Это экспериментальный текст, практически поэзия в прозе, тончайшей выделки психологическая проза с оттенком сюрреализма — в смысле размытости границы между сном и явью. Текст, буквально захватывающий тебя с первых же строк, вынимающий тебя из реальности и не отпускающий до непредсказуемого финала.

Какой-то кристальной нежности поэтическая проза, рассказывающая о швейцарские классике Гюставе Ру, но на самом деле повествующая, конечно же, не о нем, а о конечности жизни, о цветах, любви и одиночестве — вот том самом экзистенциальном одиночестве, непреодолимом и порой, чего уж, сладостном. Это текст о тихой жизни среди трав и цветов, о тихом наблюдении за этой жизнью, о таких тонких, почти интимных составляющих этой частной жизни, что иногда кажется, будто ты буквально наблюдаешь за героями этой выдающейся прозы, стоишь рядом, ощущая их дыхание и тепло их тел.

В этих условиях у "другой" русскоязычной литературы, то есть у литературы, оппонирующей российской власти, даже и не прямо протестной, а скрыто несущей в себе иной месседж, достаточно мало шансов быть проявленной. Она оказывается out of public space. Причем не только тогда, когда книгу в РФ не печатают, но и тогда, когда книга напечатана или присутствует в пространстве российского книжного рынка (то есть ее можно купить за российские рубли).
Книга попадает в некую "мерцающую" зону, когда ее можно упоминать, или даже возможно опубликовать на нее рецензию, но сказать о том, что составляет смысл такой книги, прямым текстом невозможно. Кажется, что такая ситуация требует институций, которые бы работали как "проявители" этой "другой" русской литературы и никак бы не были при этом связаны с российской властью, а лучше — были бы делокализованы.
То есть премия "Дар" — это некоторый инструмент для такой проявки. И сейчас уже можно сказать, что этот инструмент вполне рабочий, потому что массив поданных на премию текстов дает представление о текущих тенденциях литературы, написанной вокруг 24 февраля.

“Украденный почерк” — мемуарный роман Зиновия Зиника, почти детективная история с лирическим героем, который путешествует по переулкам своей памяти, проходит знакомыми маршрутами по советской андеграундной Москве и нынешнему Лондону, встречая на московских квартирниках, в кафе и лондонских барах своих прошлых учителей жизни и будущих наставников, диссидентов, актеров и нищих, бродячих философов и соц-артистов, авторов почтовых коллажей и абстрактной прозы. Это размышление о поисках своего “третьего” языка в мире, где стирается разница между партийной идеологией и демагогией диссидентов.

Последние годы я периодически беседую с Меламидом о потере памяти в нашем возрасте, в первую очередь, на имена. Он предложил мне написать роман под названием “Я выжил из ума”. Я решил, что это неплохая идея: герой пытается вспомнить, что он хотел сказать, но вспомнить не может. На следующий день, после часа творческих размышлений, я понял, что не могу вспомнить, какое название предложил Меламид. Что-то явно про потерю памяти. Но вспомнить не могу. Помню, что хорошо звучало. Пришлось звонить снова в Нью-Йорк. Меламид долго не отвечал. После некоторых колебаний, вспомнил, зачем я ему звоню. Я спросил его, как будет называться мой роман про потерю памяти. “Я выжил из ума”, сказал он. “Я выжил из ума”, записал я. “Спасибо за напоминание”, поблагодарил я его. “Any time”, ответил он.

Полина однажды где-то говорила о физиологическом желании писать, которое может возникнуть (а может и нет) посреди чтения чужого текста — и что это жгучее, штырящее желание для нее есть способ распознать качество литературного сукна.
В “Седьмой щелочи” я не раз и не два ловил себя на желании срочно что-то сделать, иногда посреди какого-нибудь отдельно взятого предложения. Эта книга мучительно хорошо написана. Так хорошо, что от текста почти физически дискомфортно. Это тот самый дискомфорт, ради которого мы читаем — я так точно.

Сборник "Обреченные на роль любую" (по последней строке стихотворения Павла Иртеля, движителя Ревельского Цеха поэтов) — история сегодняшнего дня, рассказанная стихотворениями поэтов первой эмиграции, позабытых "большой русской литературой". Наша мини-антология выходит впервые за годы, а может, и десятилетия — тем более, в переводах на французский и английский языки, что — уверен — станет прецедентом. Наша книжка — камень в фундаменте той работы, которую еще долго нужно будет вести, если мы хотим стать собою.