преобразования капитала в товар — и относились к ним соответственно. В этой парадигме личные свободы полагались рабочему в той же степени, в какой они полагались кувалде в руках этого рабочего.
Однако на протяжении тысячелетий, какие бы формы рабства не изобретались человечеством, оставалась всё же сфера, недосягаемая для рабовладельцев: содержимое мозгов порабощённых каст. Эта проблема довольно эффективно решалась с помощью религии, успешно навязываемой тяглому сословию, но у данной методики было слабое место: зависимость от личного контакта. Ни один священник не мог находиться рядом со своими прихожанами 24 часа в сутки, да и далеко не все они обладали красноречием Фомы Аквинского.
Революция случилась в XV веке, когда португальцы додумались объединить оба типа парусов, в результате чего появилась каравелла-редонда, а чуть позже — более мощная каракка. Одновременно с этим происходило бурное развитие огнестрельного оружия, в котором непрерывно улучшался механизм воспламенения пороха. К концу XV века европейцы научились виртуозно пользоваться фитильными замками. Тогда же появились и первые искровые замки, гораздо более надёжные, но поначалу сложные и дорогие.
Ударная комбинация высокотехнологичных кораблей с компактными пушками и доведёнными до ума аркебузами позволила европейцам приступить к завоеванию планеты. Процесс этой жадной и свирепой колонизации был поэтически назван «эпохой Великих географических открытий». Гигантские территории были подчинены и порабощены европейскими монархиями.
Справедливости ради, в среде аборигенов дела с личной свободой обстояли очень по-разному и далеко не всегда блестяще, но европейцы эту ситуацию как минимум не улучшили, на века навязав заморским территориям вассальный инфантилизм, от которого бóльшая часть бывших колоний до сих пор не может избавиться.
Рабство не было изобретено колонизаторами, у этого социального института давние и прочные традиции во всех культурах. Однако именно европейские колонизаторы индустриализировали рабство на невиданном ранее уровне, создав функционировавший с XVI по XIX век «треугольник работорговли». Гружёные оружием, лошадьми, бухлом и всякими цацками корабли шли из Европы в западную Африку, там у местных вождей обменивали товар на рабов, которых доставляли плантаторам Нового Света, а оттуда возвращались в Европу с продукцией плантаций — сахаром, табаком, хлопком и т.д.
Единственное путешествие по этому маршруту могло принести несколько сотен процентов прибыли, но удача сопутствовала не всем: штормовая погода, пираты, болезни, бунты на кораблях и т.д. вносили в трансатлантический бизнес элемент лотереи. Тем не менее, индустрия работорговли оставалась весьма прибыльной и невероятно обогатила как Европу, так и Америку, создав пресловутые «old money» — «старые деньги» — обладатели которых стали респектабельной аристократией и носителями «западных ценностей» на сложных щах.
Промышленная революция с её технологическими прорывами в области механизации процессов создала новый тип рабства: наёмное (по-английски именуемое прямолинейно: «wage slavery», т.е. «зарплатное рабство»). Фабрикам требовались армии работников, которые и понаехали из деревень. Наёмные рабочие в XIX веке вкалывали по 12 — 16 часов в день в ужасных условиях и без какой-либо социальной защиты, не имели собственности и, формально являясь свободными людьми, практически были совершенно бесправны.
В общественной идеологии в ту пору господствовал так называемый «классический либерализм», он же «laissez-faire capitalism», т.е. капитализм с минимальным (или вовсе отсутствующим) вмешательством государства в дела владельцев предприятий. Последние же видели в рабочих инструменты для преобразования капитала в товар — и относились к ним соответственно. В этой парадигме личные свободы полагались рабочему в той же степени, в какой они полагались кувалде в руках этого рабочего.
Однако на протяжении тысячелетий, какие бы формы рабства не изобретались человечеством, оставалась всё же сфера, недосягаемая для рабовладельцев: содержимое мозгов порабощённых каст. Эта проблема довольно эффективно решалась с помощью религии, успешно навязываемой тяглому сословию, но у данной методики было слабое место: зависимость от личного контакта. Ни один священник не мог находиться рядом со своими прихожанами 24 часа в сутки, да и далеко не все они обладали красноречием Фомы Аквинского.
06.04.202515:03
[Часть 1 из 3]
В конце XVIII века в Америке активно обсуждали отмену рабства, которое выглядело экономически бесперспективным. Качество и производительность труда рабов были низкими, мотивировать их было особо нечем, и для эпохи соревновательной индустриализации всё это совершенно не годилось.
Моральные аспекты этой системы американских колонистов тоже беспокоили, хотя и в довольно специфическом ключе. Их мало смущала сама идея рабовладения, тем более, что они искренне считали негров неполноценными. Однако, по мнению тогдашней интеллигенции, присущий рабству деспотизм растлевающе влиял на общественные нравы: хозяева были вынуждены постоянно упражняться в суровых методах подавления рабов, и это приучало общество к жестокости.
В принятой в 1787 году конституции рабство не запрещалось, но и не провозглашалось и даже не упоминалось ни разу. Если экстраполировать американские общественные настроения той поры, дело постепенно шло к повсеместной отмене рабства где-нибудь в 1810-х.
Всё внезапно изменилось в 1793 году, когда Илай Уитни изобрёл машину для очистки хлопка («сotton gin»), увеличившую производительность труда рабов-хлопкоочистителей в 50 раз. Выращивание хлопка стало чрезвычайно прибыльным, и рабовладельческие плантации превратились в модный объект инвестирования, подобно «доткомам» конца 1990-х и нынешнему «искусственному интеллекту». Вчерашние аболиционисты стали инвесторами.
Отмена рабства отодвинулась на добрых полвека, а не случись в Штатах гражданской войны — кто знает, как бы оно повернулось. Вполне допускаю, что и в XX веке на фордовских конвейерах где-нибудь в Теннесси трудились бы рабы, а убеждённый нацист Генри Форд ещё и подвёл бы под это дело какую-нибудь убедительную теоретическую базу.
Коттон-джин — самый, пожалуй, выразительный пример того, что технологический прогресс и личная свобода находятся в противофазе. Но не единственный, конечно. Вся история человечества, начиная с Неолитической революции, это история порабощения людей технологиями.
Началось всё с ирригации. Масштабные проекты орошения были невозможны без мощных централизованных государств, которые, с одной стороны, обеспечивали мелиораторов требуемой рабсилой, а с другой, полностью контролировали доступ к водным ресурсам. Для этой общественной системы есть забавный термин: гидравлическая деспотия.
Древние римляне придумали бетон, разработали методы строительства дорог и довели до совершенства осадные машины. Используя своё техническое превосходство, они не просто поработили огромные территории — само по себе это не штука, Александр Македонский не даст соврать — но и научилась ими эффективно править.
Изобретённое франками в VIII веке н.э. стремя резко повысило эффективность тяжеловооружённой конницы и, по сути, создало военный класс конных рыцарей в том виде, в каком они существовали на протяжении всего европейского Средневековья до начала XVI века. В видах вознаграждения рыцарей и обеспечения их всем необходимым для службы королю, Каролинги создали систему феодального вассалитета, в основе своей опиравшуюся на закрепощённых крестьян.
Таким образом, незначительное технологическое новшество — стремя — споспешествовало масштабной социальной трансформации (хотя и не было единственной предпосылкой этой трансформации, конечно). Сравнительно свободный общинный строй был вытеснен жёсткой феодальной иерархией, в нижней страте которой оказались потерявшие личную свободу земледельцы.
Говоря о стародавнем хай-теке, нельзя не упомянуть мореплавание. С незапамятных времён были известны прямые паруса, которые хорошо функционировали только при попутном ветре, поэтому на древних кораблях всегда требовались гребцы. Римляне изобрели косой парус (вошедший в историю как «латинский»), под которым можно было ходить против ветра. Манёвренные корабли под латинским парусом отлично подходили для плавания по Средиземному морю и вдоль африканского берега, но в силу конструктивных особенностей и недостаточной тяги, были непригодны для дальних путешествий.
В конце XVIII века в Америке активно обсуждали отмену рабства, которое выглядело экономически бесперспективным. Качество и производительность труда рабов были низкими, мотивировать их было особо нечем, и для эпохи соревновательной индустриализации всё это совершенно не годилось.
Моральные аспекты этой системы американских колонистов тоже беспокоили, хотя и в довольно специфическом ключе. Их мало смущала сама идея рабовладения, тем более, что они искренне считали негров неполноценными. Однако, по мнению тогдашней интеллигенции, присущий рабству деспотизм растлевающе влиял на общественные нравы: хозяева были вынуждены постоянно упражняться в суровых методах подавления рабов, и это приучало общество к жестокости.
В принятой в 1787 году конституции рабство не запрещалось, но и не провозглашалось и даже не упоминалось ни разу. Если экстраполировать американские общественные настроения той поры, дело постепенно шло к повсеместной отмене рабства где-нибудь в 1810-х.
Всё внезапно изменилось в 1793 году, когда Илай Уитни изобрёл машину для очистки хлопка («сotton gin»), увеличившую производительность труда рабов-хлопкоочистителей в 50 раз. Выращивание хлопка стало чрезвычайно прибыльным, и рабовладельческие плантации превратились в модный объект инвестирования, подобно «доткомам» конца 1990-х и нынешнему «искусственному интеллекту». Вчерашние аболиционисты стали инвесторами.
Отмена рабства отодвинулась на добрых полвека, а не случись в Штатах гражданской войны — кто знает, как бы оно повернулось. Вполне допускаю, что и в XX веке на фордовских конвейерах где-нибудь в Теннесси трудились бы рабы, а убеждённый нацист Генри Форд ещё и подвёл бы под это дело какую-нибудь убедительную теоретическую базу.
Коттон-джин — самый, пожалуй, выразительный пример того, что технологический прогресс и личная свобода находятся в противофазе. Но не единственный, конечно. Вся история человечества, начиная с Неолитической революции, это история порабощения людей технологиями.
Началось всё с ирригации. Масштабные проекты орошения были невозможны без мощных централизованных государств, которые, с одной стороны, обеспечивали мелиораторов требуемой рабсилой, а с другой, полностью контролировали доступ к водным ресурсам. Для этой общественной системы есть забавный термин: гидравлическая деспотия.
Древние римляне придумали бетон, разработали методы строительства дорог и довели до совершенства осадные машины. Используя своё техническое превосходство, они не просто поработили огромные территории — само по себе это не штука, Александр Македонский не даст соврать — но и научилась ими эффективно править.
Изобретённое франками в VIII веке н.э. стремя резко повысило эффективность тяжеловооружённой конницы и, по сути, создало военный класс конных рыцарей в том виде, в каком они существовали на протяжении всего европейского Средневековья до начала XVI века. В видах вознаграждения рыцарей и обеспечения их всем необходимым для службы королю, Каролинги создали систему феодального вассалитета, в основе своей опиравшуюся на закрепощённых крестьян.
Таким образом, незначительное технологическое новшество — стремя — споспешествовало масштабной социальной трансформации (хотя и не было единственной предпосылкой этой трансформации, конечно). Сравнительно свободный общинный строй был вытеснен жёсткой феодальной иерархией, в нижней страте которой оказались потерявшие личную свободу земледельцы.
Говоря о стародавнем хай-теке, нельзя не упомянуть мореплавание. С незапамятных времён были известны прямые паруса, которые хорошо функционировали только при попутном ветре, поэтому на древних кораблях всегда требовались гребцы. Римляне изобрели косой парус (вошедший в историю как «латинский»), под которым можно было ходить против ветра. Манёвренные корабли под латинским парусом отлично подходили для плавания по Средиземному морю и вдоль африканского берега, но в силу конструктивных особенностей и недостаточной тяги, были непригодны для дальних путешествий.
05.04.202516:02
За какой-то досужей надобностью полез смотреть список самых коммерчески успешных поп-исполнителей. В первой десятке между Led Zeppelin и Pink Floyd увидел имя Rihanna — и потрясённо осознал, что не представляю себе, кто это. Смутно помню, что женского пола, и кажется, смуглая, но покажи мне фотографию — не узнаю. Что поёт — тоже без понятия.
Офигеть, человек — явление в поп-музыке почти того же порядка, что и Майкл Джексон какой-нибудь, а я о ней толком даже не слышал. Это вообще как?
Конечно, тут же зарядил в спотифайке. Оказался очень неплохой R&B, прекрасный голос, чистое исполнение, как без мясистого кантри, так и без завывающей мелизмы, столь любимых американской публикой. Выяснилось, что отличный трек про зонтик («ю кэн стэнд анда ма амба рэла, эла, эла, э, э») — её работа.
Послушал не без удовольствия. Вообще-то R&B совершенно не мой стиль, но блин, я же откуда-то знаю и Whitney Houston, и Beyoncé, и даже прастиосспади Alicia Keys — а тут слепое пятно какое-то.
У меня одного такая поп-амнезия, или это распространённое явление?
Офигеть, человек — явление в поп-музыке почти того же порядка, что и Майкл Джексон какой-нибудь, а я о ней толком даже не слышал. Это вообще как?
Конечно, тут же зарядил в спотифайке. Оказался очень неплохой R&B, прекрасный голос, чистое исполнение, как без мясистого кантри, так и без завывающей мелизмы, столь любимых американской публикой. Выяснилось, что отличный трек про зонтик («ю кэн стэнд анда ма амба рэла, эла, эла, э, э») — её работа.
Послушал не без удовольствия. Вообще-то R&B совершенно не мой стиль, но блин, я же откуда-то знаю и Whitney Houston, и Beyoncé, и даже прастиосспади Alicia Keys — а тут слепое пятно какое-то.
У меня одного такая поп-амнезия, или это распространённое явление?
02.04.202515:50
Не всё же их ругать: цюрихский горсовет сделал очень трогательную страницу на своём сайте. Там показано цветение местных сакур, причём по каждой локации показана шкала интенсивности цветения, от 1 до 5. Чтобы люди знали, куды бечь радоваться, и какой напор радости их там ожидает (без плана и распорядка настоящий цюрихчанин на цветочки смотреть не будет).
31.03.202522:01
Я прохладно отношусь к мещанским драмам в стиле социального реализма, а если ещё и заявлена тематика в духе «легко ли быть молодым», то это гарантированно мимо меня. Невыносимое бремя беззаботной юности не вызывает во мне сочувствия. Однако восторженные отзывы о британском сериале «Adolescence» («Переходный возраст») обещали съёмку «одним кадром» и чуть ли не реинкарнацию Догмы-95. Съёмка одним кадром не великая новость, ещё Хичкок этим баловался, но штука в любом случае интересная. В общем, пришлось смотреть.
И действительно, с точки зрения исполнения, сериал прекрасен. Изумительно качественная работа киношников без кривляний на фоне компьютерной графики. А вот с содержанием всё не так отрадно. Далее будут спойлеры.
13-летний британский подросток Джейми добивался расположения одноклассницы Кейти, которая не проявляла к нему интереса и глумилась над ним в Инстаграме. У детей там целый иероглифический язык, построенный на эмодзи: можно написать совершенно безобидную фразу, а эмодзями полноценно оскорбить, чем Кейти и занималась. Она не просто отвергала ухаживания Джейми, но и всячески его чморила, называя «инцелом» («incel» = «involuntary celibate», в терминах моей юности — «тот, кому ни одна тёлка не даст»).
Эмоционально не шибко стабильный парень страдал, но как-то крепился. Однажды его возлюбленная неудачно послала кому-то нюдсы, которые разошлись по всей школе. Девица получила свою долю издевательств, и Джейми решил, что теперь «damsel in distress» станет более сговорчивой. Однако от свидания Кейти отказалась, пояснив, что дела у неё не настолько плохи. Тут уж Джейми по-настоящему расстроился и зарезал надменную одноклассницу.
Сделал он это на освещённой парковке под камерой видеонаблюдения, так что полиция арестовала его уже на следующий день. Дело было совершенно ясным, некоторую интригу поначалу создавало отсутствие орудия преступления, но и его довольно быстро нашли.
Всё.
На таком материале можно потренировать стажёра в региональной газете («печальная луна взирала на парковку, по которой, как по раскалённым гвоздям своей боли, шёл он, сжимая в дрожащей руке нож…»), но на четырёхсерийный фильм там явно не набиралось — если только не снимать одним кадром.
Я поначалу не понял, чем эта прямолинейная, как лопата, история так зацепила народ. Что в этом сюжете настолько ценно, что фильм, под одобрительное урчание тамошнего премьер-министра, собираются показывать в британских школах?
Ответ сыскался во втором эпизоде, где в разговоре полицейских произносится имя Эндрю Тейта. Фильм был явно сделан в рамках пропагандистской полемики с тем, что по-английски называют «manosphere» — антифеминисткой блогосферой, звездой которой и является этот самый Эндрю Тейт.
Считываемый британским обществом посыл фильма в том, что подростки попадают под влияние сетевых антифеминистов, напитываются дремучими домостроевскими ценностями и «токсичной маскулинностью» (что бы это ни значило), и в процессе напитывания — радикализируются. Я не шучу, именно это слово употребляется в каждой второй статье о фильме. Ну а радикализированные недоросли опасны, поскольку они превращаются в злобных монстров и — да вот же, извольте видеть — могут искромсать кухонным ножом одноклассницу, отказывающую им в свидании.
И это, если верить прессе, огромная проблема для Британии.
Что ж, теперь мы знаем, что такое радикализация. Это не то, о чём вы подумали, а обойдённые девичьим вниманием задроты, ищущие моральной поддержки в текстах каких-то экстравагантно упоротых персонажей. Всякий такой задрот — потенциальный убийца, которого обществу надлежит бояться. Вон Джейми-то какой страшный: казённая психологиня, оставшаяся с ним наедине, чуть в обморок от ужаса не хлопнулась, когда он на неё ПОСМОТРЕЛ.
Именно задротов надо остерегаться, а не тех, о ком вы подумали. Кстати, если вы в Британии или ЕС, то лучше о тех, о ком вы подумали — вообще не думать. Хорошего вы о них всё равно ничего не подумаете, а за нехорошие мысли в этой части мира уже нешутейно арестовывают. Так что бойтесь лучше «инцелов», премьер-министр плохого не посоветует.
И действительно, с точки зрения исполнения, сериал прекрасен. Изумительно качественная работа киношников без кривляний на фоне компьютерной графики. А вот с содержанием всё не так отрадно. Далее будут спойлеры.
13-летний британский подросток Джейми добивался расположения одноклассницы Кейти, которая не проявляла к нему интереса и глумилась над ним в Инстаграме. У детей там целый иероглифический язык, построенный на эмодзи: можно написать совершенно безобидную фразу, а эмодзями полноценно оскорбить, чем Кейти и занималась. Она не просто отвергала ухаживания Джейми, но и всячески его чморила, называя «инцелом» («incel» = «involuntary celibate», в терминах моей юности — «тот, кому ни одна тёлка не даст»).
Эмоционально не шибко стабильный парень страдал, но как-то крепился. Однажды его возлюбленная неудачно послала кому-то нюдсы, которые разошлись по всей школе. Девица получила свою долю издевательств, и Джейми решил, что теперь «damsel in distress» станет более сговорчивой. Однако от свидания Кейти отказалась, пояснив, что дела у неё не настолько плохи. Тут уж Джейми по-настоящему расстроился и зарезал надменную одноклассницу.
Сделал он это на освещённой парковке под камерой видеонаблюдения, так что полиция арестовала его уже на следующий день. Дело было совершенно ясным, некоторую интригу поначалу создавало отсутствие орудия преступления, но и его довольно быстро нашли.
Всё.
На таком материале можно потренировать стажёра в региональной газете («печальная луна взирала на парковку, по которой, как по раскалённым гвоздям своей боли, шёл он, сжимая в дрожащей руке нож…»), но на четырёхсерийный фильм там явно не набиралось — если только не снимать одним кадром.
Я поначалу не понял, чем эта прямолинейная, как лопата, история так зацепила народ. Что в этом сюжете настолько ценно, что фильм, под одобрительное урчание тамошнего премьер-министра, собираются показывать в британских школах?
Ответ сыскался во втором эпизоде, где в разговоре полицейских произносится имя Эндрю Тейта. Фильм был явно сделан в рамках пропагандистской полемики с тем, что по-английски называют «manosphere» — антифеминисткой блогосферой, звездой которой и является этот самый Эндрю Тейт.
Считываемый британским обществом посыл фильма в том, что подростки попадают под влияние сетевых антифеминистов, напитываются дремучими домостроевскими ценностями и «токсичной маскулинностью» (что бы это ни значило), и в процессе напитывания — радикализируются. Я не шучу, именно это слово употребляется в каждой второй статье о фильме. Ну а радикализированные недоросли опасны, поскольку они превращаются в злобных монстров и — да вот же, извольте видеть — могут искромсать кухонным ножом одноклассницу, отказывающую им в свидании.
И это, если верить прессе, огромная проблема для Британии.
Что ж, теперь мы знаем, что такое радикализация. Это не то, о чём вы подумали, а обойдённые девичьим вниманием задроты, ищущие моральной поддержки в текстах каких-то экстравагантно упоротых персонажей. Всякий такой задрот — потенциальный убийца, которого обществу надлежит бояться. Вон Джейми-то какой страшный: казённая психологиня, оставшаяся с ним наедине, чуть в обморок от ужаса не хлопнулась, когда он на неё ПОСМОТРЕЛ.
Именно задротов надо остерегаться, а не тех, о ком вы подумали. Кстати, если вы в Британии или ЕС, то лучше о тех, о ком вы подумали — вообще не думать. Хорошего вы о них всё равно ничего не подумаете, а за нехорошие мысли в этой части мира уже нешутейно арестовывают. Так что бойтесь лучше «инцелов», премьер-министр плохого не посоветует.
27.03.202520:00
Искусство может порождать смыслы самыми разными способами, включая неочевидные.
Вот, скажем, есть два замечательных немецких сериала: «Das Boot» (2018 — 2023) и «Kleo» (2022 — 2024). Первый — вдохновлённая одноимённым кино-хитом 1981 года масштабная военная драма, разворачивающаяся в 1942 и 1943 годах в пяти разных странах. Второй — бодрый гибрид абсурдистской комедии и боевика, обыгрывающий непростые взаимоотношения гротескно стереотипных «Ossi» и «Wessi»* в контексте коллапса ГДР.
Один из главных героев сериала «Kleo» — обаятельно придурковатый западноберлинский полицейский, по самую макушку набитый Западными Ценностями, которыми он назидательно делится со своей напарницей, миловидной терминаторшей из Штази (остроумный оммаж дуэту Шварценеггер-Белуши из «Красной жары»). В «Das Boot» этот же актёр играет — отлично, кстати, играет — роль жизнерадостного сволочного карьериста из SS, страстно увлечённого теорией и практикой геноцида.
Один из персонажей второго плана в «Kleo» — рейвер-наркоман, постоянно находящийся в изменённом состоянии сознания, произносящий странные фразы и делающий странные вещи. В «Das Boot» этот же актёр воплотил образ унтер-офицера гитлеровского ВМФ, добросовестного и скучного служаки.
Глядя на эти метаморфозы, вдруг с какой-то ликующей отчётливостью осознаёшь, что это всё неимоверно жизненно, поскольку мир и в самом деле — театр. В том, что мы называем «жизнью», переход человека из одного агрегатного состояния в другое — например, из высоконравственного полицейского в эсэсовского палача и обратно — не сложнее смены костюма между сценами.
Для этого не нужно проходить через фундаментальную духовную трансформацию, столь любимую классическими писателями, достаточно просто перебежать на другую съёмочную площадку, была бы мотивация бегать. А на новом месте выяснится, что ничего особо не поменялось и, к примеру, эсэсовское людоедство тоже по-своему высоконравственно, просто некоторые базовые установки надо немного модифицировать — и можно пользоваться.
Мы, собственно, и бегаем по съёмочным площадкам — но, как правило, недалеко, в силу социальной стратификации. Это создаёт иллюзию некой этической девственности, каковой мы и гордимся. Но если судьба погонит нас на площадку подальше — побежим и подальше. Не мы такие, жизнь такая… и т.д.
__________________________
* Жаргонные названия восточных и западных немцев.
Вот, скажем, есть два замечательных немецких сериала: «Das Boot» (2018 — 2023) и «Kleo» (2022 — 2024). Первый — вдохновлённая одноимённым кино-хитом 1981 года масштабная военная драма, разворачивающаяся в 1942 и 1943 годах в пяти разных странах. Второй — бодрый гибрид абсурдистской комедии и боевика, обыгрывающий непростые взаимоотношения гротескно стереотипных «Ossi» и «Wessi»* в контексте коллапса ГДР.
Один из главных героев сериала «Kleo» — обаятельно придурковатый западноберлинский полицейский, по самую макушку набитый Западными Ценностями, которыми он назидательно делится со своей напарницей, миловидной терминаторшей из Штази (остроумный оммаж дуэту Шварценеггер-Белуши из «Красной жары»). В «Das Boot» этот же актёр играет — отлично, кстати, играет — роль жизнерадостного сволочного карьериста из SS, страстно увлечённого теорией и практикой геноцида.
Один из персонажей второго плана в «Kleo» — рейвер-наркоман, постоянно находящийся в изменённом состоянии сознания, произносящий странные фразы и делающий странные вещи. В «Das Boot» этот же актёр воплотил образ унтер-офицера гитлеровского ВМФ, добросовестного и скучного служаки.
Глядя на эти метаморфозы, вдруг с какой-то ликующей отчётливостью осознаёшь, что это всё неимоверно жизненно, поскольку мир и в самом деле — театр. В том, что мы называем «жизнью», переход человека из одного агрегатного состояния в другое — например, из высоконравственного полицейского в эсэсовского палача и обратно — не сложнее смены костюма между сценами.
Для этого не нужно проходить через фундаментальную духовную трансформацию, столь любимую классическими писателями, достаточно просто перебежать на другую съёмочную площадку, была бы мотивация бегать. А на новом месте выяснится, что ничего особо не поменялось и, к примеру, эсэсовское людоедство тоже по-своему высоконравственно, просто некоторые базовые установки надо немного модифицировать — и можно пользоваться.
Мы, собственно, и бегаем по съёмочным площадкам — но, как правило, недалеко, в силу социальной стратификации. Это создаёт иллюзию некой этической девственности, каковой мы и гордимся. Но если судьба погонит нас на площадку подальше — побежим и подальше. Не мы такие, жизнь такая… и т.д.
__________________________
* Жаргонные названия восточных и западных немцев.
25.03.202511:11
Популярная цитата-бастард, приписываемая полудюжине людей, гласит: нет ничего смешнее слова "жопа", написанного печатными буквами. Со мной это работает безошибочно, даже в переводе.
Но иногда философия забарывает комизм. Реклама туалетного фонтанчика, производимого соседней фабрикой, характеризует этот предмет как "кратчайший путь к чистой попе".
Кратчайший путь.
В этой картине незримо присутствует рулон бумаги, как образ длинного и извилистого пути, который может трагическим образом прерваться в самый неподходящий момент. Но истинная альтернатива рулону - фонтан, бьющий из фаянсовой чаши, оптимальный путь к освобождению от скверны и страданий, удар благословенного моисеева посоха: "и ты ударишь в скалу, и пойдет из нее вода" (Исход 17:6).
Не знаю, как у вас, но в нашей деревне без должного философского обоснования в туалет не ходят.
Но иногда философия забарывает комизм. Реклама туалетного фонтанчика, производимого соседней фабрикой, характеризует этот предмет как "кратчайший путь к чистой попе".
Кратчайший путь.
В этой картине незримо присутствует рулон бумаги, как образ длинного и извилистого пути, который может трагическим образом прерваться в самый неподходящий момент. Но истинная альтернатива рулону - фонтан, бьющий из фаянсовой чаши, оптимальный путь к освобождению от скверны и страданий, удар благословенного моисеева посоха: "и ты ударишь в скалу, и пойдет из нее вода" (Исход 17:6).
Не знаю, как у вас, но в нашей деревне без должного философского обоснования в туалет не ходят.
23.03.202516:20
PS к предыдущей записи.
Ну и, конечно, переводы литературных произведений — тоже непрокисающая тема, по поводу которой нельзя не позанудствовать.
В ответ на процитированную выше фразу лорда Иллингворта, его собеседница леди Ханстентон отвечает: «Что ж, не возражаю, меня это вполне устраивает.» (в оригинале: «Ah! that quite does for me. I haven’t a word to say.»)
Выпущенный издательством «Искусство» в 1960 году перевод — тот самый «образцовый советский» — предлагает следующее прочтение: «Ну, это меня совсем доконало. Не могу возразить ни слова.»
Как нетрудно видеть, полностью перевраны и суть, и интонация, за что надо благодарить Нину Леонидовну Дарузес, авторитетнейшую даму, переводившую не только Уайльда, но и Диккенса, Марка Твена, О. Генри…
Чуть выше в том же диалоге лорд Иллингворт говорит: «whatever the world has treated seriously belongs to the comedy side of things.» Вот это «of things» чаще всего не имеет собственного смысла, это просто такая синтаксическая подпорка. Фразу эту можно перевести в таком духе: «всё, что люди полагают серьёзным, на самом деле относится к комедии».
Нина Леонидовна даёт почти подстрочник: «во всем, к чему люди относятся серьезно, нужно видеть комическую сторону вещей.» Не то чтобы неправильно, но по-школярски неуклюже.
В детстве я всегда предпочитал украинские переводы иностранной литературы, если таковые были доступны. И не потому, что по-украински я говорил лучше, чем по-русски: дело обстояло, скорей, наоборот. Просто украинские переводчики, отчасти из-за строения языка, отчасти из-за более юной и подвижной академической традиции, работали как-то свободней, не стесняясь использовать просторечия и заимствования, явно наслаждаясь музыкой языка — при этом с уважением относясь к оригиналу. Тот же О. Генри по-украински звучал гораздо живее и смешнее, а украинский перевод моего любимого «Чёрного обелиска» был самоценным шедевром, после которого русский перевод я вообще читать не мог.
Ну и, конечно, переводы литературных произведений — тоже непрокисающая тема, по поводу которой нельзя не позанудствовать.
В ответ на процитированную выше фразу лорда Иллингворта, его собеседница леди Ханстентон отвечает: «Что ж, не возражаю, меня это вполне устраивает.» (в оригинале: «Ah! that quite does for me. I haven’t a word to say.»)
Выпущенный издательством «Искусство» в 1960 году перевод — тот самый «образцовый советский» — предлагает следующее прочтение: «Ну, это меня совсем доконало. Не могу возразить ни слова.»
Как нетрудно видеть, полностью перевраны и суть, и интонация, за что надо благодарить Нину Леонидовну Дарузес, авторитетнейшую даму, переводившую не только Уайльда, но и Диккенса, Марка Твена, О. Генри…
Чуть выше в том же диалоге лорд Иллингворт говорит: «whatever the world has treated seriously belongs to the comedy side of things.» Вот это «of things» чаще всего не имеет собственного смысла, это просто такая синтаксическая подпорка. Фразу эту можно перевести в таком духе: «всё, что люди полагают серьёзным, на самом деле относится к комедии».
Нина Леонидовна даёт почти подстрочник: «во всем, к чему люди относятся серьезно, нужно видеть комическую сторону вещей.» Не то чтобы неправильно, но по-школярски неуклюже.
В детстве я всегда предпочитал украинские переводы иностранной литературы, если таковые были доступны. И не потому, что по-украински я говорил лучше, чем по-русски: дело обстояло, скорей, наоборот. Просто украинские переводчики, отчасти из-за строения языка, отчасти из-за более юной и подвижной академической традиции, работали как-то свободней, не стесняясь использовать просторечия и заимствования, явно наслаждаясь музыкой языка — при этом с уважением относясь к оригиналу. Тот же О. Генри по-украински звучал гораздо живее и смешнее, а украинский перевод моего любимого «Чёрного обелиска» был самоценным шедевром, после которого русский перевод я вообще читать не мог.
23.03.202516:18
Приключения цитат в интернете — все эти Лжебисмарки, Лжечерчилли, Лжераневские etc. — это уже обособленный и вполне сформировавшийся феномен, заслуживающий собственной науки на стыке психологии, антропологии и религиоведения…
Вышедшая в 1893 году пьеса Оскара Уайльда «Женщина, не стоящая внимания» содержала такую фразу: «Святые отличаются от грешников только тем, что у всякого святого есть прошлое, а у всякого грешника — будущее.» (в оригинале: «The only difference between the saint and the sinner is that every saint has a past, and every sinner has a future.»)
Максиму эту в разнообразных формах охотно цитируют и зачастую верно приписывают Уайльду. В контексте повествования, смысл фразы считывается довольно однозначно: произносящий её лорд Иллингворт проповедует гедонизм, и в его понимании, самопровозглашённые святые уже отгуляли своё и отдыхают, тогда как у грешников всё ещё впереди. По сути, Уайльд отрицал святость, определяя её как лицемерную утомлённость от греха.
Но в XXI веке эту цитату стали приписывать Блаженному Августину, одному из самых значительных отцов христианской церкви. Это был умнейший дядька, много сделавший для кодификации христианства. Мне больше всего нравится, как он ловко отшил скептиков, с сарказмом интересовавшихся: а чё, к примеру, было в мире до сотворения мира? А ничё, отвечал Августин. Время точно так же сотворено богом, как и всё остальное, сам же бог существует вне времени, поэтому ни к самому богу, ни к акту творения понятие «до» не применимо. Скептики дымились, как услышавшие детскую загадку роботы-исполнители из «Отроков во Вселенной», и теологические споры о времени заглохли сами собой.
Так вот, Августин считал, что зло — это не самостоятельная сущность, а просто недостаток добра. Это отнюдь не тавтология, а важный онтологический принцип, избавивший теологов от необходимости искать ответ на вопрос: как мог добрый бог создать зло? Он его и не создавал, утверждал Августин, просто со временем добро в мире распределилось по-разному, где-то оно намазано толстым слоем, а где-то совсем тонким. Задача всякого христианина, соответственно, в том, чтобы намазаться добром как можно гуще.
Тезис о святых с прошлым и грешниках с будущим хорошо укладывается в эту философию: праведник уже укутался в добро, как в шубу, и может расслабиться в тепле и покое, тогда как грешникам ещё предстоит достичь этой нирваны.
Таким образом, фраза, отрицающая святость, превратилась в мотивационный лозунг для ищущих праведности прозелитов, и в таком качестве обрела популярность среди аудитории, не знакомой с Уайльдом. Меня это почему-то ужасно забавляет, и я уверен, Оскар Уильямович тоже оценил бы очаровательный абсурдизм этой трансформации.
Вышедшая в 1893 году пьеса Оскара Уайльда «Женщина, не стоящая внимания» содержала такую фразу: «Святые отличаются от грешников только тем, что у всякого святого есть прошлое, а у всякого грешника — будущее.» (в оригинале: «The only difference between the saint and the sinner is that every saint has a past, and every sinner has a future.»)
Максиму эту в разнообразных формах охотно цитируют и зачастую верно приписывают Уайльду. В контексте повествования, смысл фразы считывается довольно однозначно: произносящий её лорд Иллингворт проповедует гедонизм, и в его понимании, самопровозглашённые святые уже отгуляли своё и отдыхают, тогда как у грешников всё ещё впереди. По сути, Уайльд отрицал святость, определяя её как лицемерную утомлённость от греха.
Но в XXI веке эту цитату стали приписывать Блаженному Августину, одному из самых значительных отцов христианской церкви. Это был умнейший дядька, много сделавший для кодификации христианства. Мне больше всего нравится, как он ловко отшил скептиков, с сарказмом интересовавшихся: а чё, к примеру, было в мире до сотворения мира? А ничё, отвечал Августин. Время точно так же сотворено богом, как и всё остальное, сам же бог существует вне времени, поэтому ни к самому богу, ни к акту творения понятие «до» не применимо. Скептики дымились, как услышавшие детскую загадку роботы-исполнители из «Отроков во Вселенной», и теологические споры о времени заглохли сами собой.
Так вот, Августин считал, что зло — это не самостоятельная сущность, а просто недостаток добра. Это отнюдь не тавтология, а важный онтологический принцип, избавивший теологов от необходимости искать ответ на вопрос: как мог добрый бог создать зло? Он его и не создавал, утверждал Августин, просто со временем добро в мире распределилось по-разному, где-то оно намазано толстым слоем, а где-то совсем тонким. Задача всякого христианина, соответственно, в том, чтобы намазаться добром как можно гуще.
Тезис о святых с прошлым и грешниках с будущим хорошо укладывается в эту философию: праведник уже укутался в добро, как в шубу, и может расслабиться в тепле и покое, тогда как грешникам ещё предстоит достичь этой нирваны.
Таким образом, фраза, отрицающая святость, превратилась в мотивационный лозунг для ищущих праведности прозелитов, и в таком качестве обрела популярность среди аудитории, не знакомой с Уайльдом. Меня это почему-то ужасно забавляет, и я уверен, Оскар Уильямович тоже оценил бы очаровательный абсурдизм этой трансформации.
Рекорды
25.02.202523:59
2.4KПодписчиков02.12.202423:59
100Индекс цитирования16.10.202423:59
8.9KОхват одного поста28.10.202423:59
792Охват рекламного поста13.03.202513:10
28.51%ER16.10.202423:59
446.90%ERR07.04.202519:39
Апрель. Говядина зацвела.
12.04.202519:10
Длинные тени.
Войдите, чтобы разблокировать больше функциональности.