Как иногда пишутся стихи.
Я сидел на работе на втором этаже в нашей столовой, пил кофе и тосковал. Петербуржская зима всегда дается мне нелегко. В нашей фирме перестановки: кадровые, зарплатные; перестановки смен. И люди: семейные, с ипотеками и маленькими детьми, — естественно, обсуждают эти изменения. Меня они тоже волнуют, но я терпеть не могу одни и те же бессмысленные тревожные словесные соревнования, — кто придумает наихудший исход ближайшего месяца. Поэтому я вышел наружу курить.
Конец января был очень теплым. В тот день шел снег, — я ловил языком его крупные хлопья. Столовая находится на втором этаже, а лестница вниз — снаружи. Я спустился и перешел одноколейную железную дорогу, по которой нам гонят вагоны на выгрузку. В паре метров дальше — дырявый бетонный забор. Зайдя за него вы окажетесь в узкой, шириной метров 6 кишке, за которой — новый забор, отделяющий нашу базу от очень старого, но еще работающего мукомольного завода. Я повернулся лицом к Элеватору, — древнему, огромному, подобного сталинградскому. Обшарпанному, серому, Расстегнул ширинку. Начал ссать на унылый бетон, не отрывая глаз от исполина. И тут я подумал: а какого в этот теплый и слякотный, но уже захлебывающийся от снега петербуржский день, эрмитажным атлантам? Я явственно почуял: древность и красоту атлантов, разбитость, но важность Элеватора. А потом, отряхнувшись, подумал о себе, о коллегах, друзьях и знакомых. О нашей мягкости и хрупкости. И том, что, естественно, мы — люди — создали Это, и Это нас пережило и переживет. А мы?
У меня была минута, чтобы хоть как-то выразить это чувство, несвойственное циничному мне.
А выразив его, я понял, — есть спокойствие. А значит, можно еще несколько недель не желать выразить что либо еще.
